— Наденька, не злитесь. Вы же знаете, как я к вам хорошо отношусь.
— Знаю.
— Послушайте совет умного человека, поезжайте в Швейцарию, встретьтесь с Ярмолюком, расставьте точки над «i», — полковник грустно улыбнулся.
Надин в волнении прошлась по комнате.
— Через месяц мы как раз туда собираемся по делам мужа.
— Отлично.
— Но что я скажу этому ублюдку? Не трогай мою девочку! Не смей приставать ко мне! Да?!
— Нет. Не трогай мою девочку! Не смей приставать ко мне! Иначе я опубликую дневники Люборецкого!
Надин отмахнулась:
— Он знает, что я никогда не решусь это сделать. Для меня честь партии — священное понятие.
Прохор Львович ухмыльнулся:
— Ох, ну и любите же вы обманывать саму себя. Если понадобится, если допечет, вы разнесете эсеровский муравейник в пух и прах. Без сожаления, пальцами, как букашек, передавите своих бывших коллег по борьбе. Ваши сомнения говорят об одном. Пока еще не допекло! Пока вы еще надеетесь, что все обойдется и вы собственными силами выведете Олю из игры. В противном случае, я эсерам не завидую. Надежда Ковальчук умеет наказывать своих обидчиков.
— Но я стала иной. Я теперь Надин Матвеева и не хочу воевать с Ярмолюком и его сворой. Я их, честно говоря, теперь боюсь.
— Но бояться глупо. Страх лишает человека инициативы и обрекает на поражение. Да и не верю я вам. Вы — воительница по природе. Вы сильная и отважная женщина, вы проницательны и знаете противника. Я не сомневаюсь: вы победите, иначе, зачем бы я тратил на вас свое сердце? — В хитром прищуре Любрецкого светилась насмешка.
ЖИЗНЬ
Началась странная жизнь. Тихая спокойная безмятежная. То ли благодаря особому вниманию Рощина и Аллы Аркадьевны, то ли в угоду ниспосланному умилительному настроению, все вокруг воспринималось сквозь туманную пелену отстраненности. Тане казалось будто дача, лето, уютный налаженный быт, все происходит не с ней или не происходит вовсе. Что она очутилась во сне, сказке, в другом измерении. В реальности, в ее реальности не могли существовать элитный коттеджный поселок, цветущий сад, беззаботность. Рощин в Танином измерении не мог существовать особо.
Повиснув на костылях, приподняв больную ногу, толстую, белую, будто слоновью, Таня ковыляла по комнатам. выбиралась в сад, смотрела часами в голубое безбрежное небо, слушала пение птиц, поражалась тому, что творится. Все и все толкали ее и Рощину друг к другу.
— Вы сильно сглупите, если упустите Андрея, — науськивала ее на брата Валентина. — Он нерешителен, как все мужчины и привык к одиночеству. Возьмите инициативу в свои руки. Не медлите.
Валерия Ивановна тоже оставляла заботой, звонила каждый день, убеждала:
— Видишь, Полина и тебе помогла. Все устроилось лучшим образом. Пока твоя нога заживет, вы привыкните друг к другу, дай бог, полюбите. Там и до свадьбы недалеко.
Алла Аркадьевна обрабатывала Андрея:
— Какое счастье, что у нас в доме появились малыши, правда, Андрюша? услышала как-то Таня чужой разговор.
— Ну…не знаю.
— Ладно тебе, будто я не вижу. Тебя к ним словно магнитом тянет.
— Есть такая буква. Смешно, но когда они меня обнимают, у меня в груди словно шевелится что-то живое и теплое.
— Инстинкт, Андрюша, непреодолимый инстинкт. Но я тебе другое скажу. Зачать ребенка — полдела. Вырастить — вот задача.
— На что вы намекаете? — почти искренне удивился Андрей.
— Маше и Никите не повезло с отцом. Тебе не повезло с детьми. Выводы, делай сам. Таня — очень славная женщина. Мне кажется, ты бы мог ее полюбить.
— Ее не знаю, а ребят — я точно люблю. И они меня. Я чувствую.
Таня вздохнула. В отношении детей Рощин был прав. В уюте чужого дома дочка и сын забыли не только о недавних горестях, но и о матери. В маленьких сердцах царил новый кумир. Дядя Андрей.
В первое же утро едва Андрей вышел на крыльцо, Маша прибежала и встала напротив. Под долгим пронзительным взглядом Рощин смущенно кашлянул и начал светскую беседу.
