Лаклан Брод шумно выдохнул через нос, а его брат по-ослиному заржал. Калум Финлейсон, не обратив внимания на этот грубый звук, ласково попросил меня как можно точнее описать, что случилось днем. Я очень нервничал в компании собравшихся мужчин, но, как мог, рассказал всю историю, упустив лишь эпизод у водопада, который вполне могли бы расценить как мое пренебрежение обязанностями пастуха. Я подробно описал, как меня ужалила оса, рассудив: люди могут решить, что это меня отвлекло и поэтому я не заметил, как баран отбился от стада. Еще я заявил, что, когда нашел барана, у него уже были выклеваны глаза – чтобы подчеркнуть страдания животного и отстутствие у меня выбора.
Когда я закончил, мистер Финлейсон поблагодарил меня за рассказ. Я все время смотрел на стол перед собой, но тут, решив, что испытание подошло к концу, поднял глаза. Лаклан Брод шевельнулся на стуле, пренебрежительно фыркнул и подался вперед, словно собираясь заговорить, но мистер Финлейсон показал на него пальцем, веля помолчать.
– Разве ты не был обязан, Родди, – сказал он, – следить за животными во второй половине дня?
– Обязан, – ответил я.
– И ты за ними следил?
– Следил, мистер Финлейсон.
Я вдруг испугался, что кто-то мог видеть, как я иду к водопаду, и что этого человека вот-вот выведут вперед, чтобы он опроверг мой рассказ.
– Как же тогда могло случиться, – по-прежнему мирным тоном спросил мистер Финлейсон, – что баран сумел забрести в болото?
– Не знаю, – ответил я.
– Может быть, ты отвлекся?
– Если баран ушел, пока я охранял стадо, значит, я отвлекся, – ответил я с облегчением: никакой свидетель не появился, чтобы дать показания против меня. – Я хочу сказать, что сожалею о страданиях барана и готов сделать все, что нужно, чтобы возместить мистеру Маккензи его потерю.
Мистер Финлейсон кивнул, как будто удовлетворенный моими словами. Кенни Смок вынул трубку изо рта и сказал:
– Все мы знаем, что невозможно уследить за пятьюдесятью овцами на склоне холма. Мальчик сказал, что сожалеет, разве не следует на этом закрыть дело?
Лаклан Брод посмотрел на него.
– Вот что я скажу, мистер Мёрчисон, – не вашего барана забили до смерти, и, хотя все мы ценим ваше гостеприимство, я не вижу, какое отношение ваше мнение имеет к данному делу.
Его брат захихикал и заерзал на стуле.
Мистер Финлейсон поднял руку, чтобы предотвратить дальнейший спор, и обратился к Лаклану Броду:
– Тем не менее мистер Мёрчисон совершенно прав, заявляя, что нелегко уследить за скотиной, и если была допущена ошибка, то непреднамеренная и без злого умысла.
– Злого умысла в этом мальчишке хоть отбавляй, – сказал Брод, направив на меня толстый палец.
Мистер Финлейсон заявил, что мы здесь не для того, чтобы делать оскорбительные замечания, но если мистер Маккензи желает задать мне какие-нибудь вопросы, он волен так поступить.
Брод ограничился тем, что пробормотал что-то о невозможности вытянуть из меня хоть слово правды.
Мистер Финлейсон подождал, пока в комнате несколько мгновений простоит тишина, а потом заявил, что если все удовлетворены услышанным, он должен вынести решение по этому делу.
– Я предлагаю, – сказал он, – чтобы Джон Макрей заплатил Лаклану Маккензи за потерю барана компенсацию в тридцать пять шиллингов – такова рыночная цена животного.
– А как насчет зимней кормежки и трудов, которые я потратил, чтобы вырастить его? – спросил Брод.
Калум Финлейсон, похоже, всерьез задумался над его вопросом.
– Если б ты продал животное на рынке, тебе не возместили бы эти расходы. К тому же в придачу к тридцати пяти шиллингам у тебя теперь будет шерсть и мясо твоего барана.
– Ага – то, что от них останется после того, как над ним потрудились вороны, – сказал Брод.
Мистер Финлейсон не обратил внимания на его слова и повернулся к моему отцу, чтобы спросить, устраивает ли его такое решение. Отец коротким кивком дал понять, что устраивает.
