Вот. На этот раз точно голоса. Приближаются. Я решаю не ждать, пока Жмен завершит восхождение, и бросаюсь к мусорке. Чёртова железяка предательски гремит под ногами, пока я, держась за жёлтую газовую трубу, перебираюсь на подъезд. Винная бутылка тяжело болтается во внутреннем кармане спецовке. А может, это сердце стучит...
Натягиваю спецовку; в нос ударяют запахи масла и пота. Скользкие смолистые прутья противно трогать, но лезть не трудно: помогают подоконники, карнизы и выбоины в старом кафеле. У самого заветного окна вижу торчащую из него рожу Жмена, уже покорившего вершину. Он тянет руку вниз. Думаю, что он хочет помочь мне забраться, и протягиваю свою.
– Вино давай, – шипит Жмен.
Я вытаскиваю бутылку из кармана, протягиваю ему…
Правая нога срывается. Меня на миг переполняет паника; стараюсь не смотреть вниз, и прижимаюсь к прутьям, измазываясь в густой чёрной смоле. Теперь сердце точно колотится – лупит так, будто сейчас выпрыгнет, и убежит подальше от такого безмозглого хозяина.
Подтягиваюсь, и добираюсь, наконец, до подоконника. Жмен втаскивает меня внутрь, как мешок с картошкой; ударяюсь плечом об оконную раму, стискиваю зубы от боли. Внизу кто-то громко кричит, и хлопает дверью подъезда. Не вижу кто – не хочу смотреть вниз.
А лучше бы посмотрел.
На кухне – никого, кроме нас троих; в углу на одной из трёх старых плит хлопает крышкой кастрюля, под которой урчит пламя; под потолком потрескивает длинная белая лампа, её свет режет глаза.
– Какая комната? – спрашиваю я.
– Триста четыре, – отвечает Жмен.
– Знаешь, как идти?
– Хрен там.
Мы осторожно идём к двери. В спецовке после подъёма жарко. А может, это от выпитого. Или от духоты. Или от плиты.
Наверное, от всего вместе.
Где-то в недрах здания гудит и клацает лифт. В проёме вдруг появляется толстая девушка со светлыми, накрученными на бигуди волосами, и зелёным полотенцем в руке. Она замирает, и смотрит на нас. Шмат машет ей рукой.
Девушка быстро уходит. Мы идём дальше.
Впереди – сероватый кафель и зеркала. Туалет. Вправо и влево уходит коридор со множеством дверей.
– Так, ща… – говорит Жмен, проходит немного вправо, качает головой, идёт влево, и машет нам.
– Сюда, пошли.
Шмат идёт следом, а я говорю:
– Погоди чуток, я сюда заскочу. Руки помою.
– Ну давай… Только быстро…
Я иду к ряду умывальников. У одного из них стоит, наклонившись к гудящему крану, какой-то чувак. Он кажется мне знакомым, но, к сожалению, я понимаю где я его видел, только когда подхожу к рукомойнику, открываю кран, и вижу отражение чувака в надтреснутом зеркале.
Разбитый нос. Бледная противная харя.
Крыс.
В ту же секунду он смотрит на меня. Глаза вспыхивают, и я представляю, как Крыс видит меня в красноватом свете, через прицел, как Терминатор. «Цель опознана», и всё такое.
Я бросаюсь к двери прежде, чем Крыс начинает вопить что-то свои высоким голоском. Вылетаю в коридор, ору чувакам, а за мной топот, и щелчки открывающихся дверей.
Жмен со Шматом далеко уйти не успели, и всё понимают быстро. Ускоряются, и мы бежим через корпус втроём, как непутёвые герои «Операции Ы». Коридор то и дело поворачивает под прямым углом, мелькают двери других кухонь и туалетов, в стену вжимаются редкие местные обитатели. Я думаю, что будет, если впереди тупик, и представляю боль в разных частях тела.
Перспектива не особенно заманчивая. Борцовские навыки не помогут. Не будет ни Юли, ни зелёных кроссовок…
В уме, как всегда в такие вот секунды, мелькаю даты:
1888-й – убийства Джека Потрошителя.
1600-й – Джордано Бруно сжигают на костре.
1305-й – Уильяма Уоллеса казнят в Лондоне (по крайне мере, если фильм с Мелом Гибсоном не врал).
Думаю о том, что следующей, и последней датой может стать нынешний год, с пометкой «Трагическая гибель Михаила Карасёва в швейно-парикмахерском общежитии». Но нам везёт: выбегаем на площадку перед лифтом. Вниз уходит лестница. Я оглядываюсь, и вижу множество силуэтов в коридоре, бегущих следом; тени, отброшенные тусклым светом редких ламп, мелькают на казённой серой краске стен.