— Нравится тебе здесь?
— Да.
— И мне нравится, — тема себя исчерпала.
Неловкое молчание продлилось недолго. Маша, вздохнув тяжко, будто по обязанности, сообщила:
– Хоцу на руки.
Осмотрев с достигнутых высот сад, она прижалась белобрысой головенкой к груди и выдвинула новое требование:
— Хоцу казку.
— Машенька, дядя Андрей занят, — Таня, нечаянно оказавшаяся рядом, попыталась спасти положение.
— Я свободен. Я с удовольствием, — возразил писатель.
История повторилась вечером. Следующим утром. Следующим вечером. Через три дня сказки на крыльце стали традицией.
Никита день или два дичился Андрея, потом, не устояв перед соблазном, спросил:
— Можно я машине посижу?
— Конечно. Хочешь, я дам тебе порулить, когда поедем в супермаркет?
— А когда мы поедем?
— Прямо сейчас.
— Здорово, — выдохнул счастливый Никита.
Желая оградить Рощина от назойливого детского внимания, Таня однажды затеяла разговор. Начала с извинений. Они мне нисколько не мешают, заявил Андрей. Напротив, мы прекрасно проводим время. Еще бы! Каждый день веселая компания на машине или пешком отправлялась то на пляж, то в лес, то в город. Каждый день, Алла Аркадьевна, вздохнув с притворным облегчением: «Слава Богу, укатили», затевала готовку: пироги, торт, что-нибудь вкусненькое. Она, молодея на глазах, хлопотала над ребятами как наседка. Пустая сиротская жизнь старушки внезапно обрела смысл. Она стала бабушкой.
Создавшееся положение и радовало, и пугало. Радовало, что жизнь стала похожа на сказку. Пугало, что сказка могла закончиться в любую минуту. «Что будет потом? — ужасалась Таня. — Как я объясню детям, что пора возвращаться в привычный обыденный кошмар? Как сама его переживу?»
Может быть, стоит прислушаться к советам? Таня садилась к компьютеру, разбирала беглый почерк Рощина, сердито била по клавишам, отгоняла навязчивые мысли: «Возьмите инициативу в свои руки…», «…привыкните друг к другу, дай бог, полюбите. Там и до свадьбы недалеко…»
— Жаль, что Андрей не мой папа. — Сказал как-то сын.
Таня сердито била по клавишам. Думала. Да, у Рощина есть деньги, и нет жены. Да, ее дети могли получить неплохого отчима. Да, лично ей была бы обеспечена удобная сытая жизнь. Да, встреча с Рощиным — большая удача, шанс вырваться из омерзительного прошлого, возможность исправить будущее. Да, Андрей — прекрасное средство от бедности и проблем. Да, да, да…гремели набатом убедительные доводы.
«Нет! — поперек всему отвечало сердце.
«Почему? — донимала сама себя Таня. — Почему я не хочу его?»
Определить свое отношение к писателю было трудно. Безусловно, Андрей нравился. Человек, протянувший руку помощи в трудную минуту, всегда нравится. Безусловно, рядом с перспективным холостяком просыпался охотничий женский инстинкт. Безусловны были выгоды союза. Однако безусловные истины имели характер сугубо рациональный и чувств в душе не рождали. Сердце, ум, душа при взгляде на Андрея Рощина оставались совершенно спокойны. Более того, что-то неясное отторгало мысли об Андрее, о любви, близости, кокетстве.
«Разве он плох?» — думала, гадала Татьяна. — Нет, он хороший, он очень хороший».
«В чем же дело?»
«Не знаю».
«Знаешь!»
Однажды она приказала себе, хватит. Хватит, лукавить. Надо посмотреть правде в глаза. Дело не в Андрее. Дело в ней самой. Рощин всем хорош. Она плоха. Она не хочет никого любить. Не желает ничего чувствовать. Не может пересилить обиды. Думает только о бывших и будущих несчастьях. Наслаждается изо дня в день прежней болью. И каждый день ждет новую.
Впервые строго и беспристрастно Таня выверяла свои мысли и чувства. И впервые по-настоящему честно оценивала полученные результаты. В ее сознании жили только страх, неверие и ненависть. Я жду от жизни только плохого, ужаснулась Таня, и в каждом подозреваю потенциального врага.
