Маэглин за то время, пока служил Мелькору, повидал многих своих соплеменников избитыми, ранеными, измученными; он видел, в каком состоянии был Тургон после нескольких недель плена; в конце концов, он сам поднял руку на своего беззащитного родича и с разрешения Гортаура подверг его насилию. Но вид Элеммакила и у него вызвал неприятные чувства. Исхудавший, с посеревшим лицом, бледными сальными волосами, Элеммакил еле держался на ногах; он был босой, в одной рубашке, заляпанной засохшей кровью; на руках у него был маленький свёрток такой же окровавленной ткани, явно оторванной от подола. Маэглин увидел, что это крошечный ребёнок лишь нескольких дней от роду.
— Он что, теперь тоже смог родить? — спросил Маэглин.
— Конечно, — ответил Мелькор. — Майрон ему приделал эту свою механическую… — и Мелькор добавил своё любимое слово. — Вот это он умеет.
Маэглину презрение в голосе Мелькора показалось не очень уместным. Хотя внешне Маэглин остался таким же, за последние месяцы, особенно с тех пор, как Саурон выгнал его из собственных покоев, он сильно изменился. Хотя Маэглин сам был королевским племянником и принимал участие в обороне Гондолина, Гондолин всё же был лишь одиночным городом-государством. Маэглин теперь понимал, проблемы каких масштабов, связанные и с войной, и с вооружением, и с управлением захваченными землями, стоят перед Сауроном. При этом было видно, что участие Мелькора в решении этих практических задач нередко, мягко говоря, не приносило пользы.
— Ну ладно, заберу его, — сказал Маэглин.
Элеммакила подтолкнули к нему. Бывший командир внешней стражи Гондолина весь дрожал: в покоях Мелькора было распахнуто огромное окно, выходившее на широкий балкон. За окном простирались вершины гор, и в зал влетали тяжёлые, слипшиеся снежинки.
— Этот, которого он родил, — усмехнулся Мелькор, — наверно, уже не жилец. Ты его лучше выброси, — и хозяин указал Маэглину на балкон.
Когда-то в разговоре с Мелькором Маэглин говорил, что хочет овладеть своей кузиной Идриль и готов убить не только её мужа Туора, но и маленького сына Эарендила. Но сейчас, глядя на Элеммакила, он понял, что никогда не смог бы месяцами, годами жить и смотреть в глаза тому, чьё дитя он погубил.
— Да ладно, зачем, — Маэглин небрежно махнул рукой, — пусть будет, а то моим детям играть будет не с кем — скучно тут. Пошли ко мне, Элеммакил.
Едва они вышли за пределы покоев, где властвовал Мелькор, Элеммакил обратился к Маэглину:
— Маэглин… пусть моё дитя покормят… умоляю, Маэглин, я сделаю всё, что ты захочешь…
Если Саурон думал, что Элеммакил заменит Тургона в постели Маэглина, он ошибался.
К Тургону отношение у Маэглина было сложным — зависть, ненависть, восхищение, влюблённость, безнадёжное преклонение, желание обладать, подавить; желание избавиться и от него самого, и от влияния, которое Тургон до сих пор оказывал на всю его жизнь. После того, как Тургон покинул Ангбанд, Маэглин в чём-то испытал облегчение.
Эллемакила Маэглин искренне обожал — обожал с того самого момента, когда вместе с матерью он впервые приблизился к Гондолину. Тогда перед ним впервые предстал Элеммакил — высокий, прекрасный, и в его руке вспыхнул хрустальный эльфийский фонарь; волшебные радужные пятна ясного света отражались в его ярких сине-серых глазах, на серебряной броне, на тяжёлых чёрных локонах, выбивавшихся из-под серебряного шлема; в складках синего бархатного плаща. Маэглину всё время хотелось зарыться в его плащ лицом и прильнуть к этому восхитительному существу. «Стой и не двигайся, или ты умрёшь, будь ты друг или враг!» — воскликнул командующий гондолинской стражи, и только в эту минуту Маэглин поверил в реальность всего — в чудесный город, о котором рассказывала мать, в его строгого короля, в золотые и серебряные деревья. Элеммакил воплощал для него всё, что он любил в Гондолине.
Сидя на полу в покоях Маэглина, сжавшись в комочек (насколько это было возможно: Элеммакил был лишь на два пальца ниже своего родича Тургона), он смотрел — недоуменно, в испуге — на то, как Маэглин кормит его ребёнка из глиняной бутылочки. Маэглин улыбнулся ему — ободряюще, совсем как прежде, и это знакомое, простое лицо, и улыбка, от которой появлялись ямочки на щеках, так не вязалась с тем, что случилось с этим юношей сейчас.