Ждать лифт нет времени.
– Бегом! – ору я, и несусь вниз, хватаясь за перила, и перепрыгивая по пролёту за раз. На втором этаже две девчонки сидят и курят на ступеньках. Я перепрыгиваю через них, и обе с визгом вскакивают, освобождая дорогу Жмену и Шмату. Бутылка с вином вылетает из кармана, падает на пол, пробка слетает, тёмная жидкость брызгает на стену.
Пролетаем мимо вахтёрши; она, кажется, даже не успевает понять, что происходит. Непростительно долго вожусь с защёлкой тяжёлой стальной двери. За спиной слышен топот табуна приятелей Крыса.
Темно, ничерта не видно. Бежим вокруг детского сада к тачке. Шмат долго лезет на заднее сидение, и я ускоряю его пинком, откидываю спинку переднего сидения, забираюсь внутрь, и хлопаю дверью так, что, кажется, стекло едва не трескается. Жмен заводит мотор. «Запор» сухо хлопает, и умолкает. И снова. И снова.
В свете фонаря появляются Крыс, Весельчак У, и прочие гвардейцы кардинала. Они смотрят по сторонам, и будто принюхиваются, как стая бродячих псов. Потом кто-то показывает пальцами на наш «запор», все с воплями бегут к нам, я начинаю прощаться с жизнью, и представляю, как они сейчас просто растопчут нашу тачанку, сровняв её с асфальтом своими копытами.
1764-й – первые жертвы Жеводанского зверя.
1898-й – львы-людоеды убивают сто тридцать пять человек на стройке моста в Кении (если не врал фильм «Призрак и Тьма» с Вэлом Килмером и Майклом Дугласом).
1915-й – медведь-людоед убил шесть человек в японской деревне (вычитал в старом номере «Вокруг света»).
Кажется, сейчас список пополнит трое несчастных молодых ребят, растерзанных одичалой фауной Теремков-2.
Мотор урчит, кашляет, булькает, и, наконец, ревёт. Вспыхивают фары, и мы едва не давим одного из преследователей, разворачиваясь. Жмен вопит, давит на газ, и «запор» несётся прочь из двора. Бензиновый перегар, наполняющий салон, кажется мне самым сладким цветочным ароматом.
Когда мы вновь на трассе, среди огней и гудящих машин, мне кажется, что всё это было просто глюком. Наверное, я задремал. Вино и бензиновая вонь одурманили, и нагнали в голову весь этот маразм.
А потом я смотрю назад, вижу испуганную и потрясающе ржачную рожу Шмата, и смеюсь. Секунду спустя начинает хохотать Жмен, хотя его руки на руле до сих пор так дрожат, что машину немного водит из стороны в сторону. Потом и Шмат начинает похихикивать. Он случайно клацает магнитофон, и в салон врывается задыхающийся крик Лагутенко: «…дим, уходим,ух-о-о-одим!!!»
В грязных драных спецовках, с измазанными в чёрный лицами, мы едем по широкой ночной трассе мимо бесконечных сияющих на чёрном фоне квадратиков окон. Орём «Владивосток 2000», хохочем, в ушах свистит ветер, сердце тарахтит пулемётом в груди.
Мы едем домой.
Иду с остановки после работы. Шкварка кричит мне из окна, когда я поднимаюсь по разбитым ступенькам к двери парадного.
– Карась! Погнали на Выставку на великах!
Секунду думаю. Тело немного ноет от усталости, но прокатиться на выставку сил хватит.
–Давай! Только я заскочу пожрать и переодеться. Воздушку захвати!
– Ага! Звони, как будешь выходить.
Почему Шкварка? Всё просто. Фамилия – Соловьёв. Прозвали Соловушкой. Потом Салом. Потом Шкваркой. На самом деле вполне себе удачная история – в сравнении, например, с Митей Кучмой, который стал Президентом, потом Презиком, а потом и кое-чем похуже…
У меня советская «Украина», а у Шкварки китайский велик – с переключением скоростей и амортизатором, но всё равно хреновый – постоянно приходиться возиться с втулками и кареткой. Мне в гору тяжелее крутить педали, но зато еду тихо, а Шкварка хрустит, скрипит и звякает, как троллейбус. Мы едем вверх по Потехина; из мойки в Автосервисе по асфальту течёт пенистая вода, в крохотных лужах отражаются завешанные бельём балконы и осколки неба.