Я жду от Рощина подлости, призналась, наконец, сама себе. Жду, когда успешному, благополучному, погруженному в свои книги писателю надоест играть в благородство, наскучит новая секретарша, приестся общение с детьми. Жду, когда он выгонит меня на улицу. Жду насмешек и пренебрежения. Жду новых страданий, боюсь их и стараюсь не допустить сближения с симпатичным человеком.
«Рощин для меня, — открывались Америки, — не человек, а источник возможных страданий. И не только Рощин. Все люди для меня — источники страданий. От всех я жду подвоха. От всех защищаюсь и отгораживаюсь стеной».
Почему, напрашивался вопрос. Потому, отвечала Таня, что во всех я вижу Генку. Я позволила ему растоптать себя, разрешила превратить жизнь в кошмар, сделать себя заложницей страха.
— Я боюсь жизни, — шептала Таня, глядя бессонными ночами в потолок. — Боюсь завтрашнего дня, не верю в счастье, предрекаю себе поражение. Но так нельзя! Андрей не Генка, зачем же я равняю одного с другим? Люди разные. Да, обреталось понимание. Люди разные, зато я одна и та же. Замершая в преддверии удара, зовущая своими страхами беду, подозрительная, злая, настороженная. Нельзя стать счастливой, не впустив в свою жизнь перемены. Замыкаясь, я обрекаю себя на вечную муку. Чтобы стать счастливой надо измениться. Надо научиться смотреть на мир иначе и разрешить себе счастье.
РОМАН
Паша всплеснул руками:
— Я ждал тебя только завтра.
Он бросил работу и примчался, едва услышал по телефону любимый голос.
Как обычно, в объятиях Матвеева Надин забывала обо всем на свете. И сегодня, невзирая на усталость от долгой дороги и тревожное настроение, окунулась в нежность и страсть с головой. Господи, ну, что за мужчина, изумилась в очередной раз своему счастью. Любовником Павел был великолепным.
Когда-то, на заре их отношений, Павел признался:
— Я всегда трезво оценивал себя и понимал, насколько могу нравиться дамам. Невысокий, некрасивый. Ни шику, ни лоску. На уме только работа. К тому же, в молодости — до омерзения беден. В зрелые годы — раздавлен смертью Лары. Я полагал, ни одна настоящая женщина не взглянет на меня. Зачем? Вокруг полно других, лучших. Мой удел — простые удовольствия: кухарки, модистки, немолодые купчихи. О, такой как ты, я даже не мечтал. Мне казалось, ты презираешь меня, насмехаешься, пренебрегаешь.
— Дурачок, я всегда была до поросячьего визга влюблена в тебя.
— Я это понял только, когда сам полюбил тебя. Знаешь, как я осознал, что имею право на счастье?
— Как?
— Однажды утром, ты сидела на постели и пила кофе. Я лежал, любовался на кружевной ворот рубахи, на оборки шелкового халата, на ленточки, рюшички, бантики, перламутровые пуговки, на полуоткрытую грудь, губы, локоны. Ты была упоительно прекрасна и невероятно соблазнительна. Ты напоминала кремовый торт. Бело-розовый, сладкий, великолепный, как на витрине в кондитерской. Я смотрел, представлял, как обжираюсь твоей красотой и думал: эта чудесная женщина принадлежит мне! Она — меня выбрала! Она — моя! Моя на веки! От гордости и ощущения собственной величия я даже дышать не мог. А уж как я тебя тогда хотел, сказать невозможно. Впрочем, почему хотел? Я и сейчас прикасаюсь к тебе и словно уплываю в волшебную страну.
— А я до тебя почти ничего не ощущала, — призналась Надин.
— Правда? У тебя ведь хватало мужчин. Неужели никто не сумел затронуть твою чувственность?
— Я думала, что фригидна.
— Ты? — поразился Матвеев, на спине которого не заживали следы от ногтей Надин, а губы вечно болели от укусов.
— Не смущай меня… — говорить о сокровенном было неловко.
— Хорошо… — задумался Матвеев. И с тяжким вздохом добавил: — Разберемся.
Очень скоро Надин обнаружила, что их сексуальные отношения изменились. Павел отдавал всего себя ее удовольствию, он был еще более нежен, еще более страстен, игрив, настойчив. Он словно лечил ее. И добился своего. В их интимной жизни наступила гармония, такая же идеальная, как порядок на заводе Матвеева.