– Сдается мне, вы отпускаете мальчишку без наказания, – настаивал Лаклан Брод. – Наверняка он должен быть еще как-то наказан.
– Что ты предлагаешь? – спросил констебль. – Публичную порку?
Отец уже как можно основательней поколотил меня перед сестрами и братом, но я не думал, что в моих интересах это разглашать. И отец тоже не счел нужным упомянуть об этом.
– Я могу придумать и кое-что похуже, – сказал Брод, в упор уставившись на меня. – Возможно, мы смогли бы выбить правду из коротышки.
– Ага, выбить правду из коротышки, – повторил Эней Маккензи.
Калум Финлейсон встал и наклонился через стол к этим двоим.
– Я пришел сюда не для того, чтобы слушать сквернословие и оскорбления, – сказал он. – Мальчик откровенно признался в своих поступках, за что его следует похвалить. Я предложил уладить дело в твою пользу, но если такое решение для тебя неприемлемо, я предлагаю препоручить дело полиции.
Лаклан Брод зверем уставился на него. Предложение было почти неосуществимым, поскольку означало путешествие в семьдесят миль в Дингуолл; кроме того, к любому отказу согласиться с решением констебля плохо отнеслись бы в общине.
– Может быть, фактор заинтересовался бы случившимся.
– Могу заверить, что фактора интересуют более важные дела, чем потеря барана, – сказал мистер Финлейсон. – Поскольку мистер Макрей принял мое предложение, советую тебе сделать то же самое.
Лаклан Брод жестом дал понять, что соглашается с приговором. Мой отец, который едва ли подал голос во время разбирательства, поднял морщинистый палец. Констебль спросил, хочет ли он что-нибудь сказать.
– Насчет оплаты, – сказал отец.
– Да? – переспросил мистер Финлейсон.
С некоторым трудом отец объяснил, что, хотя согласен с приговором, в данное время у него нет тридцати пяти шиллингов, даже близко нет.
Это очень развеселило Лаклана Брода и его брата.
– Жаль такое слышать, Джон Черный, – сказал Лаклан. – Может, мне забрать вместо денег твою мрачную дочурку? Уверен, что смогу заставить ее улыбнуться.
– Мы оба сможем заставить буку улыбаться, – с глупым хихиканьем вставил Эней Маккензи.
Кенни Смок встал и наклонился через стол.
– Я не потерплю таких разговоров в моем доме, Лаклан Брод.
– Может, ты предпочитаешь, чтобы я взял одну из твоих дочерей? – спросил тот. – Старшая уже совсем созрела.
Кенни Смок побагровел, и я не сомневался, что он бросится на Лаклана, но Калум Финлейсон встал и положил ладонь ему на грудь.
Лаклан Брод разразился смехом, скрестив руки на груди. Кенни Смок еще несколько мгновений стоял, сердито глядя на Брода, а тот в ответ самодовольно ухмылялся. Отец пристально смотрел на стол перед собой. Я видел, как под столом его руки теребят грубую ткань его бриджей.
В конце концов Кенни Смок снова сел, и мистер Финлейсон, без сомнения, желая закрыть обсуждение, продолжал:
– Учитывая стесненные обстоятельства мистера Макрея, я предлагаю, чтобы сумма выплачивалась по одному шиллингу в неделю до тех пор, пока не будет выплачена целиком.
Лаклан Брод пожал плечами.
– Пусть будет так, – издевательски сказал он, – я бы не хотел послужить причиной каких-нибудь затруднений для моего бедного соседа.
На том обсуждение и закончилось.
Лаклан Брод отодвинул свой стул и дважды хлопнул брата по бедру в знак того, что они уходят.
После их ухода Кенни Смок длинно вздохнул и произнес ругательство, которое я не в силах здесь повторить. Мистер Финлейсон сказал мне, что я хорошо держался. Кенни Смок подошел к шкафу и принес бутылку виски и четыре стакана, которые расставил на столе между нами. Я был благодарен, что он поставил стакан и для меня, но, прежде чем виски было разлито, отец встал и поблагодарил мистера Финлейсона за честное разбирательство, хотя мне невольно подумалось, что он с радостью согласился бы на предложение Лаклана Брода выпороть меня. Кенни Смок умолял отца остаться и выпить вместе со всеми, но тот отказался. Потом ткнул меня в руку, и мы ушли.
