Мелкий снег (Снежный пейзаж) - Танидзаки Дзюн-Итиро 44 стр.

— Ты вспомни, с каким удовольствием госпожа Штольц ела у нас суси, — сказала мужу Сатико.

— Да, но они были не с сырой рыбой.

— С сырой рыбой они тоже едят, будьте уверены, — буркнул Ёхэй. — Правда, не со всякой. Тунца они не жалуют.

— Да? А почему? — поинтересовался биржевой маклер.

— Не знаю. Не жалуют, и всё.

— Вы помните госпожу Рутс? — тихонько спросила одна из молоденьких гейш ту, что постарше. — Она ела сырую рыбу, но только белую. А красную совсем в рот не брала.

— Да, в самом деле, — кивнула та, протягивая руку за зубочисткой. — Вероятно, иностранцам неприятен вид сырой красной рыбы.

— Вот оно что? — отозвался со своего места биржевой маклер.

— В самом деле, если задуматься, ломоть красной сырой рыбы на белом рисе выглядит не очень-то аппетитно, — сказал Тэйноскэ.

— Послушай, Кой-сан, — позвала Сатико из-за спины Тэйноскэ, — а что сказала бы на это «бабуся» Кириленко?

— Потом, потом. Здесь мне неудобно, — ответила Таэко, с трудом удерживаясь от соблазна заговорить голосом «бабуси».

— Вы были сегодня в порту? — спросил Ёхэй.

Разделав креветок, старик положил их на заготовленный катышек риса и разрезал его на несколько частей. Креветки были такие крупные, что двух с избытком хватило на четыре порции.

— Да, мы провожали одну знакомую, она уплыла на пароходе «Шарнхорст».

Тэйноскэ взял с тарелки суси с ещё шевелящимся кусочком креветки и посыпал его солью, перемешанной с порошком «адзиномото[81]».

— Немецкие пароходы не идут ни в какое сравнение с американскими, — заметила Сатико.

— Что верно, то верно, — согласилась Таэко. — Помнишь, какое приятное впечатление произвёл на нас «Президент Кулидж»? А «Шарнхорст» кажется таким мрачным, совсем как военный корабль.

— Ну что же вы, барышня? Кушайте скорее, — укоризненно покачал головой Ёхэй, заметив, что Юкико всё ещё не притронулась к своей порции.

— Что с тобой, Юкико?

— Она всё ещё шевелится, — пробормотала Юкико, показывая на свою креветку. Не то чтобы Юкико не любила этих «танцующих суси» с креветками, которых Ёхэй, истинный мастер своего дела, подавал гостям ещё живыми. Напротив, это блюдо нравилось ей ничуть не меньше, чем суси с окунем, но она предпочитала всё-таки подождать, пока креветки перестанут двигаться.

— В том-то вся и прелесть, что они шевелятся.

— Юкико боится, что призрак креветки будет являться ей по ночам.

— Не думаю, чтобы такой призрак мог кого-либо напугать, — хохотнул биржевой маклер.

— Как сказать… Помнишь ту лягушку, Юкико?

— Лягушку? — переспросил жену Тэйноскэ.

— Когда я была в Токио, Тацуо повёл нас с Юкико в ресторанчик, где готовят якитори.[82] Пока подавали курицу, всё было хорошо, но напоследок хозяин решил попотчевать нас лягушатинкой. Когда он стал убивать лягушку, до нас донеслось такое душераздирающее кваканье, что нам обеим стало не по себе. После этого Юкико всю ночь не могла уснуть…

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом, — предложила Юкико. Убедившись, что креветка перестала двигаться, она взяла палочки.

31

В середине апреля Макиока по обыкновению всей семьёй отправились в Киото. На обратном пути в поезде у Эцуко неожиданно поднялся сильный жар. Всю неделю перед этим девочка жаловалась на усталость и даже в Киото казалась на удивление, вялой. Когда добрались до дома, температура у неё была уже под сорок. Приехавший вскоре, доктор Кусида высказал предположение, что у Эцуко скарлатина, и обещал заглянуть ещё раз на следующий день.

