— Когда она приходила?
— В три. Замок уже был сломан. Господи! Все‑таки это воры! Если бы ключ у них не сломался, они прихватили бы и Женин отрез. Володя, ты ведь голоден?
— Не сильно. Перед отъездом погонял чайку. А здесь надеялся получить кровавый стейк.
— Правда? Как ты догадался, что я загляну на рынок?
Фризе показал пальцем на свой нос:
— Теперь уже поздно, согласен слопать что‑нибудь попроще.
Пока Берта готовила на кухне ужин, он ломал голову над тем, как ему теперь поступить. Рассказать ли все прокурору и коллегам? Промолчать? Подождать следующего хода неизвестного противника? А что он может сказать прокурору? Открытые двери в квартире и в машине, обломок ключа в замке Бертиной квартиры. Шеф может сказать, как и мент из службы охраны: будьте внимательны, товарищ следователь. С квартирой Берты полная несусветица — милейший Олег Михайлович только усмехнется: «Володя, для вас ведь не секрет — за моей квартирой приглядывают. Кто же сунется в квартиру напротив?» Сунулись.
Коллегам тоже не расскажешь, посмеются. Остался только Анатолий Ерохин. Тот может и поехидничать, но ему Фризе мог доверить свои самые нелепые подозрения, рассчитывая на совет и поддержку. Да и убийства в «Хароне» они разрабатывали вместе.
Проще всего уладился вопрос с Бертой. После ужина с шампанским — почти всю бутылку пришлось выпить Фризе одному — Берта, как она говорила, «усиленно держала форму», она опять вспомнила про замок.
— Володя, что же делать? Как я буду тут жить с чувством страха? Куда смотрит прокуратура и лично прокурор Владимир Фризе?
— Он смотрит на свою любимую девушку.
— Нет, правда! Вот возьму и куплю в Женеве автомат. Там оружия хватает.
Фризе засмеялся, представив, как Берта ходит по квартире с автоматом.
— Нет, за автомат меня посадят. Лучше куплю самый современный замок. И тебе тоже. Даже два, второй на дачу.
«Про дачу я и забыл, — подумал Владимир Петрович. — Они ведь могли и там побывать».
— Чего ты молчишь! Спать захотел? — она принялась расстегивать пуговицы на его рубашке.
— На даче хорошие замки бесполезны, — задумчиво сказал Фризе. — Вышиб любое окно — и ку–ку.
— Значит, куплю тебе все‑таки автомат. И, потом, Володька, ты должен сейчас пожить у меня. Во–первых, ты давно не стоял у меня постоем, во–вторых, обещал, и, в–третьих, тебе будет спокойнее за меня. Правда ведь?
МАСТЕР ОСТРЫХ СЮЖЕТОВ
— Владимир Петрович? — Голос звонившего был мягкий, благожелательный.
— Он самый.
— Вам бьет челом писатель Герман Огородников.
— Рад вас слышать, — отозвался Фризе, хотя ни одной книги Германа Огородникова не читал.
— И мне очень приятно, что судьба свела меня с вами.
«Вот еще!» — удивился Владимир Петрович. Этот обмен любезностями мог продолжаться бесконечно. Фраза о судьбе ничуть не заинтересовала следователя. Он не раз сталкивался с людьми, которые обычную вежливость принимали на свой счет со стремительностью группы захвата. Поэтому осторожно спросил:
— У вас ко мне конкретное дело?
— Еще какое конкретное! Я вам все подробности объясню…
— У нас сегодня четверг… — задумчиво начал Фризе, прикидывая, на какой день пригласить писателя, но Огородников перебил его:
— Владимир Петрович, я в двух шагах от вас, в кабинете Олега Михайловича. С его подачи и звоню.
Огородников лишил возможности выбора и Фризе сдался. «Шеф хитер, как старый лис, — подумал он. — Сам звонить не стал. Что ж, надеюсь, что судьба нас тут же и разведет с товарищем писателем. По крайней мере до тех пор, пока у меня появится свободное время».
Герман Огородников был крупным пожилым мужчиной с худым брылястым лицом и оттопыренными ушами. Модные усы были главным его украшением. Весь упакованный в джинсу, он напоминал слишком рано состарившегося плейбоя. «На шестьдесят тянет», — успел подумать Фризе, вставая из‑за стола навстречу гостю.
— Владимир Петрович, голубчик, рад с вами познакомиться. — Писатель на удивление точно был похож на свой голос — такой же мягкий и доброжелательный.