Выставкой в наших краях называют бывшую ВДНХ. Полуразрушенный забор начинается в конце улицы, за заброшенной воинской частью, в которой до сих пор стоят глушители – ржавые кольца, висящие на натянутых между столбами проводах, которые раньше, вроде как, забивали всякие американские радиопередачи. В бетонном заборе полно дыр, через одну из которых мы и заезжаем на Выставку.
В центре ВДНХ торчат всякие павильоны, обрамляющие центральную площадь – монументальные, роскошные, с колоннадами и разными древнесоветскими скульптурами, они абсолютно пусты внутри, и похожи на огромные скелеты вымерших исполинов, выбеленные временем и дождями. Широкие площади, которые я ещё помнил забитыми людьми, обычно были почти безлюдны. Впрочем, тамошнее запустение обманчиво – в центре Выставки ещё катаются менты. А вот на задворках всё действительно заброшено…
Окраинные павильоны похожи на негритянские гетто из голливудских боевиков – мусор, выбитые стёкла, короста граффити, покрывающая стены до самых прогнивших крыш. Здесь пусто, если не считать пару тройку собачьих стай; редкие гости умершей Выставки сюда почти не забредают.
То, что надо.
Мы едем мимо заржавленной спирали старых «американских горок», закрывшихся, когда мне было лет семь. Переплетения и изгибы старых рельсов напоминают Выдубичи. Впереди развалюха, раньше называвшаяся «Павильон химической промышленности».
Наша первая жертва.
Мы останавливаемся перед зданием. Половина стёкол давно выбиты, остальные стали матовыми от многолетней пыли. В провалах разбитых окон чернеет темнота.
Шкварка достаёт из рюкзака пневмат, заряжает баллончик. Целится.
Выстрел.
Гул проспекта едва доносится в этой глуши, и стекло лопается с оглушительным грохотом. Звон осколков эхом разлетается по заброшенному зданию. Из провала в крыше с криком взлетает птичья стая.
Мы смеёмся. Шкварка передаёт мне пистолет. Я целюсь в одно из верхних окон – они звонче падают. Стреляю. Снова звенит стеклянный дождь. Летящие стёклышки блестят отражённым солнцем.
Шкварка прячет ствол, и мы едем дальше. Впереди «Угольная промышленность» – унылый прямоугольник, который я обожал в детстве, когда нас водили на экскурсии классе в третьем. Тогда там была модель шахты с настоящей вагонеткой, на которой можно было покататься. Теперь всё выпотрошили. Мы лазили туда со Жменом в прошлом году. Там только крысы копошатся, и пенопластовый «уголь» хрустит под ногами.
Выстреливаем всю обойму. Стёкла осыпаются, и вскоре под стеной вырастает блестящая стена.
– Эй! Вы чего, паршивцы, творите?! – доносится крик от будки рядом с воротами служебного входа. Оттуда вылазит опухшая красная рожа сторожа. Мы тычем ему факи, и уезжаем, громко хохоча.
Неподалёку стоят два заброшенных кафе-близнеца – «Весна» и «Лето», с колоннами на входах, похожие на древнегреческие храмы. Внутри всё разграблено, у «Лета» провалилась крыша, отчего сходство с античными руинами ещё больше усилилось. Стёкол осталось мало, но мы кое-что находим, и расстреливаем. Потом бьём маленькие окошки в бывших «Наглядной агитации» и «Профтехобразовании». Едем дальше по разбитому асфальту пустынных аллей. Нас провожают хмуро склонившие головы разбитые фонари. С некоторых свисают проржавевшие громкоговорители. Я вспоминаю, как в детстве из них доносились марши.
Духота такая, будто мы едем под водой. Пот ручьём стекает по коже. Тормозим возле прудов рядом с бывшим «Птицеводством». Когда-то здесь плавали утки и лебеди, а по берегу бродили павлины. Сейчас тут просто грязные заросшие лужи.
– Как думаешь, этот хрен со служебного ментов не вызовет? – говорит Шкварка, тяжело дыша.
– Да нихера он не сделеает, – машу я рукой, и опираюсь на колени.
Шкварка достаёт из рюкзака бутылку с водой, делает глоток, льёт себе на голову, передаёт мне. Я тоже пью. Вода тёплая.
– Я как выходил, мне батя опять по ушам ездил, типа я ничерта не делаю, и не хочу нифига… – говорит Шкварка, потягиваясь. Красная футболка потемнела от пота.
– Я сначала хотел ему что-то ответить, а потом думаю – блин, а я ж и правда ничего не хочу вроде. Ну, так чтоб сильно. Так, в «контру» пошпилить, да и всё... А, не, ещё мобильный телефон.
