Это была молодая грузинка в мокром платье, с мокрыми волосами. Она держала в руках маленькую собачку.
«Я дрожал, как тот щенок», – писал потом Отцу Дед, рассказывая, как в дом вошла Вторая жена. «Это ваша собачка?» – спросила женщина. Она не говорила, а пела. «Нет», – сказал Дед. Его взгляд поднимался по ее телу, осторожно цепляясь за выступы, как скалолаз. Дед сделал шаг вперед и начал гладить собачку по мокрой шерстке. Он хотел бы гладить свою гостью по мокрым волосам. Женщина тоже сделала шаг вперед и вошла.
Она пришла к нему в дом ночью, одна, в мокром платье, прилипающем к ногам. Дед предложил ей чаю, и она пошла за ним помогать на узкую кухню. И они натыкались друг на друга в тесноте, и она задевала его грудью, с сосками из железа, как пуговицы на шинели.
Дед вдруг извинился и пошел бриться. Он не мог небритым иметь близость с женщиной. Бритва была ржавая, шла туго. Мокрая женщина расстелила постель и легла. В это время входная дверь распахнулась, и в комнату ворвались люди – мужчина и две женщины с ним. «Ты испортил нашу дочь! – кричали они. – Теперь женись!» «Меня провели как мальчишку», – писал Отцу Дед. Он понял это, когда увидел, как щенок пошел к этим людям, виляя хвостом.
Одна из женщин – соседка, как оказалось, – все жалась к стене, на которой висело ружье. Для нее не было бы больше счастья, чем если бы вдруг Дед сорвал ружье и началась пальба, а она следила бы за деталями, чтоб потом рассказывать – может, даже на суде, прилюдно.
Но Дед почти ничего не сказал, он ни разу не произнес слова «женюсь», но когда перевалило за полночь, ближе к рассвету, Дед, боясь пропустить розовое море, выдавил из себя: «Ладно, пусть остается». Все сразу смолкло, и они вышли. И соседка, неудовлетворенная.
Женщина опять легла в постель, а Дед пошел к раковине добриваться. Он взглянул на себя, и зеркало вдруг выстрелило ему в лицо, так что в рамке остался только кривой осколок. (Мать потом смеялась, когда ей это рассказывали: «Дверью, наверное, сильно хлопнул или разбил со злости, жениться ведь не хотел!»)
Дед улыбнулся: Маргарита! И заплакал. Потом он взял ножницы и отрезал себе светлый чуб, нависавший надо лбом, он стал кромсать свои волосы, свои кудри, за которые его так любили приезжие женщины. Потом он провел по голове ржавой бритвой. Его руки дрожали, он резался, и, чтоб не запачкаться, он снял одежду и сложил ее на стул.
Когда он закончил наконец, уже светало, и женщина, усталая и задремавшая было, открыла глаза и увидела его в розовом свете – голого, с окровавленной головой, с черными от слез глазами, – и она закричала, и задергалась, и забилась в постели, в своей брачной постели, Вторая жена.
Дед впервые написал Отцу о Второй жене, когда стало ясно, что будет ребенок. «Меня провели как мальчишку…» Отца потрясло то письмо. Он представил, как Дед мучился, пока молчал. Нет большего горя, считал Отец, чем невысказанность.
Отец с Матерью тут же выехали в Сухуми. Мать долго выбирала платье. Одно из двух. Отец чувствовал себя кастратом. Род Арешидзе кончался на нем. Вестей из Парижа, от братьев Деда, еще не было. Отцу казалось, что Дед решил завести детей только потому, что этого не сумел сделать его сын.
Дед подурнел, от былой красоты остались только усы. «Ах, сбрейте их, батоно Гиорги, – смеялась Мать, – вы ж на него похожи!» Дед всю жизнь походил на Сталина, которого Мать теперь разлюбила, сразу после двадцатого съезда.
Дед пошел с Отцом к берегу моря – впервые, пожалуй, – и изложил свой план. Он боялся, что Мать – женщина, другая кровь, – не поймет. Дед обещал Второй жене, что женится, если она отдаст мальчика Отцу. Дед был уверен, что будет мальчик. Бедный мальчик. С княжеской фамилией он всю жизнь будет не таким, как все. И Вторая жена согласилась. Не рожать же грузинской женщине внебрачное дитя!