— Присаживайтесь, — пригласил Фризе и сам сел напротив. Стул под Огородниковым опасно скрипнул.
Писатель молча, с ритуальной торжественностью достал из объемистой фирменной сумки книгу и раскрыл на титульном листе. На следователя смотрел с портрета еще один Огородников, тоже с усами, но лет на десять помоложе. Красивым размашистым почерком Герман Степанович написал на титуле: «Дорогому Владимиру Петровичу Фризе, талантливому следователю и Человеку на добрую дружбу». Перед тем, как написать фамилию, Огородников замешкался, потом достал из одного из многочисленных карманов записную книжку и сверился с ней. Закончив священнодейство, он протянул Фризе книгу:
— На строгий суд. Вы же знаете — я пишу детективы.
Фризе не знал и сделал неопределенный жест руками, который можно было истолковать двояко: «ну, конечно, кто же этого не знает!» или «извините великодушно, я исправлюсь».
— В последнем моем романе «Выстрел вдогонку» главный герой — следователь прокуратуры.
— Герман Степанович, — перебил писателя Фризе. — Какое же у вас ко мне конкретное дело?
— Есть, есть! — с живостью откликнулся Огородников. — Но изложить его деловым бюрократическим языком, принятым в прокуратуре, довольно сложно. — Благожелательность Германа Степановича имела пределы.
— Вы попросту, я постараюсь понять.
— Вы расследуете сейчас дело об убийстве Маврина…
Владимир хотел возразить, но Огородников остановил его, предупредительно подняв ладонь. — Я старый друг Маврина. Да, да, несмотря на разницу в возрасте. И я пишу сейчас новый детектив. Каждый раз, когда я начинаю роман, я иду или в прокуратуру, в следственное управление, или на Петровку, 38, к сыщикам. Езжу с ними на происшествия, знакомлюсь с материалами предварительного расследования. Вы же читали мои книги — там нет развесистой клюквы. Я иду путем Сименона, а не старушки Агаты. Простите мою самонадеянность. Теперь вы, наверняка, уже догадались, с какой просьбой я к вам пришел? Да, да! Я хочу быть рядом с вами, пока вы расследуете дело о смерти моего друга Маврина. Я уже вижу новый роман, понимаете?
Фризе, стараясь не показать своего удивления, не торопился с ответом. В молчании следователя Огородников почувствовал угрозу своим планам.
— Владимир Петрович, я понимаю, что существует профессиональная тайна, неразглашение результатов следствия и прочие ограды, за которые вы можете легко спрятаться. Но писатель Огородников — особый случай. — Он стремительным движением достал из кармана сразу несколько красных книжечек и разложил перед Фризе:
— Смотрите, это удостоверение нештатного консультанта МВД по печати. За подписью самого министра! Это — из ГУВД. Здесь даже нет слова «нештатный»! А это мне выдали в прокуратуре России. Смотрите, смотрите — подписал Сам! Да и как иначе — миллионы читателей, знакомясь с моими романами, проникаются уважением к стражам порядка. — Он замолчал и легкая гримаса раздражения промелькнула у него на лице. Наверное, Огородников не совсем еще потерял способность видеть себя со стороны и сейчас почувствовал острое недовольство собой, тем, что он, известный писатель, пожилой человек, суетливо демонстрирует удостоверения и разглагольствует о своих романах. И перед кем? Перед обыкновенным мальчишкой — следователем районной прокуратуры. Но что‑то в этом мальчишке со странной фамилией было неординарное. Это он смутно чувствовал. Внимательный, даже пристальный взгляд? Может быть, какое‑то тщательно скрываемое за приветливой улыбкой превосходство? Чушь. Тогда что же? Прекрасно сидящий темно–серый костюм? И скромный красивый галстук. И сам он — худой, подтянутый, внимательный, внешне благожелательный. Можно даже сказать, рафинированный. Огородников впервые почувствовал себя неуютно в своей нарочито небрежной, но очень дорогой джинсе. Он всегда так одевался, направляясь в какое‑нибудь официальное заведение. «Пусть бюрократы и аппаратчики чувствуют, что я независим, раскован, лишен предрассудков. И богат». Иногда он одевал золотую цепочку с декоративной бритвой и большой перстень с бриллиантом. И чувствовал себя прекрасно, непринужденно разговаривая с министром или генералом. А тут вдруг испытал острое чувство дискомфорта. Следователь был вежлив и писатель никак не мог понять, что же в его манере держать себя или в его характере вызывает чувство зависти.