За ужином, глядя на счастливое лицо отца, Ольга потребовала:
— Надин, не смей покидать больше папеньку. Он, как ребеночек, без тебя от тоски едва не плакал по вечерам.
Паша улыбнулся:
— Тосковал, признаюсь честно.
— Зато сейчас сияешь, как начищенный самовар, — съязвила дочка.
— Сияю, — подтвердил отец, — и тебе предлагаю воссиять. Не хочешь из-за возвращения Надин, вот тебе другой повод. У Грушининых бал. Крестная велела быть непременно. Ругалась, что свадьбу зажали. Тебя требовала особо. У нее для тебя подарок.
— К крестной! На бал! — обрадовалась Ольга.
— Когда надо быть в Москве? — поинтересовалась Надин.
— К выходным.
— Так скоро. Я устала. Может быть, не поедем?
— Вот еще! — фыркнула возмущенно Оля.
– Глафира Георгиевна, сама понимаешь, отказа не примет. Велела быть — надо быть и никаких разговоров, — заметил Матвеев.
— Да, уж с ней не поспоришь, — махнула рукой Надин.
В бытность свою студентом Павел был репетиром у 15-летнего Леонида Грушинина и, так случилось, подружился с семейством богатых московских заводчиков. Помогал Игнатию Ивановичу вести дела, Глафиру Георгиевну сопровождал по театрам, выставкам и благотворительным комитетам. Позже на одолженные у Грушининых деньги Матвеев стажировался в Америке и был принят по рекомендации Грушининых на завод, принадлежащий отцу Надин. После смерти сына, а затем и мужа, Глафира Георгиевна еще теснее привязалась к своему протеже. Она души не чаяла в Ларисе, дружила тесно с Надин, Ольгу — крестницу баловала без меры и пыталась время от времени перетянуть в первопрестольную, для чего время от времени знакомила с приличными молодыми людьми. Один из них — адвокат Валерий Снегирев спал и видел, как бы назвать Олю своей женой. Прошлым летом, на даче у Грушининых между Ольгой и 25-летним адвокатом случился бурный роман. К концу сезона Снегирев дважды сватался и дважды получил отказ. Матвеев категорически возражал против раннего замужества дочери и, когда после Рождества шквал писем от Снегирева иссяк, даже гордился своей предусмотрительностью: «Первая любовь как половодье. Нахлынет, закружит и отпустит. Не стоит торопиться, надо проверить чувства, разобраться в себе…» Однако, после телеграммы Надин, Матвеев изменил решение и тоже телеграммной попросил Глафиру Георгиевну переговорить с потенциальным женихом. Тот немедля объявил, что готов венчаться хоть завтра.
Увы, Ольга по приезде в Москву встретила бывшего поклонника равнодушно и категорически отвергла предложение руки и сердца. Однако, что-то между парочкой все-таки произошло, потому как провожая Матвеевых, Снегирев долго и убедительно целовал Оле руки и что-то без умолку говорил.
— Я буду писать? — подслушала Надин.
— Право, не знаю…
— Я сегодня же напишу, — изменил установку и интонацию Снегирев.
— Ну, хорошо, напиши..
— Когда ты мне ответишь?
— Когда-нибудь.
— Когда-нибудь ты будешь моей женой.
Стучали колеса поезда. За окном березы и дубы сменялись соснами и елями. Вместо одетых в темное, бородатых русских мужиков на станциях толпились бритые, в вышиванках украинские крестьяне. В Москву ехали из весны в весну, домой возвращались из весны в лето. Конец мая в пределах огромной империи — время разное.
— Снегирев — отнюдь не лучшая партия, — провоцировала Надин племянницу к откровенности.
— Возможно, — грустно признала Оля.
— Но ведь он тебе нравился? Ты бы хотела стать его женой?
— Я не могу сделать его счастливым, а несчастным он легко станет и без моей помощи. Зачем плодить боль?
Туманная фраза привела Павла в замешательство.
— Не понимаю о чем ты.
— Я не собираюсь замуж, у меня другие планы в жизни.
— Позволь узнать какие?
— Говорить об этом пока рано.
В угоду своим таинственным планам в очередную среду Оля отправилась на занятие кружка на Садовой. Вернулась она взбудораженная, веселая, с сияющими глазами. В приподнятом настроении провела три дня, затем получила толстенное письмо с московским штемпелем, которое не читая, на глазах Надин и отца, бросила в печь.