белым шарфом турок прикрывает мухур* страшной, но
затихшей болезни.
* Мухур (арабск.) — печать, язва проказы.
43
Надсмотрщика ненавидели и боялись. Но иногда,
после чарки водки, выпитой тайно от аллаха, свирепая
душа его смягчалась, и он уже не ругался, а только под-
бадривал грузчиков всякими прибаутками в рифму. Хе-
тагуров был доволен: не будь таких минут, работа на
барже была бы сплошной каторгой.
Однажды на баржу заявился человек в сером блестя-
щем цилиндре. Абдул (так звали надсмотрщика), согнув-
шись в три погибели, забегал вперед, кланялся цилиндру
и подобострастно приглашал его следовать дальше.
Коста смеялся, глядя на извивающегося ужом Абдула.
Когда гость взошел на баржу, надсмотрщик обратил-
ся к грузчикам:
— Эй, работний люди! К нам на баржа пожаловал
молодая хозяин. Он будет давай на водка, который хо-
рош грузчик есть. Да? Эй, черкес, иди на мой глаза!
Последние слова относились к Хетагурову. Он шагнул
к мостику и тут только разглядел гостя—Тита Титови-
ча. «Сын судовладельца Овцына! — подумал Коста.—
Странно, что я не запомнил фамилию этого лобо-
тряса».
— Князь! — воскликнул Тит, приподнимая цилиндр. —
Какой пассаж! Я и не знал, что вы самый усердный груз-
чик у моего папа. Вот где довелось встретиться....
Хетагуров молчал.
— А мой папаня говорит сегодня: «Пойди, Титок,
посмотри, как там наши тяжеловозы, стараются ли. Дай,
говорит, им на водку в честь тезоименитства моего усоп-
шего родителя». Так вот, получай, князь Хетаг, на водку!
Хетагуров молча взял из рук Овцына серебряный
рубль, подбросил его раз-другой на ладони и швырнул
за борт. Поспешно достал чистый платок, тщательно вы-
тер руки, брезгливо поморщился.
— Зачем бросал? — завопил турок. — Ныряй теперь
вода искай рубл.
— Ныряй сам, проказа турецкая!—тихо сказал кто-
то из толпы грузчиков...
Склянки пробили обед. Коста ушел.
— Тит сегодня же расскажет обо всем в салоне Кле-
ментины Эрнестовны, поднесет, как забавную новость, —
думал Коста по дороге домой.
Подумал зло: «Воображаю, как вытянет свои напо-
маженные губки титулованная мамаша, узнав, что друг
44
ее дочери — портовый грузчик. Негодяй обязательно
скажет: «Я дал ему рубль на водку — он был так счаст-
лив». Какая мерзость!..»
Коста ускорил шаг, хотя сильно ныло бедро. «Неуже-
ли ревматизм?»
Мимо проносились модные английские коляски, цока-
ли подковами породистые скакуны кавалергардов, воз-
вращавшихся с манежа. Всадники картинно рисовались
в своих белых колетах и в касках немецкого образца,
увенчанных пушистыми султанами.
Шуршал шелк дорогих платьев, плыл одуряющий
запах варшавских и парижских духов...
Русская столица представала во всем своем блеске!
Город великого Петра! Как он могуч и хорош, как
близок сердцу своими божественными сокровищами ис-
кусства. И в то же время как он чужд ему, бедному
студенту,—самодовольный, самодержавный, тонущий в
золоте Санкт-Петербург!
6
Со знакомым почтальоном Хетагуров послал Ольге
Ранцовой эскиз ее портрета. Жаль было расставаться с
ним, но решил Коста, так будет лучше. Одолевал страх —
как бы образ Ольги не захватил целиком воображение.
Мичман ушел в дальнее плавание к японским остро-
вам, перед выходом в море оставил адрес, по которому
можно писать, не боясь «цензуры» Клементины Эрнестов-
ны, служебный адрес отца: «Тентелевский химический
завод по Балтийской железной дороге».
Коста скучал по другу мичману. Не переставал удив-
ляться разительной перемене, происшедшей с Владими-
ром Ранцовым при виде политических заключенных, сар-
кастической речи о деятельности обер-прокурора — речи
бунтаря!