Он собрал удостоверения, спрятал их в карман и, переломив свое раздражение, с улыбкой спросил:
— Чувствую, что мое предложение вам не по душе?
— Герман Степанович, вы ведь были на юбилее у Маврина? В то воскресенье?
— Да. С женой.
— Вот вы пишете детективы… — Фризе хотел добавить, что он, к сожалению, не читал, но сдержался. — И воображение, естественно, у вас развито сильно. Если вы считаете, что Маврина убили…
— А вы так не считаете?
— Не считаю.
— А ваш шеф склоняется именно к такой мысли.
— Значит, он держит свои мысли от меня в секрете. О насильственной смерти Маврина и разговора не заходило. Такого уголовного дела не существует. — Фризе посмотрел на скептическую ухмылку писателя и его посетила озорная мысль.
— Ну, что ж! Давайте рассмотрим такой казус, — я думаю, в разговоре с писателем это допустимо, — а вдруг кто‑то из гостей Маврина помог ему отправиться к праотцам, ad patres, — как говорили в древности. О чем бы больше всего мечтал убийца, совершив преступление?
— Чтобы его не обнаружили! — не задумываясь, выпалил Огородников.
Фризе удовлетворенно рассмеялся.
— Конечно, конечно, Герман Степанович. Это, так сказать, его заветная мечта. А пока идет следствие, убийце хотелось бы знать, что предпримет следователь, какие улики он раздобыл. Правильно?
Лицо Огородникова внезапно сделалось белым, как будто чья‑то рука стерла лежащий на нем грим.
— Вы не боитесь, что я могу вас заподозрить?
Несколько секунд писатель сидел молча. Потом сказал:
— Боюсь. Теперь боюсь.
— Вот видите! Но у нас с вами, Герман Степанович, разговор приватный, правда?
Огородников кивнул.
— Поэтому предостерегу вас: если бы мы расследовали убийство Маврина, вы и так были бы на подозрении. Как и все, кто присутствовал на юбилее. Будьте осторожны. — Он неожиданно улыбнулся доброй подкупающей улыбкой. — Это я сказал, приняв вашу гипотезу об убийстве, а на самом деле Маврин умер своей смертью.
«Он что, решил поиздеваться надо мной?!» — подумал Огородников. Впервые за долгие годы Герман Степанович находился в таком смятении, что просто не мог сообразить, как ему достойно ответить этому мальчишке. Он понимал, что если вспылит, наговорит колкостей, то просто покажет свое бессилие, будет выглядеть смешно. Но остроумного ответа не находил, как будто поглупел внезапно.
— Оригинальный у вас склад ума, — только и сумел он промямлить.
— Что вы, что вы! — возразил следователь. — Мне просто интересно порассуждать вместе с писателем. С мастером детектива. И у меня вдруг мелькнула мысль… Как это говорится у вас? Сюжетный ход? Вы так к моим словам и отнеситесь. Преступник, пользуясь своим положением, получает возможность следить за тем, как его ищут. Как вы думаете, в истории мирового детектива это уже было?
— В истории детектива все было, — через силу улыбнулся Огородников. Загар постепенно возвращался на его лицо. — Но ваш ход любопытен. Даже очень.
— И вы, Герман Степанович, подумайте вот еще над чем: если следователь будет внимательным, он ведь тоже многое получит от общения с любознательным преступником. Не правда ли? — Фризе почувствовал, просто физически ощутил, как напрягся Огородников, стараясь не показать растерянности. — Хороший сюжет? — он снова улыбнулся чуть смущенной улыбкой. — А по истории с санитаром… Давайте договоримся так — не нарушая процессуальных законов, не разглашая секретов следствия, я буду рассказывать вам о движении дела в общих чертах. Принимается? — Он встал, протянул Огородникову руку.
— Принимается, — выдавил писатель. — И учтите, Владимир Петрович, я тоже могу оказаться вам полезным. Совсем как в вашем сюжете. — Рукопожатие его было вялым, рука влажной. — Между прочим — месяца два назад Маврин получил из архива Госбезопасности копию доноса, по которому его посадили после войны на восемь лет. Вы знаете, что он сидел?
Фризе не ответил.
— Донос писал старый друг Маврина, литературный критик Борисов.
— Но ведь Борисов был в числе приглашенных на юбилей!
Огородников отметил в глазах следователя огонек любопытства. «Вот тебе! — подумал он с удовлетворением. — Получай, всезнайка!»
