Мы основательно замерзли с Майкой, пока дождались Кирилла. Он шел по тропинке, выбитой от штаба снегоочистителями, в толпе незнакомых парней.
— Кирилл! — Окликнула его Майка и закашлялась.
— Кирилл, ну как?
— А, здравствуйте, девочки! Я вот решил улететь. Билет в Гондурас взят моим референтом. Вы что тут делаете?
— Кирилл, не болтай. Прошел комиссию?
Майка маленькая, хрупкая. Ей приходится задирать голову, когда она говорит с Кириллом.
Кирилл берет ее за талию и крутит.
— Все вы, собаки, знаете. Ну, вот. Этот, как его, Фи... Ага, Филиппов, спрашивает меня: «Женаты?» Я говорю: «Собираюсь». «А здоровье как?» «Отличное», — говорю. «Пьете?» «Ну, что вы!..» Майка, а я давно еще дизентерией болел. Скрывал от тебя, прости. Точка с запятой!
— Дурак ты, Кирка! — лопочет Майка. — Ой, дурак! Значит, прошел!..
На обычный разбор полетов собирается в службе самое большое тридцать — сорок человек. Девчонки в основном или в рейсах, или отлынивают по «уважительным причинам». Но сегодня в службе — битком. Сегодня в службе человек сто. Полный парад причесок, маникюров, губных помад. Пахнет острой смесью духов. Вешалки здесь нет, и горы синих шинелей навалены на подоконники, боковые ряды стульев.
Девчонки говорят разом, кто о чем, и в службе шумно.
В углу комнаты, под стендами, где фотографии рассказывают о том, как должен трудиться бортпроводник, сидит Фаридка. Она уткнулась в газету и только по почти незаметному движению руки — Фаридка все время приглаживает волосы — можно догадаться, что она нервничает. Майка забилась за стенной выступ и напряженно посматривает по сторонам. Мы с Ленкой устроились возле окна. Если бы на этом собрании говорилось не про нас, я бы уже давно болтала с девчонками. Многих из них я давно не видела. Такая наша работа — можно месяцами не встречаться на земле: рейсы.
Ровно в два часа за столом, накрытым красной тканью, появляются Алевтина, Клавка, Филиппов, комсорг Галка Ветлугина, еще кто-то из управления. И служба глохнет, придавленная тишиной, только поскрипывают стулья да моторные гулы прорываются сквозь стены с аэродрома.
Филиппов первый раз в службе бортпроводников, не все еще видели его, и сейчас девчонки с интересом разглядывают командира. Он, как всегда, подтянут, тщательно выбрит и не спеша обводит взглядом комнату. Я чувствую, что ему нравится внимание девчонок. Когда Алевтина что-то говорит ему, он отвечает ей степенным покачиванием своей красивой головы. Изредка Филиппов коротко и зорко оглядывает комнату, будто кого-то ищет.
Меня Филиппов не волнует. Прошло. Для меня он сейчас существует лишь как начальник. А Клавдия, она сидит от него через Алевтину и еще одного с четырьмя нашивками по рукаву, не сводит с него глаз.
Алевтина карандашом стучит по графину. Первой выступает Галка Ветлугина.
— Мы собрались сегодня на этом собрании для того, чтобы обсудить поступки наших товарищей. Эти поступки следует разобрать со всей строгостью, потому что они бросают тень не только на нашу службу, но и на весь Аэрофлот.
У Галки Ветлугиной такая привычка — все обобщать. Она хорошая девушка. Она никогда еще не подводила никого, и если на собрании говорит о ком-нибудь резко, то лишь для того, чтобы отвести удар.
— ...За последнее время в службе появились факты недисциплинированности, пьянства, халатного отношения к своим обязанностям со стороны бортпроводницы Пушкиной и «тройки» Абдрашитовой. Я предлагаю сначала заслушать, что они скажут, а потом приступить к обсуждению.
Все повернули головы к Фариде. Она медленно встала. Посмотрела в окно и неожиданно тихо сказала:
— А что рассказывать... все уже сказано, к чему эта комедия...
— Нет, ты расскажи, как вы пьянствовали в Москве. Нечего овечкой прикидываться! — сказала Клава. Она глядит на Фаридку слегка сощуренными глазами. И в этом прищуре я неожиданно подмечаю что-то неуловимо филипповское.
— При чем тут овечки? — дерзит Фаридка. — Ты сама все лучше знаешь.
Теперь краснеет Клавдия. Фаридка стоит и смотрит в окно.
— Садитесь, Абдрашитова, — говорит председатель Тамара Ручьева. — Может быть, Котяткина расскажет?
— Я... мы... — Майка растерянно смотрит по сторонам. — Мы пообедали в ресторане. Вот...