По совпадению в тот день, когда Коста отправил Ран-
цовой эскиз портрета, пришло письмо и от нее. Ольга
Владимировна писала, что судьба противится их встре-
чам, что с отъездом брата многое может измениться,
что она нездорова... Читая, Коста чувствовал, все
в них — неправда. Написал стихотворный ответ —
«О. В. Р.»:
45
Твое ли сердце диктовало
Тебе все это? — Нет, они,—
Клянусь тебе,— оно не знало
Иль больно кровью истекало,
Когда блуждало так перо...
Перечитал написанное Ольгой. Еще раз убедился, что
принудила девушку написать истеричная и злая мать.
И все-таки решил не посылать стихи, бросил их в папку,
где хранились черновые строфы поэмы «Чердак». Будь
что будет!
С той же почтой Коста получил письмо с Кавказа.
Отец писал из Лабы о своих хлопотах у местного на-
чальства о возобновлении выплаты стипендии сыну.
Андукапар из Владикавказа сообщал нерадостные
вести о свирепствующем в Осетии туберкулезе, о земель-
ных неурядицах и диком произволе царских чиновников.
Присланные Андукапаром владикавказские газеты воз-
вещали о «божьей благодати»: правительство щедро бро-
сает на народную ниву семема просвещения, присяжные
заседатели помогают осуществлять правосудие, войска
и полиция охраняют спокойствие благоденствующего
края.
Кое-где в коротких хроникальных заметках о положе-
нии крестьян, о стихийных бедствиях в высокогорных се-
лениях, о сборе средств на лечение больных туберкуле-
зом детей пробивался голос жестокой правды.
Размышления прервал стук колес и дробь копыт:
к крыльцу подкатила блестящая коляска Исламбека
Тарковского. Хетагуров сложил газеты, хотел выйти
навстречу, но раздумал: пусть заходит сам, если угодно.
Вошел слуга Тарковского, молодой черноусый кумык,
чем-то напоминающий турка Абдула с баржи Овцына.
Говорил с акцентом, твердо выговаривая согласные.
— Их сыателство кумыкский кыназ Ислам пригла-
шает вам театр. Вот два билеты.
— Передай, кунак, благодарность кпязю. Но я беру
только один билет, второй верни ему.
— Ха, одын! Не имеешь русски барышна, да-а?
— Не имею.
— Плохой дэло.
— Иди, кунак.
Слуга поклонился и вышел.
46
В ином случае Хетагуров бы не взял билет от «демо-
крата» из аула Тарки, не пожелавшего подняться в бед-
ную мансарду. Но на билете значилось: «Ромео и Джу-
льетта», симфоническая фантазия П. И. Чайковского».
Упустить было бы непростительно.
Коляска Тарковского отъехала. Хетагуров спросил
себя, чем объяснить внимание к нему со стороны празд-
ного болтуна, и решил: ему нужно, чтобы я участвовал
в спектаклях, а главное — читал стихи, воспевающие сво-
боду и братство людей, клеймящие насилие и гнет. Хит-
рый Исламбек, желая прослыть прогрессивным, играет в
новизну, к которой так стремится молодежь столицы. Он
бы рад, подобно Тамуру Кубатиеву, воспевать могущест-
во своих предков-феодалов (сам ведь феодал!), но знает,
что на этой ветоши далеко не уедешь. Другое дело, когда
в музыкально-драматическом кружке звучат стихи, за-
прещаемые цензурой. Вот для чего нужен молодой поэт
из Осетии!
...На углу Дворцовой набережной уже скопилось мно-
го экипажей.
Роскошь туалетов и блеск мундиров спорили со стро-
гой античной красотой театра. Хетагуров запоминал кон-
трасты, краски.
Темно-сиреневый бархат, шелка, тяжелые ожерелья
и браслеты со змеиной чешуей, капли утренней росы —
бриллианты на голубых цветах, а рядом — обшлага с га-
лунами, эполеты, аксельбанты, ордена, жемчужные за-
понки... Да ведь это Тит Титович рядом с Клементиной
Эрнестовной! А по другую сторону — Оля в темном, поч-
ти траурном платье. Вид задумчивый...