К утру всё лицо у девочки покрылось красной сыпью, только вокруг губ кожа оставалась белой. «Да, это, без сомнения, скарлатина», — сказал доктор Кусида и посоветовал поместить Эцуко в больницу, но девочка яростно запротестовала. Учитывая, что это инфекционное заболевание, как правило, не носит эпидемического характера и редко передаётся взрослым, доктор согласился лечить Эцуко дома, при условии, однако, что будут приняты всё меры предосторожности и больная будет надёжно изолирована от окружающих. К счастью, сделать это оказалось нетрудно: рядом с домом находился отдельный флигель, служивший кабинетом Тэйноскэ, и Сатико решила перевести дочь туда. Тэйноскэ же пришлось примириться с мыслью о необходимости найти для своих занятий какое-нибудь другое место.

Флигель состоял из двух маленьких смежных комнат — в шесть и в три дзё, но там были всё необходимые удобства: электричество, газ и даже водопровод, который провели года четыре назад, когда Сатико, заболевшая инфлюэнцей, перебралась туда ради безопасности домочадцев. При желании там можно было даже готовить еду. После того как письменный стол Тэйноскэ, его книги и бумаги перенесли в спальню на втором этаже, а всё остальные вещи убрали в кладовку и шкафы, Эцуко с сиделкой переселились во флигель.

Связь между флигелем и домом фактически прекратилась, если не считать того, что кто-то должен был носить во флигель еду и всё необходимое для Эцуко и сиделки. Стали думать, на кого можно возложить эту обязанность. О том, чтобы воспользоваться услугами кухарки и её помощницы, не могло быть и речи — им следовало держаться от больной как можно дальше, поэтому выбор пал на О-Хару, и та с радостью согласилась — в отличие от всех остальных её ничуть не страшила опасность заразиться скарлатиной. Но, как ни похвальна была смелость О-Хару, в данном случае этого оказалось недостаточно: выходя от Эцуко, девушка по своему обыкновению забывала мыть руки. Допускать О-Хару во флигель небезопасно, сказала Юкико и решительно заняла её место. Уж кто-кто, а она-то сумеет соблюсти необходимую осторожность. Отныне Юкико всё делала сама: готовила и подавала Эцуко еду, мыла после неё посуду. Всю неделю, пока у девочки держался жар, она почти не отходила от неё, а ночью по очереди с сиделкой каждые два часа вставала, чтобы сменить пузырь со льдом.

Вскоре состояние Эцуко улучшилось и жар стал постепенно спадать. Однако доктор Кусида предупредил, что окончательное выздоровление наступит ещё не скоро, дней через сорок-пятьдесят, когда после сыпи кожа подсохнет и окончится шелушение.

Между тем Юкико было уже пора возвращаться в Токио, но она решила отложить свой отъезд и, сообщив об этом Цуруко, попросила выслать для неё кое-что из одежды. Без сомнения, её радовала возможность задержаться в Асии, пусть даже в качестве сиделки, добровольно затворившейся во флигеле.

Юкико не допускала к племяннице никого, даже мать. «Тебе, с твоим хрупким здоровьем, нужно остерегаться больше, чем кому бы то ни было», — говорила она Сатико, и та, лишённая возможности ухаживать за дочерью, томилась вынужденным бездельем. Юкико посоветовала ей сходить в театр: за Эцуко можно было уже не волноваться. Сатико знала, что в Осаке снова гастролирует Кикугоро, и намеревалась непременно побывать на его спектакле, тем более что на сей раз в программу была включена её любимая пьеса «Додзёдзи». Но идти развлекаться, оставив дома больного ребёнка, Сатико не могла, так что ей пришлось довольствоваться граммофонной записью «Додзёдзи» с голосом знаменитого Вафу.[83] Из всех домочадцев в театр выбралась только Таэко, которой Сатико настоятельно рекомендовала посмотреть эту пьесу.