— Выпивали там? — спрашивает строго Галка Ветлугина.
— Мы выпивали там...
— Много? — допытывается Галка.
— Я не помню...
По комнате покатился смех. Майка повысила голос:
— И не потому совсем... А потому что немного выпили... И ничего тут нет смешного. Будто мы дети... — Майка распрямилась. — Что мы, дети, и нам нельзя отдохнуть в ресторане?..
— Отдыхать лучше в кино или театре, — перебила Майку Алевтина. — А в вашем возрасте, Котяткина, рановато посещать рестораны. Тем более при исполнении служебных обязанностей. Вы же ночью летели назад?
— Назад.
Майка замолчала.
— Разрешите мне два слова, — попросила Клавдия.
Ручьева кивнула.
— По-моему, «тройка» Абдрашитовой очень и очень виновата. Во время работы в воздухе бортпроводник обязан быть готовым ко всему. А здесь пьянство. Несовместимо. К тому же и Абдрашитова, и Котяткина, и Соболь — комсомолки. Это звание запрещает им пьянствовать...
Я не выдержала:
— О каком пьянстве речь? К чему это ханжество? Ты же все знаешь...
— Тише! — застучала по графину Алевтина. — Вам, Соболь, никто слова не давал.
Клавдия пожала плечами.
— Мне не дают говорить. У меня все.
В службе опять наступила тишина. Тягучая, противная.
— Кому еще слово? — неуверенно протянула Ручьева.
Поднялся Филиппов.
— Разрешите мне.
Филиппов устало провел ладонью по лицу.
— Я бы хотел, милые девушки, чтобы сегодняшнее собрание не превратилось в подобие какого-то судилища. Конечно, ничего страшного, Котяткина, нет в том, что вы пошли в ресторан. И если бы это произошло не во время работы, все было бы нормально. Но вы же явились в профилакторий с опозданием, нарушили режим. Не отдохнув положенного времени, снова отправились в рейс. Вот в чем ваша вина. А главное то, что, когда мы разговаривали с вами в штабе, со стороны Абдрашитовой была допущена ложь. Мне понравилась тогда принципиальность Риты Соболь. Она ничего не утаила. И тогда меня насторожило следующее: в коллективе бортпроводников имеют место нечестность, невнимательность, халатность. Вот о чем стоило бы, по-моему, поговорить сегодня. Кстати, — Филиппов улыбнулся, — на днях я прочитал в одной французской газете небольшую заметку. Позвольте мне привести ее здесь. На память, безусловно: «...Господин Макбрайд, директор «Трансуоолд эйруэйс», прибывший во Францию нанимать стюардесс для своей компании, говорит: «Французские девушки обладают идеальными качествами для того, чтобы работать стюардессами: шиком, очарованием, вежливостью, гастрономическим вкусом. Нам больше не нужны «роковые женщины». Нам требуется приятное сочетание красоты и рассудка...» Обратите внимание — француженки обладают шиком, очарованием, вежливостью, гастрономическим вкусом. Мне кажется, что вы все в тысячу раз лучше их. Именно в вас я вижу точное сочетание красоты и рассудка. Рассудка, подкованного коммунистической моралью. Вот почему становится очень обидно и больно, когда встречаешься в вашем коллективе с фактами халатности и нечестности. Обсудите прямо и открыто поведение ваших подруг, это, я уверен, принесет службе бортпроводников неоценимую помощь.
Филиппов достал платок, протер им уголки рта и сел.
— Можно мне?
— Говори, Утинцева, — разрешила Ручьева.
Из переднего ряда поднялась Валя Утинцева. Она тихая, очень исполнительная. За это ей первой в службе присвоили звание ударника коммунистического труда.
— Товарищ командир здесь очень красиво говорил о роли девушек, работающих в небе. Очень красиво. Нам было приятно услышать такие слова. Но мне хотелось бы сказать вот о чем. Да, «тройка» Абдрашитовой в чем-то виновата, и Пушкина виновата тоже. Предупредить их необходимо, конечно. Только так ли огромна их вина? По-моему, нет. Совсем не обязательно в Москве идти в театр или кино, можно и в ресторан сходить. Вот девочки и сходили. А им сразу пьянство пришили. Ну, какие они пьяницы? Чепуха. Я Риту Соболь, например, знаю давно, и Майю, и Фариду тоже. А французских стюардесс мне тоже приходилось встречать. Ничего особенного. Наши девчата не хуже. Разве что те холеней. Мне, товарищ командир, непонятно: «тройка» Абдрашитовой уже наказана, сидит без полетов, зачем их еще обсуждать? Лучше бы на этом собрании о другом поговорить. К примеру, что нам недостает для нормальной работы.