— Вот именно! Был в числе приглашенных, сделал оригинальный подарок и произнес великолепный тост за юбиляра.
— Почему же Маврин не захотел предать факт доноса гласности?
— Вы думаете, найдется добрый самаритянин, отсидевший восемь лет и решивший смолчать? — вопросом на вопрос ответил Огородников. — Старик просто ждал удобного случая. Хотел устроить похороны старого друга с большой помпой. И не дождался!
В школе Фризе развлекал друзей тем, что лепил их фигурки из пластилина. Когда он был в ударе, ему хватало одного урока, чтобы вылепить целую сценку: «Рыба» на геометрии», например. Всего три фигурки — Коля Рыбин с лицом окуня, выброшенного на сковородку, учитель математики Максимыч, с тоской глядящий на тонущего ученика, и подсказывающая Рыбину Ольга Стерлядкина. Сходство было изумительным. Однако было одно «но»… И это «но» привело Фризе на заседание педсовета, когда фигурка Максимыча попалась случайно на глаза Варваре Гавриловне, завучу. Она решила, что Фризе вылепил «издевательский» портрет. Напрасно сам Максимыч протестовал на педсовете, убеждая коллег, что он получился «такой, как в жизни». Его, «как лицо оскорбленное» (выражение Варвары Гавриловны), лишили слова.
Фризе отчаянно изворачивался:
— Я же хотел высмеять Рыбина! — взывал он к педсовету. — И тех, кто ему подсказывает!
— Действительно! — поддержал его добрый Максимыч. — Талантливо высмеял. — И директор, единственный, кто, кроме Максимыча, сочувствовал Фризе, согласно кивал головой. Но учителя осерчали. Особенно педагоги из младших классов. Каждый содрогался от мысли, что этот верзила начнет лепить их портреты и выставит на всеобщее посмешище. Почему‑то учителям и в голову не приходило, что их скульптурные портреты могут получиться симпатичными.
Почувствовав, что жаркие прения грозят закончиться плачевно, Фризе схватил фигурку Максимыча с директорского стола, вызвав негодующий вопль педсовета. От общей накаленности атмосферы в учительской пластилин смягчился и стал податливым. Владимир любовно провел рукой по голове своего детища, пригладил пиджак и обратился к негодующим учителям:
— Ну, посмотрите же, — волосы — как у Анатолия Максимовича, нос и уши — один к одному! А подбородок? И глядит строго. А как же иначе? — Он снова поставил фигурку на стол. — Я же лепил его с большим уважением.
И правда — Максимыч строго смотрел на присутствующих. Нормальный нос и волосы не стоят дыбом.
— А бутылка? — крикнула учительница географии. — Он вытащил у коллеги из заднего кармана бутылку!
— О чем вы говорите, Галина Георгиевна? Это же пластилин.
— Не знаю, — буркнула географичка. — Бутылка была!
— И, по–моему, Анатолий Максимович спал, — сказал преподаватель физкультуры. — А сейчас не спит.
Директор осторожно повернул фигурку к себе лицом, пригляделся. Перед ним был вполне приличный скучный преподаватель математики. Уже без изюминки. Директор был разочарован и сказал будничным тоном:
— Может быть, займемся теперь делом и рассмотрим расписание экзаменов?
— Пусть нас дурачат и дальше? — спросил кто‑то из любителей расставлять точки над Но вопрос повис в воздухе.
Фигурка Максимыча затерялась где‑то в школьной канцелярии, а фигурки Рыбина и Стерлядкиной Фризе подарил их оригиналам. После школы, кстати, Стерлядкина вышла за Рыбина замуж.
Закончив юрфак, Фризе не избавился от своего увлечения. Когда он оставался в одиночестве, пальцы его требовали работы. И если был пластилин, он лепил из него, если не было — лепил из хлебного мякиша.
Сегодня вечером пластилина у него было в достатке.
Фризе сел в кресло, раскрыл большую коробку и стал машинально разминать податливый материал длинными сильными пальцами. Его мысли были заняты Огородниковым. Неожиданное требование писателя информировать его о ходе расследования выглядело смехотворным. Нынче и безусый юнец знает, что у следствия могут быть свои секреты. Или лауреат милицейских премий избалован вниманием генералов и уверовал в то, что инженеру человеческих душ разрешено больше, тем самим этим душам? Обойдется. Закончится следствие — милости просим. Но откуда такая настойчивость? Только ли стремление раздобыть горячий материал? Может, любопытство? Или писательская интуиция, знание каких‑то глубоких подспудных течений в литературном мире?