Я боялся, что дома меня ждет новая порка, но меня просто оставили без ужина.
Я лежал на спине, воображая, как Кенни Смок и Калум Финлейсон пьют виски и смеются над этим происшествием, а отец в это время в надвигающихся сумерках посасывает свою трубку.
Моя камера в Инвернессе имеет пять шагов в длину и два в ширину. Пара досок, привешенных к стене и покрытых соломой, служит мне постелью. В углу стоят два ведра – над одним я моюсь, в другое справляю нужду. Высоко в стене напротив двери прорублено незастекленное окно размером с человеческую голову. Стены толстые, и только прижавшись спиной к двери, я вижу прямоугольник неба. Думаю, окно здесь не для того, что позволить обитателю камеры что-то увидеть, а скорее для того, что впустить сюда немного воздуха. Тем не менее, когда тебя ничто больше не отвлекает, просто удивительно, сколько развлечений может доставить наблюдение за медленными изменениями маленького кусочка неба.
Мой тюремщик – огромный грубый парень, такой массивный, что ему приходится поворачиваться боком, чтобы войти в мою камеру. Он носит кожаный жилет, грязную рубашку поверх штанов и тяжелые башмаки, которые громко стучат, когда он расхаживает туда-сюда по каменным плитам коридора. Штаны парень крепко завязывает шнурками на лодыжках. Меня озадачивает, что я не вижу тут никаких мышей или паразитов, но я не расспрашивал его, почему так, и не спрашивал, как его зовут.
Тюремщик обращается со мной без доброты, но и без презрения. По утрам он приносит мне кусок хлеба и воду и, если ведро полно, уносит его. В первые дни я несколько раз пытался завязать с ним беседу, но он не отвечал. Когда мне принесли стул и стол, за которым я пишу свой отчет, тюремщик ничего не сказал по этому поводу, но он не немой, поскольку иногда я слышу, как он беседует с кем-то в коридоре.
Полагаю, я совершенно его не интересую и не отличаюсь от тех, кто сидит в других камерах, выходящих в коридор. В любом случае здесь мало тем для разговора. После его ухода я слышу, как он занимается в других камерах тем же, чем занимался в моей. Я не видел никого из других заключенных и не имею ни малейшего желания видеть, поскольку не хочу водиться с преступниками. Ночью мужчины часто выкрикивают грубейшие слова или колотят по дверям своих камер кулаками, заставляя остальных кричать, чтобы они умолкли. Некоторое время продолжается шум и гам, а потом совершенно внезапно все стихает, и я слышу только тихие ночные звуки снаружи.
Каждый второй день меня выводят из камеры и разрешают размять ноги на мощенном булыжником дворе.
Когда меня вывели туда впервые, я не знал, чем там заняться. Из-за высоких стен солнечный свет не проникает во двор, и его булыжники скользкие, поросшие мхом. Я заметил вокруг двора истоптанную дорожку, поэтому начал расхаживать по ней.
Тюремщик все время стоит у входа, но у меня нет впечатления, что он за мной наблюдает. Мне слегка жаль его: похоже, жизнь у него здесь не приятней моей, и после того, как я покину это место, он еще долго будет тут.
Окружность двора составляет двадцать восемь шагов, и я обычно делаю полных шесть кругов за то время, что мне разрешают тут пробыть – примерно расстояние между Калдуи и Камустеррачем, – и пытаюсь вообразить, что именно туда я и иду.
Позже мне приносят миску супа, кусок хлеба или баннок[21].
Бо́льшую часть времени в камере я провел, трудясь над этим документом. Вряд ли кто-нибудь заинтересуется тем, что я пишу, но я рад, что могу хоть чем-то заняться.