Тем временем Эцуко поправлялась и с каждым днём всё больше скучала в своём флигеле. Единственным её развлечением был патефон, который не умолкал ни на минуту, что не замедлило вызвать протест со стороны соседа-швейцарца. Как видно, этот господин отличался довольно-таки трудным характером. Месяц назад он высказал такое же неудовольствие по поводу «лая собаки на соседнем участке». Свои жалобы и претензии он направлял в письменном виде домовладельцу г-ну Сато, который жил через два дома от Сатико. Тогда в его жалобе говорилось следующее:

На сей раз пришла депеша такого содержания:

Эти записки приносила Сатико служанка Сато, всякий раз с конфузливой улыбкой объясняя: «Хозяин получил это от господина Боша. Вы уж извините, что приходится вас беспокоить».

Первую жалобу Сатико оставила без внимания: в конце концов, Джонни не так уж часто лаял по ночам. Но с патефоном дело обстояло иначе. Флигель почти вплотную примыкал к изгороди, разделяющей два участка, и в своё время Тэйноскэ испытывал немалые неудобства от шума и возни, которые затевали дети Штольцев. У придирчивого швейцарца били, таким образом, всё основания возмущаться.

Судя по этим жалобам, г-н Бош приезжал из Нагой довольно часто, но Макиока даже не знали, как он выглядит. Когда в этом доме жили Штольцы, кого-нибудь из них всегда можно было увидеть либо на балконе, либо на заднем дворе. Новые же соседи, казалось, старались по возможности не выходить из дома. Если фигурка г-жи Бош нет-нет да и мелькала где-нибудь в саду, то сам швейцарец никогда не появлялся на участке. Возможно, он сидел в одиночестве на балконе, который теперь помимо чугунной решётки был обнесён ещё и сплошной дощатой изгородью высотой в две трети человеческого роста. Было совершенно очевидно, что г-н Бош сторонится людей и вообще весьма чудаковат.

От служанки Сато Сатико знала, что швейцарец — человек болезненный, раздражительный и к тому же страдает бессонницей. Возможно, так оно и было, но как-то раз в доме Макиока появился полицейский агент: ему необходимо было получить кое-какие сведения об их соседях.

Из слов агента следовало, что господин Бош вовсе не швейцарец, за которого себя выдаёт, и что у полиции есть сомнения относительно его благонадёжности. Если Макиока заметят что-либо подозрительное, они должны немедленно сообщить об этом в полицию. Будучи лицом без определённого гражданства, постоянно отлучаясь куда-то из дома и к тому же имея жену, как видно, наполовину китаянку, господин Бош и впрямь мог внушать подозрение властям. К тому же полицейский агент намекнул, что эта женщина вовсе не жена господина Боша, а сожительница. Достаточно на неё взглянуть, чтобы стало ясно: у неё в жилах течёт китайская кровь, сказал полицейский агент, однако сама она это отрицает и говорит, что родом с южных островов, но в отношении её подданства опять-таки нет никакой определённости.

Сатико, заглянувшая к соседке один-единственный раз, хорошо помнила, что мебель у неё в комнате китайская, из сандалового дерева. Скорее всего, эта дама действительно наполовину китаянка, но почему-то скрывает это, подумала Сатико.

Госпожа Бош обладала весьма пикантной внешностью, соединяющей в себе, восточную грацию и европейскую статность, и чем-то напоминала голливудскую звезду Анну Мэйвон, которая была дочерью француженки и китайца, — подобный тип экзотической красавицы импонирует определённой категории европейцев. Госпожа Бош, как видно, тяготилась своим одиночеством и упорно искала общества Сатико: встретив её на улице, она всякий раз приглашала её зайти в дом или же посылала к ней прислугу сказать, что ждёт её к чаю, но после разговора с полицейским агентом Сатико остерегалась принимать приглашения соседки и неизменно отвечала вежливым отказом.

— Неужели больной ребёнок не имеет права послушать патефон? — возмущалась О-Хару. — Разве это по-соседски?

Но Тэйноскэ был твёрд: прав господин Бош или нет, если ему мешает музыка, они не могут позволить Эцуко с утра до вечера заводить патефон, тем более в такие времена, как теперь. И О-Хару ничего не оставалось, как развлекать Эцуко игрой в карты. Против этого занятия, однако, ополчилась Юкико: сейчас, когда Эцуко выздоравливает и у неё началось шелушение, опасность заразиться особенно велика через карты болезнь может легко передаться её партнёршам, то есть О-Хару и «Митоше». Но сиделка, которую Эцуко прозвала «Митошей» за сходство с киноактрисой Мицуко Мито, считала, что эта опасность ей не грозит, поскольку она уже болела скарлатиной, а О-Хару и подавно ничего не боялась. Она не только продолжала играть с Эцуко в карты, но и охотно подъедала остатки с её тарелки, как будто иной возможности полакомиться сасими из окуня или чем-нибудь в этом роде у неё никогда уже не будет.