Элеммакил задрожал, закрыв лицо руками. Отдельные бессвязные картины мелькали перед ним, как фрагменты нелогичного, кошмарного сна.
Вот он в тёплую летнюю ночь в последний раз произносит эти слова: «Стой и не двигайся, или ты умрёшь». Элеммакил поднимает фонарь, к которому подлетают мотыльки, и свет натыкается на нечто — свет одновременно пронзает это нечто насквозь и тонет в нём; наконец, свет отражается от тела Мелькора, уходит в трещины шрамов на его лице.
«Как ты смеешь мне приказывать», — говорит Мелькор. — «Как ты смеешь. Схватите его. Схватите его живым. Я велю».
Его схватили.
Это было у Серебряных врат: Элеммакил лежал на земле среди сломанных белых цветов, в его растрёпанных, окровавленных чёрных волосах запутались серебряные листья свергнутого с вершины врат серебряного дерева, к ним прилипли украшавшие врата жемчужины. Из пореза, рассекшего кожу на виске и на голове, почти дошедшего до черепа, льётся ему на щёку, в глаза тёплая кровь. Серебряная кольчуга ещё на нём, но ниже пояса его уже раздели и Мелькор говорит:
— Ну что ж, теперь тебе придётся пошире раскрыть свои врата. Начинайте.
Он помнил, как через несколько недель первый раз стал умолять Мелькора убить его; тот иногда вроде бы соглашался, но всё время обманывал. Иногда Элеммакилу позволяли прийти в себя, смыть мерзкую грязь, даже одеться, но потом всё начиналось снова.
Однажды он, обезумев от отчаяния, выкрикнул Мелькору: «ты всё смотришь, сам не можешь, что ли?».
Через несколько дней после Битвы бессчётных слёз Тургон послал Эллемакила и ещё нескольких воинов из гвардии на поле боя в безнадёжной попытке найти останки Фингона. Тогда, много лет назад, стояло жаркое лето, огонь драконов запалил деревья и кустарники; запах был чудовищный. Когда Мелькор сжал его горло хрустящей от ожога рукой, когда делал то, о чём он неосторожно попросил, Элеммакилу казалось, что он вступил в сношение со всей этой грудой мёртвых тел — не просто с каким-то одним, а со всеми, со всем этим сваленным в одно место страхом, отчаянием и отвращением.
Ему уже казалось, что он гибнет окончательно, уже не оставалось сил ни плакать, ни кричать, ни умолять. Он лежал голый, грязный на каменном полу; услышал стук каблуков, и к нему подошёл Гортаур, наклонился над ним; Мелькор сказал:
— Я хочу его увидеть беременным.
— Зачем? — ответил недовольно Гортаур. — Бессмыслица.
— Ну ты же хорошо это делаешь.
— Мелько, он сдохнет, — сказал Гортаур. — Он просто сдохнет. Это тяжёлое испытание даже для здорового квенди. Тебя такой результат устроит?
— Мне будет только приятно, если он сдохнет таким образом, — ответил Мелькор. — Давай, работай. Найди на это время. Это меня порадует.
Элеммакилу уже было безразлично, что с ним будет, и лёжа в лаборатории Саурона, пока Натрон мыл его, он спросил:
— Люди говорят, ты спишь с ним. Как ты можешь? Тебе разве не холодно? Не противно?
Натрон вышел; Саурон никому не позволял наблюдать сам процесс изменения. И неожиданно Саурон негромко, ровным голосом ответил Элеммакилу — видимо, полагая, что тот не переживёт этой муки:
— Это сейчас так. Раньше было лучше. Сейчас всё стало очень плохо. Особенно после Валинора.
Элеммакил понял.
Гортаур достал сверкающий нож и покрутил его в пальцах, фыркнув:
— Механическая, как же. Самая настоящая. Забеременеешь и родишь, как миленький.
Он добровольно согласился зачать ребёнка, в очередной раз поверив обещанию Мелькора. Мелькор обещал, что его оставят в покое на время беременности.
На этот раз ему не солгали: его действительно оставили в покое. Он оказался совершенно один в каменном мешке, куда раз в день приносили еду. Хорошо хоть Натрон его пожалел и перед тем, как Элеммакила увели из лаборатории, дал ему длинную тёплую рубашку — холод не мучил так сильно. Лишь раз к нему пришёл сам Мелькор; Элеммакил после этого пролежал несколько дней в беспамятстве и был уверен, что дитя погибло. Но ребёнок в его чреве выжил; придя в себя, Элеммакил ощутил исходившие от него ужас и растерянность. Он оставался в полном одиночестве и во время родов, и после них. После перестали даже приносить еду; кормить ребёнка ему было нечем, кроме своей собственной крови.