Места расположены амфитеатром, нет лож и ярусов,
вдоль стен — коринфские колонны и ниши со скульптура-
ми. Хетагуров сидел между двумя колоннами на трехме-
стной скамье, чуть касаясь плечом белого эполета жан-
дармского генерала. Видно великолепно. Исламбек знал
толк и денег не жалел для своих честолюбивых затей.
Сам он сидел у рампы на длинной, обтянутой бархатом
скамье в обществе юной балерины Лауры Ляховской и
нескольких поклонников ее таланта — купцов.
«Странно, — усмехнулся Хетагуров, — утром я был
грузчиком на пристани, вечером очутился в самом бли-
стательном обществе Петербурга...»
Ольга вначале не заметила Коста, Тит — тоже. Он
47
беспрерывно говорил что-то Клементине Эрнестовне.
Заиграл оркестр. Короткое вступление —и сразу же
отрывистые регистры струнных, исполненные глубокого
трагизма. В них и нежные, вздохи, и жалобы влюбленных
на судьбу. Наступают минуты сладостного забытья. Но
вот снова страшная действительность, злобные возгласы
смертных врагов — Монтеки и Капулетти. Звенят тяже-
лые мечи стариков и стальные клинки молодых, на ули-
це Вероны разгорается кровавый бой. Потом стихают
звуки боя, наступает осторожная, робкая тишина, и из
нее рождается мелодия любви...
— Боже мой, какое чудо! — восторженно шепчет
Коста, и сидящий рядом генерал недоуменно пожимает
плечами: что хорошего находит горец в беспорядочных
звуках симфонии — то ли дело духовой оркестр!
Проходят мгновения тихой идиллии любви, и вновь
схватка враждующих семей. Льется кровь, гаснут юные
жизни.
«А у нас —кровная месть»,—со скорбью думает
Коста. Как зачарованный, слушает музыку. Рождаются
думы о судьбах двух героинь — Джульетты и Жанны
д'Арк. Обе поступили вопреки дедовским заветам и воле
родителей: одна — во имя любви, другая — во имя
спасения родины!
И в воображении встает образ женщины-горянки, от-
бросившей прочь законы адата и вековые устои быта.
Высоко вознести прекрасный образ — вот благодарный
замысел для большой поэмы!
Как же назвать героиню? Фатима — хорошее осетин-
ское имя...
В эти минуты Коста забыл о всех земных заботах...
А Ольга сидела внизу, печальная.
«Он даже не смотрит в мою сторону!»— с горечью
думала она.
7
В октябре 1884 года Хетагуров получил официальное
уведомление об исключении его из списка учеников ака-
демии и переводе в вольнослушатели.
Он продолжал работать на пристани, но уже на дру-
гой барже.
Тит Овцын при каждом удобном случае рассказывал
48
о том, что осетинский князь работает грузчиком и «ни
копейки не берет с тех, кто захочет посмотреть на него».
Но «сенсация» Тита не вызвала ожидаемого эффекта.
И вот почему.
Когда новость впервые была объявлена им в салоне
Клементины Эрнестовны, чтобы опозорить Хетагурова
в глазах общества, дело благодаря Кубатиеву приняло
неожиданно другой оборот.
Хотя Тамур в душе недолюбливал Хетагурова за
колкие эпиграммы и насмешки, но здесь он решил, что
задета честь нации, и счел своим долгом поддержать
земляка.
— Позвольте, э-э, господин Овчинин... Вы ничего
толком не знаете, — сказал он таким тоном, как будто
не имел ничего общего с Титом. — Хетагуров пишет трак-
тат о жизни низших сословий Санкт-Петербурга, для то-
го он и надел на себя лямку грузчика. Весьма возможно,
что летом вы встретите его на берегу Невы среди бурла-
ков, тянущих баржу. Все это сообщаю вам, господа, под
величайшим секретом...