Я улыбаюсь. Мне тоже родаки подобное в мозги пихают, но в стиле «плохо учишься, никуда не поступишь, сбухаешься и будешь как наш дворник дядя Федя». Мама хочет, чтоб я медицинский закончил, как она. Батя обрадуется, если закончу хоть какой-то. Хотя сейчас до того допился, что особо не нависает, и радует его разве что вкус спирта во рту.
Короче, я типа раздолбай. Но никто и никогда не обвинял меня в том, что я ничего не хочу. И правильно делали. Потому что я хочу.
Хочу Юлю и зелёные «адики».
Шкварка делает ещё глоток… и выплёвывает воду, уставившись на аллею. Я поворачиваюсь, и вижу ментовский «бобик», несущийся к нам.
Чёрт. Старый алкаш всё-таки настучал.
Мы седлаем велосипеды, и несёмся прочь от прудов – в лабиринт узких дорожек и тропинок между павильонами, где не в силах протиснуться автомобиль. Мы здесь выросли, и знаем этот мёртвый город не хуже свои квартир. Ноги наливаются свинцом, к коже приливает жар. Менты несутся следом, пытаясь угнаться, или опередить, но всё тщетно. Спустя несколько минут мы проносимся через пролом в заборе, заливисто смеясь. Скульптуры металлургов и шахтёров над входом в ближайший павильон тоже улыбаются.
Мы проносимся мимо школьного стадиона в старый яблочный сад, где есть бювет. Рвём яблоки, моем их под струями ледяной воды из колонки, вгрызаемся в сочную сладкую мякоть. Я делаю глоток воды, и в глазах темнеет от прохлады. Потом поливаю голову.
– Ребята! – доносится знакомый голос. Я смотрю на спортивную площадку рядом со стадионом. Там есть старые стойки для штанг. Сами штанги давно стырили, и вместо них там сейчас сидят, и дымят сигаретами Оля Бугас и Белая. Мы подходим к ним, и вместе идём на Крыши.
Иногда я прихожу сюда один. Подумать. Хотя я толком не знаю, о чём думать, и просто сижу, смотрю на город, расстилающийся внизу. На блестящий купол колокольни Лавры, и Родину-мать на горизонте, дрожащие в горячем смоге. На бегущую ленту проспекта, прямой чертой уходящего в центр. Отяжелевшие сонные мысли вертятся в голове, как оглушенные рыбы.
Сейчас тут полно народу. Девчонки, которые пришли с нами, Долгопрудный, Жмен, и Алина Адреналина – сестра Вовы Шмата, рехнувшаяся на всю башню. У неё небедные родители, но судя по всему мозгов у них немного, раз они дают ей деньги, потому как она их все спускает на всякую наркоту, а потом ходит и рассказывает всем, что видит будущие, и цветные круги на асфальте, в которые можно встать и крутиться, как на круге «Здоровье». Хотя сейчас она вроде более-менее в норме. Сидит на парапете со всеми, бледная как вампир, ветер теребит её короткие рыжие волосы.
Ветер это круто. Здесь, на Крышах, он всегда есть, даже в такую жару. Без ветра мы бы здесь совсем загнулись от вони горячей смолы. Мы купили пива, и поставили его в тень возле бетонной байды, где спрятан мотор лифта. Белая и Олька пьют пиво в тени вентиляционного выхода. Оттуда пахнет старым прогорклым маслом, мясом, чем-то жареным. Запах десятков кухонь.
А пацаны прыгают.
Место потому и называют не крышей, а Крышами, что здесь два дома стоят очень близко – между углами парапетов чуть больше метра. И можно прыгать с крыши на крышу, и обратно. Жмен, Шкварка и Долгопрудный скачут туда-сюда, истошно визжа в прыжках. Алина Адреналина вдруг встаёт, и идёт к ним. Тоже начинает прыгать, но молча, с какой-то скукой в глазах, будто её заставляют подпрыгивать над скакалкой на физре. Перед прыжками она смотрит вниз, где в шестнадцати этажах от нас видны крошечные машинки, деревца, и замусоренные палисаднички. И это её не пугает. Мне от одного взгляда на неё становится тошно.
Я боюсь высоты. Я трусло. Так боюсь, что даже на балконе не опираюсь на подоконник, а только осторожно заглядываю через край. Так что сижу с девками, и пью пиво. Потом достаю сигареты. С непривычки до сих пор кружится голова, и подкатывает тошнота от первых затяжек.