А потом ему сказали, что его подарят Маэглину.
— А кто же отец-то? — спросил Маэглин не без сочувствия.
— Ломион, я не знаю, — ответил Элеммакил. — Не знаю. Какой-то пьяный негодяй.
Он не видел его совсем: ему завязали глаза, его собственное лицо закрыли, и он понимал, что тот, второй тоже его не видел. Элеммакил сознавал, что это было сделано со злыми намерениями, но в тот момент он испытал облегчение: ему было легче захотеть того, что потребовал от него Мелькор, не видя чужого лица. Когда тот схватился за его руку, потеряв равновесие на высоком ложе, Элеммакил осознал только, что незнакомец смертельно пьян и намного сильнее его самого. Он не знал, кто это был: на его вопрос никто не ответил, и ему оставалось только гадать, был ли это прислужник Саурона (может быть, сам Натрон или кто-то ещё?) или же такой же несчастный пленник, как он сам, которого вынудили стать насильником, и, ещё хуже, отцом ребёнка, которого он не мог воспитать.
Правда, со временем Элеммакил понял, как тот выглядел. Сын, которому он дал имя Рингил, был очень красивым и послушным ребёнком, но внешне у него не было совершенно ничего общего ни с самим Элеммакилом, ни с кем-либо из его родных.
====== Глава 19. Жертва и экспонат (2): Экспонат ======
II. Экспонат
К ужасу Элеммакила, Мелькор однажды утром всё-таки появился в покоях Маэглина. Его сопровождало несколько орков и людей; за спинами у них Маэглин увидел знакомые зелёную рубашку и плащ: это был Андвир, помощник Саурона.
— Где Тургон? — спросил Мелькор с порога. — Мне сказали, что в Ангбанде его нет.
— Да это, — Маэглин оглянулся. Забившийся в угол и прижавший к себе сына Элеммакил вряд ли мог найти в себе силы что-то сказать; Саурона рядом не было, как не было и Натрона. Эолин затолкал себе в рот два печенья и плюнул на стол, а Эолет опрокинул чашку. Хотя оба Эола обладали вполне взрослым разумом, сейчас, в присутствии Мелькора они вполне убедительно вели себя как дети. Конечно, так и надо было — но отец помочь Маэглину тоже не мог.
— Это — что? — повторил Мелькор. — Где Тургон?
— Да это, я его погулять отпустил, — пожал плечами Маэглин. — На улицу. Он всё жаловался, что душно тут. Не знаю, что за дурь такая. Может, беременность.
— Ты дурь из своего дяди выбей, — сказал Мелькор. — Это ты умеешь. Посмотрю я, сколько у него дури останется. Вечером зайду. А тебе, Андвир, спасибо.
Когда Мелькор ушёл, Маэглин рухнул на кровать.
— Элеммакил, ну что за день? Ну что делать? Я не хочу, чтобы его сюда возвращали. Ну правда, не хочу. После такого он уж навсегда меня возненавидит.
— Маэглин, надо сообщить Гортауру как можно быстрее, — сказал Эолин. — Давай я сбегаю.
— Андвир мне всегда не нравился, — покачал головой Эолет. — Поганый человечек.
— Да, поганый человечек, — согласился Саурон. — Препоганый, я бы сказал. Ну да я сам виноват.
— Ты же не будешь дядю сюда возвращать? — спросил Маэглин. По его тону невозможно было понять, желает он этого или нет.
— Это нарушило бы мои планы прежде всего, — сказал Гортаур. — А я не люблю, когда мои планы нарушают, — он резко подчеркнул слово «планы».
— Но ты же можешь наводить морок, — сказал Натрон. — Ты можешь придать Элеммакилу вид Тургона, они и так похожи.
— Самый лучший выход, Натрон, — ответил Саурон, — если бы не оставалась возможность, что Мелькор всё-таки спросит ещё и «а где Элеммакил». И что мы тогда будем делать?
— Майрон, я не понял, — вставил Маэглин, — у нас же есть тут и другие нолдор. Меня, конечно, не считаем, я и ниже Тургона намного, и фигура у меня другая, но есть такие, которые издалека сошли бы за Тургона, особенно если по росту не с кем сравнивать… — Он опасливо поглядел на Саурона — вдруг опять сказал что-то не то.