Вскоре рассказ юнкера стал известен многим. В ли-
тературных студенческих кружках говорили: «Так надо
творить! Художник и молодой поэт с Кавказа Хетагу-
ров, будучи честным человеком, решил сначала сам по-
быть в роли тех, чьи образы собирается воссоздать
кистью и пером. Он смело пошел по стопам Василия
Васильевича Верещагина...»
Тит ходил раздосадованный. Сначала, правда, цель
как будто была достигнута: Клементина Эрнестовна
всплеснула руками и наедине с Ольгой заявила ей о не-
возможности дальнейших посещений Хетагуровым их до-
ма, настояла, чтобы дочь тут же написала письмо своему
«несносному кавказцу». Принудить своенравную девуш-
ку матери удалось не сразу. Только после трех обморо-
ков и компромиссной просьбы отца: «Сделай, как просит
мать, а потом поступай по-своему», — Ольга написала и
окропила слезами записку, в которой сетовала на «злую
судьбу». Клементина Эрнестовна сама отправила письмо
на почту. Девушка спохватилась, сбивчиво написала еще
одну записку, просила прощения, раскаивалась в своей
слабости перед гневом матери. Но покаянная не дошла
до адресата: услужливая горничная передала ее в ру-
ки Клементины Эрнестовны.
4 Их было трое
49
«И зачем я писала, раскаиваясь, в отчаянии шептала
девушка, не дождавшись ответа. Я, кажется, совсем ли-
шилась рассудка.
Вскоре имя молодого художника стало одним из попу-
лярных среди передовой молодежи столицы, и хозяйка
дома даже как-то сама поинтересовалась, куда исчез
товарищ Володи, задумчивый молодой человек с такими
выразительными глазами». Ольга с трудом скрывала ра-
дость в предчувствии новой встречи. Будь теперь в Петер-
бурге Володя!..
А когда знаменитый критик Арсеньев в присутствии
Клементины Эрнестовны сказал, что «осетинец Хетагу-
ров — человек необыкновенный, самородок из Кавказ-
ских гор», хозяйка дома окончательно переменила свое
отношение к Хетагурову. Он получил официальное при-
глашение к Ранцовым.
Но Коста не пришел. «Этот дом не для меня,— думал
он. — Пусть процветают там титы титычи...»
Было грустно, что не повторятся больше радостные
минуты встреч с дорогим существом, когда чувствуешь,
как от близости еще неизведанного счастья расширяется
сердце...
Наступили суровые дни. Приходилось много работать
на пристани, допоздна сидеть за книгой, а в воскресные
дни трудиться у полотна. Времени на отдых не оста-
валось.
-Здоровье покидало Коста.
Ученики Павла Петровича Чистякова ожидали своего
учителя в его частной мастерской — адъюнкт-профессор
задержался на Совете академии, куда его часто пригла-
шали как опытного педагога. Среди присутствующих бы-
ли будущие знаменитости — Валентин Серов и Михаил
Врубель. Они учились в старших классах, но пришли сю-
да так же как и Хетагуров. Говорили о том, о сем.
Коста сидел у входа в павильон и жадно слушал раз-
говор старших учеников о Чистякове: сын крепостного
крестьянина Тверской губернии, не любят его за откры-
тое сочувствие бунтарям — членам художественной арте-
ли Крамского, за восторженные отзывы о картинах
«летучего голландца» — Верещагина...
Рассказывал черненький, быстроглазый, похожий на
цыгана ученик в широкой бархатной куртке.
50
— Десять лет прошло с тех пор, как состоялась вы-
ставка туркестанских картин Верещагина, — говорил
он> — а до сих пор светские круги не могут забыть о го-
ловокружительном ее успехе и о том, как дерзко вел се-
бя художник. Приходит раз на выставку царь. Василий
Васильевич Верещагин как был в азиатской островерхой
шапке, так и остался, не снял. Объясняя Александру зна-
чение своих картин, говорил не спеша, с достоинством,
без всякого подобострастия. Дворцовые чины бледнели
от ужаса.
— Что же дальше? — нетерпеливо спрашивал Хета-
гуров.
— Дальше? Александр посмотрел на пирамиду чело-