В первые дни моего заключения у меня было мало времени, чтобы привыкнуть к новой обстановке, потому что на меня так и сыпались бесчисленные визиты офицеров полиции. Меня часто отводили в комнату в другой части тюрьмы, чтобы допросить насчет того, что я совершил. Я столько раз выслушивал одни и те же вопросы, что мне уже не приходилось думать над своими ответами. Часто у меня создавалось впечатление, что моих собеседников порадовало бы, если б я придумал какие-то другие версии событий или попытался оправдаться в том, что натворил; но я этого не делал. Все обращались со мной вежливо, и мне хотелось бы отплатить за такую доброту, но я не видел смысла лгать. Часто, когда я повторял свою историю в третий или четвертый раз, присутствующие переглядывались, будто я чем-то изумлял их или ставил в тупик. Однако, вспоминая все это, я думаю, что те джентльмены больше привыкли иметь дело с преступниками, не склонными признавать свою вину.
В конце концов я рассказал всю историю в присутствии клерка и, после бесчисленных предупреждений, что не обязан этого делать, поставил свое имя под показаниями.
Теперь, если не считать визитов моего адвоката, мистера Синклера, я мало общаюсь с людьми. Однако нынче утром мои труды прервал визит тюремного доктора – добродушного краснощекого человека со всклокоченными бачками. Он представился как доктор Мунро и сообщил, что должен проверить состояние моего здоровья. Я ответил, что совершенно здоров, но он все равно попросил меня снять рубашку и тщательно меня обследовал. Пока он деловито расхаживал вокруг меня, я чуял его дыхание, в котором ощущалась сладкая вонь свежего навоза, и почувствовал облегчение, когда он закончил осмотр и отошел. Потом доктор задал ряд вопросов насчет моих преступлений, а я дал на них обычные ответы. Время от времени он вынимал из кармана пальто оловянную фляжку и отпивал из нее. Доктора как будто совершенно не возмутил мой рассказ, и он записал мои ответы в маленьком блокноте. Покончив с вопросами, Мунро скрестил руки на груди, с легким интересом уставился на меня и спросил, сожалею ли я о том, что сделал. Я ответил, что не сожалею, и в любом случае не так уж важно, сожалею я или нет, – что сделано, то сделано, и этого уже не изменить.
– Совершено верно, – сказал он.
И спустя несколько мгновений добавил:
– Вы такой интересный человек, Родрик Макрей…
Я ответил, что сам себе я не интересен и, наверное, настолько же неинтересен ему, как он – мне. На это доктор весело рассмеялся, и я не в первый раз удивился, как любезно здесь со мной обращаются, будто я виновен лишь в том, что стянул кружок масла.
В конце желтых месяцев[22] мистер Гиллис нанес визит моему отцу. Был ранний вечер, и Джетта убирала тарелки после ужина. Появление учителя, который возник в дверях, все еще держа в руках поводья своего пони, застигло отца врасплох. Меня послали на улицу привязать пони, и, сделав это, я побыл с ним еще несколько минут, поглаживая его шею и шепча ему в ухо.
Когда я вошел в дом, мистер Гиллис сидел на скамье у стола, и Джетта готовила для него чашку чая. На тарелку перед ним положили баннок. Отец неловко стоял посреди комнаты, вертя в руках трубку, не желая садиться в присутствии человека, занимающего более высокое положение, чем он сам. Мистер Гиллис задавал Джетте разные вопросы и говорил отцу, каким удовольствием было ее учить. Увидев меня в дверях, он весело сказал:
– А вот и мальчик!
Потом спросил отца, не присядет ли тот, и отец занял место во главе стола.
– Я заметил, что, когда снова начались занятия, Родди не вернулся в школу.
Отец размеренно попыхивал трубкой.
– Он не ребенок, – ответил он.
– Совершенно верно, поэтому посещать школу ему больше не требуется, – сказал мистер Гиллис. – Но, может быть, Родди говорил вам о беседе, которую мы с ним вели в конце прошлого учебного года?
Отец ответил, что я не рассказывал ему ни о каких беседах. Мистер Гиллис бросил взгляд на меня и пригласил меня тоже сесть за стол.
Когда я уселся, он продолжал:
– Наш разговор касался будущего вашего сына, того, чтобы он продолжил свое образование. Он вам об этом не упоминал?
– Не упоминал, – ответил отец.
Мистер Гиллис посмотрел на меня и нахмурился.
– Что ж, – жизнерадостно сказал он, – во время учебы в школе ваш сын продемонстрировал замечательный потенциал – с моей точки зрения, такой потенциал было бы стыдно растратить впустую.