— Я, Маэглин, достиг огромного мастерства в искусстве наведения морока и изменения внешности, — ответил Саурон, — особенно за последние пятьдесят-шестьдесят лет, когда у меня появился доступ к нолдорским библиотекам и возможность допрашивать пленных нолдор: я смог добавить к своим знаниям недостающие фрагменты. Я убедился, что могу обманывать таких же или почти таких же майар, как я, — на его лице появилась многозначительная улыбка, — но Валар — немного другое дело. Да, в принципе, я и Валар могу обмануть, но в том, как Валар и такие сильные майар, как я, воспринимают живую плоть и материю, есть одна особенность (думаю, что я единственный использую это на практике — другие просто об этом не задумываются). Например, если ты положишь на стол сто одинаковых гвоздей — сорок пять серебряных гвоздей и пятьдесят пять железных, то я сразу смогу сказать, сколько их и какие — где. Для Валар тела людей и эльфов выглядят примерно так же: они воспринимают их, как набор строительных элементов.
— Но череп там или рёбра — они же у всех есть, — пожал плечами Маэглин.
— Ммм… — вздохнул Гортаур, — ну вот, Гватрен, — он обратился к тому из присутствующих, кто вероятнее всего был бы способен его понять. — Допустим, передо мной ты и твой отец. Если взять пример с гвоздями, я увижу в одном случае сорок девять серебряных и пятьдесят один железный гвоздь, а в другом — сорок восемь серебряных и пятьдесят два железных. Разница будет ничтожно мала. А если я посмотрю на тебя и Натрона, то у Натрона будет, допустим, тридцать и семьдесят. Соотношение будет заметно другим. Пример очень грубый, тело состоит из десятков тысяч элементов, но принцип понятен. То есть если один из Валар захочет, то даже при мороке он увидит, что перед ним другое тело. Другое дело, что всего и всех помнить невозможно, это слишком много даже для меня или даже для Мелькора. Тебя, Гватрен, я знаю до мельчайших деталей, и тебя я отличил бы даже от брата-близнеца. Другое дело — насколько Мелькор помнит тело Тургона; я думаю, что скорее всего — только общее впечатление. Элеммакил не только физически похож на Тургона — он его близкий родственник, так что он был бы наилучшим вариантом. Хотя… Ну ладно. Для верности придётся пойти… на некоторые расходы. Гватрен, Натрон, пойдём со мной. Маэглин, вот тебе ключи, пойди в мою конюшню, возьми коня и поезди по округе часа три-четыре, сделай вид, что ищешь дядю. Возвращайся по моему сигналу, я пришлю тебе птицу.
Маэглин вздохнул и накинул плащ.
— Ладно, Маэглин, — сказал Гватрен, смеясь, — возьми с полки пирожок.
— С гвоздями? — уныло спросил тот.
— С яблоками, — ответил белокурый эльф, протягивая Маэглину миску. — Ты же с утра ничего не ел.
Через четверть часа Гватрену стало совсем не до смеха.
Из кабинета Гортаура ещё одна потайная дверь, о существовании которой Гватрен не знал до сих пор, вела в глубокий подвал. Гортаур открыл ключом сначала деревянную, а потом, ещё на один пролёт ниже, — и железную дверь.
За ней царил чудовищный, невероятный холод; Гватрену стало дурно. Натрон с сочувствием посмотрел на приятеля и накинул ему на плечи тёплый плащ, который нёс на руке — предупредить его заранее, о том, куда они идут, он не посмел.
Подземный зал был освещён странными круглыми светильниками, похожими на линзы. В стеклах сиял холодный, зелено-голубой огонь; от них не исходило ни капли тепла. Они не могли видеть весь зал, хотя и было понятно, что он огромен: зал был разгорожен деревянными перегородками на отдельные камеры, входы в которые были закрыты чёрными, коричневыми и красными занавесями. Гватрен, знакомый с методами работы Саурона, догадался, что за ними скрываются рабочие места и образцы разных типов — но какие? Длинный проход между занавесями привёл их концу зала; нечто вроде сцены было завешено огромным коричневым покрывалом с золотым орнаментом в виде спиралей.
Саурон подошёл к занавесу, потом помедлил и с улыбкой подошёл к другому занавесу справа, чёрному, и отдёрнул его.
— Это нолдор, которые замёрзли во время перехода через льды, — шепнул Натрон Гватрену.
За стеклом лежали несколько тел. Юная девушка в сером платье, свернувшаяся клубочком, спокойно закрывшая глаза — скорее всего, замёрзла во сне. Полураздетый юноша с почти белыми косами и выражением дикого страха и отчаяния на лице — что случилось с ним? Потерял рассудок и убежал в ледяной лабиринт?