Валя замолчала, собираясь с мыслями. Филиппов, подождав, одобрительно кивнул ей головой.
— Интересно, Утинцева. Продолжайте.
— ...Я думаю вот о чем. Не знаю только, сумею ли объяснить. Аэрофлот — очень большая организация. И очень нужная. Наши самолеты запросто пересекают страну, минуя всякие города, деревни, где людям даже не снится аэрофлотовский уют и красота. Поэтому мы обязаны помочь пассажирам тоже стать богаче и, ну, цивилизованнее, что ли. А что на самом деле? Вот в учебно-тренировочном отряде нас учат вроде многому. И основам самолетовождения, и воздушному уставу, и медицине, тарифным системам и географии. Нам показывают, как нужно сервировать блюда и сколько граммов черной икры положено на одного пассажира. Но обращал ли кто-нибудь в службе и из начальства внимание на то, как мы живем после полетов: читаем ли книги, любим ли театр, можем ли мы быть интересными людьми вообще, в полном смысле этого слова? И так далее. Нет. Да, вот хотя бы и лекции. Они у нас проходят скучно, неинтересно. А как к нам относятся летчики? Плохо. Вот и получается, что приходит в отряд новенькая — через год она уже умеет красиво одеваться, нравиться, а сама от соприкосновения с Аэрофлотом богаче не становится. В общем, какой-то разрыв происходит между совершенством Аэрофлота и мира, как его называют, духовного. Непонятно, наверно, а, девочки?
— Понятно!
— Понятно, Валя!
— Давай дальше!
Я чувствую, что Утинцева волей или неволей затронула что-то очень важное из нашей жизни, что сейчас девчонки переведут разговор совсем на другое.
— Можно мне? — соскочила со своего места Вилька Ольшанская.
— У вас, Валя, все? — спросил Утинцеву Филиппов.
— Пока все.
— Пожалуйста, простите, как ваша фамилия?
— Ольшанская... — Вилька встряхнула густой гривой соломенных волос, свободно лежащих на стянутых курткой плечах. — Вот мы летаем, летаем по нескольку лет, тоже миллионы налетываем, а нас хоть как-нибудь отмечают за это? Нет. Летчики значки получают, а нам ничего. Неправильно это. Потом Валя тут говорила про пилотов. Правильно. Пристают, выражаются. Будто мы какие-нибудь... Я-то привыкла, а вот новенькие! Они портятся...
Девчонки засмеялись. Филиппов прикрыл рот рукой.
— ...да, портятся. И так пассажиры в салонах лезут с комплиментами, а тут еще и экипаж. — Вилька села.
— Кто еще? — Ручьева повела глазами по комнате. — И по существу собрания...
— Что по существу? — снова зашумели девчонки.
— Разрешите? — звонким голосом попросила слово Неля Бортвина, стройная, высокая бортпроводница. — Я вот о чем хочу сказать. Работаем мы, работаем в небе, а как в отпуск летом идти — нам даже билета бесплатно не положено. Будто не заслужили...
— Или вот, — с места подсказала Гретка Рекалова, — в профилакториях нас кормят за рейс три раза. А если задержка — отказываются...
Поднялась Алевтина.
— Тихо! Мне непонятно, для чего мы сегодня собрались здесь. Обсуждать поступки своих товарищей или фантазировать...
Алевтине не дали договорить. В службе загалдели, задвигали стульями. Алевтина сняла очки и положила их на стол. Дужки очков встали вопросительными знаками. Алевтина, подслеповато щурясь, посмотрела на Филиппова, словно ища помощи.
Ленка Пушкина, довольная, толкнула меня плечом:
— Сейчас заплачет...
Заливисто выдал трель телефон. Алевтина машинально приподняла и опустила трубку. Телефон продолжал звонить настойчиво, междугородным звонком.
— Послушайте, Алевтина Андреевна, — показал глазами Филиппов.
— Да, служба бортпроводников. Что? С «Синим озером»?..
В комнате стало очень тихо.
— Кого? Абдрашитову? У нас собрание. — Алевтина резким движением бросила трубку на рычаг.
Телефон тут же снова взорвался.
— Разрешите. — Филиппов потянулся к трубке. — Да... Абдрашитову? А кто ее спрашивает? Муж?!
Девчонки, как по команде, повернулись к Фаридке. Она, побледневшая, торопливо пробиралась из своего угла. Неуверенно взяла из рук Филиппова трубку, посмотрела на нее и медленно приложила к уху.
— Кто это? — пересохшим голосом спросила Фаридка. — Кто? А...