Хотя Юкико строго-настрого запретила О-Хару подходить к больной, Эцуко скучала и беспрестанно требовала её к себе, с согласия сиделки, сказавшей, что риск заболеть не настолько велик, чтобы соблюдать чрезмерную осторожность. Запреты Юкико, таким образом, не возымели действия, и О-Хару целыми днями торчала во флигеле. Мало того, время от времени они с сиделкой развлекались тем, что отшелушивали подсохшую кожу на руках и ногах у Эцуко. «Вон, барышня, какие лоскутищи с вас сходят!» — радостно восклицала О-Хару и принималась отслаивать очередной клочок. После этого она аккуратно собирала их в руку и шла демонстрировать остальным служанкам: «Вы только гляньте, как облезает барышня!» Поначалу те пугались, но со временем привыкли и уже не выскакивали опрометью из кухни.

В начале мая, когда Эцуко была уже на пути к выздоровлению, Таэко неожиданно заявила о своём намерении ехать в Токио. Ей нужно во что бы то ни стало поговорить с Тацуо относительно денег. Да, конечно, её поездка во Францию сорвалась, выходить замуж она тоже пока не собирается, но у неё есть кое-какие планы, и ей необходимо знать, может ли она рассчитывать на эти деньги или нет. Если Тацуо согласится отдать причитающуюся ей сумму — хорошо, если нет — ничего не поделаешь, но по крайней мере в этом вопросе у неё будет полная ясность. Она настроена вполне миролюбиво и не собирается ставить под удар ни Сатико, ни Юкико — на этот счёт они могут быть совершенно спокойны. Почему она собралась ехать именно сейчас? Никаких особых резонов у неё нет, просто ей кажется, что в отсутствие Юкико её пребывание в Токио будет менее обременительным для сестры и зятя. Она не намерена задерживаться у них надолго: перспектива сидеть в тесноте среди детского гвалта ничуть её не прельщает. Если ей и хочется где-либо побывать в Токио, то разве что только в Кабуки, да и то она вполне может без этого обойтись, потому что недавно имела возможность посмотреть «Додзёдзи» с участием Кикугоро.

И всё-таки, с кем именно Таэко намерена обсуждать этот вопрос: с сестрой или с зятем, спросила Сатико, и что именно подразумевает она, говоря, что у неё «есть кое-какие планы»? Таэко отвечала неохотно и уклончиво — как видно, она боялась, что сёстры в два голоса примутся отговаривать её от поездки. Не вдаваясь в подробности, она сказала, что сперва попытается поговорить с Цуруко, если же из этого ничего не выйдет, она обратится прямо к Тацуо. Что же касается её «планов», то после настойчивых расспросов Сатико удалось выяснить, что Таэко намерена с помощью госпожи Тамаки открыть небольшое ателье дамского платья и для этого ей нужны деньги.

В таком случае, подумала Сатико, Кой-сан вряд ли удастся получить свои деньги. Тацуо со всей определённостью заявил, что даст ей деньги в одном-единственном случае — на свадебные расходы. К тому же он категорически возражает против того, чтобы Кой-сан занималась шитьём. И всё-таки какой-то шанс на успех у неё, пожалуй, есть. Тацуо по натуре трус, недаром же в молодые годы он пасовал перед бойкими свояченицами. За глаза он храбрится и держится решительно и непреклонно, но стоит ему столкнуться с открытым неповиновением, как от его твёрдости не остаётся и следа. Возможно, Таэко и сумеет добиться своего, если чуточку его припугнёт. Судя по всему, на это она и рассчитывает. Тацуо, конечно же, постарается увильнуть от этого разговора, но Таэко, по-видимому, не уедет из Токио до тех пор, пока не добьётся от него полной ясности.