Если бы не звонок Аркадия, я, быть может, еще и размышляла бы над этим собранием. Может быть, призадумалась над ненужной, напыщенной речью Филиппова: «...французские стюардессы... Приятное сочетание красоты и рассудка... Имеют место...» Кому это все надо? Эта игра в честного, принципиального руководителя. Во всяком случае, я больше доверяю служебному рвению Алевтины. Она есть она. Алевтина не играет, а работает, как умеет. Филиппов же... А Клавка, видимо, не на шутку влюбляется в командира. Что ж, в конце концов даже интересно. Будет. Особенно в финале. Филипповское обаяние недолговечно. Уж кто-кто, а я с ним знакома!..
Под каблуками тонко взвизгивает снег. Скоро, очень скоро он затемнеет, разбухнет. Честное слово, я слышу, чувствую, как ветер, все еще, правда, морозный, сыреет, наливается теплотой.
Тетя Пана сидит на скамеечке возле ворот и кормит хлебным мякишем голубей. Они вспархивают из-под моих ног и тут же садятся. Я рывком открываю дверь. Клавдия стоит возле зеркала и переплетает косу. Майка с Кириллом на оттоманке, обнявшись, Фаридка возится у печки. Все молчат, Кирилл шутовски подмигивает мне.
— Ну, что, графиня, здорово вам досталось сегодня?
Я пожимаю плечами.
Клавдия, не вынимая изо рта шпилек, обращается к Фаридке:
— Так Аркадий приедет к нам или нет?
— Приедет. В одиннадцать часов...
— Ух, и трахнем мы с ним за возвращение, — подхватывает Кирилл, — в пределах комсомольской допустимости, естественно.
— Тебе бы только пить, — перебивает Кирилла Майка. — Давайте, девочки, пойдемте на десять сорок в кино?
Клавдия резко мотает головой.
— Это будет не совсем удобно. Аркадий подумает, что мы...
— Он ничего не подумает. Идите! — говорит Фаридка.
— Вот как! — вспыхивает Клавдия. — Значит, боишься?
— Клавдия, перестань, — останавливаю я ее. — Они разберутся во всем сами. Правда, Фарида?
У Фаридки по щекам ползут слезы. Майка подходит к ней, берет за руку, обнимает, прижимается к Фаридке и торопливо-ласково успокаивает:
— А мы ведь ничего не знаем... Правда, девочки? Не знаем... Чего уж тут... Наше же право не знать? Ну, конечно, наше.
Кирилл ничего не понимает и беспомощно водит глазами. Клавдия, прищурившись по-филипповски, холодно цедит:
— А я бы, Маечка, только за то, как вела себя на собрании Абдрашитова, все бы рассказала Аркадию...
Фаридка вырывается из Майкиных рук. Сейчас они стоят вплотную друг к другу — Фаридка и Клавдия:
— Неужели ты такая скотина, Клавка? Неужели... Да я...
Кирилл решительно встает с оттоманки и раздвигает девчонок.
— Суду, как говорится, не все ясно, но тем не менее сегодняшнее заседание прекращается. Успокойтесь, ненаглядные невесты...
И снова в зимовье густеет тишина. За окном уже совсем стемнело. В тети-Паниной половине поет «Еду, еду, еду к ней» Лемешев.
— Знаете что, девчонки, — очень звонко говорит Майка, — мы с Кириллом сходим в магазин, а вы картошки и прочее приготовьте. Ладно? Аркадий ведь голодный приедет...
Они уходят. Фаридка стучит соском умывальника, потом долго вытирается полотенцем.
— Вот что, Первухина, и ты, Соболь, я ухожу из зимовья.
— Куда, Фарида?
— Это, в общем, не твое дело, Соболь, но я ухожу жить в другое место. А ты, Клавка, переставь меня в другую «тройку». Хватит, пожили...
— Зря, — говорит Клавдия, — ни к чему это. Ты что, хочешь, чтобы я у тебя прощения попросила? Хочешь?
Фаридка как-то безнадежно отмахивается:
— В том-то и дело, что я ничего не хочу. Все мне надоело. Вот только Аркадия жалко... А из Аэрофлота я уйду, наверно. И хватит об этом. Давайте варить картошку.
Мы уже давно не летали, и стол сервирован очень скромно. Нет на нем столичных деликатесов — икры, фруктов, хорошей колбасы. Нет за столом и привычного веселья. Кирилл пощипывает гитару, Майка у зеркала все не может справиться с прической. Фаридка, она в нарядном светлом платье, сидит, опустив глаза, и теребит бумажную салфетку. Клавдия возится у радиолы. Чтобы ловить заграничную музыку, она еще давно изобрела оригинальное приспособление: присоединяет к приемнику утюг.