Отец осторожно наступал босыми ногами на камни. Он хотел броситься в море и плыть до горизонта. Он боялся, что сердце разорвется от радости, он не мог говорить. Дед, в сапогах до колен, останавливался через каждый шаг – посмотреть, как волны лижут его ноги. Как собаки.
Вторая жена в это время водила Мать по соседям. Мать в белой шляпке и белых перчатках. «Женился на еврейке, – рассказывала Вторая жена, улыбаясь, – и Бог наказал: нет у них детей. И сейчас я рожу им наследника». Мать не понимала по-грузински. Она улыбалась в ответ.
Мать больше не посещала город своей студенческой юности, Ленинград. И житомирские свадьбы она пропускала – очень было дорого. Но на похороны она ездила обязательно. И теперь ей больно было каждый раз приезжать в родной город. И мамочка Матери умерла, и тетя Геня умерла, и дядя Гриша умер – повесился.
И потом папочка Матери умер, когда еврейское кладбище закрыли, хотя в Житомире было полно евреев, которым еще предстояло умереть. И папочку Матери надо было хоронить отдельно от мамочки на интернациональном кладбище
«Дружба». Какая там, господи, дружба, папочку всю жизнь обзывали жидом.
И собралась вся мишпуха, вся родня Дедульки-Соловейчика, и все плакали и причитали, потому что всем было жалко папочку Матери, что он будет теперь совсем один. И мужчины придумали кое-что. Они ночью тайно свезли гроб на еврейское кладбище и положили папочку рядом с мамочкой – там ведь было место! Только надпись на памятнике уже нельзя было сделать. И Мать говорила: «Я счастлива-счастлива, хоть теперь их оставят в покое».
…Брать Дедова ребенка Мать отказалась.
Умирал Перадзе, лучший друг Деда. Он долго жаловался: болит то, чего нет. У него болела нога, которую отрезали во время войны.
Дед просиживал у постели Перадзе длинные вечера. В дом со шпилем его не тянуло. За стеной от него жила Вторая жена. Они встречались только на кухне. Лалины записанные пеленки валялись по углам.
Иногда Перадзе объявлял Деду: я скоро умру. Дед трепетал. Он выдумывал истории о том, как люди выживали, когда врачи уже в это не верили. Дед ссылался на собственную практику, хотя в жизни ничего, кроме зубов, не лечил. Перадзе знал это, но верил. Он не умирал.
Но конец приближался, несмотря на рассказы Деда. Перадзе все чаще видел во сне жену и дочь, погибших в один день, во время пожара в городском театре. Они звали его. Перадзе не мог больше тянуть. Однажды он приподнялся на подушках, посмотрел Деду в глаза и сказал без вступления: «Возьми ее, нельзя женщине без хозяина».
Дед понял. За Перадзе смотрела племянница, деревенская девушка. Она не могла иметь детей, об этом знала вся деревня. А в Грузии сплетня убивает быстрее, чем любая болезнь. Свадьбы ждать было нечего.
Дед молчал. Он думал о том, что в роду Арешидзе женятся только раз. Лишь Вторая жена, этот дьявол, может жить с мужчиной под одной крышей без брака. И возраст! Племянница, наверное, младше Отца.
«Я скоро умру», – опять объявил Перадзе. Пауза. Мысли Деда были далеко. Он не вспомнил ни одной ободряющей истории. Перадзе умер. Дед забрал к себе его племянницу сразу после похорон.
Он поселил ее в комнате под самым шпилем. Он стучал ей палкой в потолок, и она спускалась немедленно, без слов. Иногда Дед поднимался к ней. Она садилась к нему на колени, полная и горячая, и обнимала за шею, как дитя. Кожа у нее была белая-белая, словно выбеленная морем. Солнце показывалось из-за горизонта и освещало их розовым светом. Тело Деда теплело. «Ты – мое солнце», – говорил он Третьей жене.
Вторая жена бросилась в кабинеты начальников. Она искала управы на Деда и дошла до Тбилиси, до здания с видом на туалет Шотико, жалуясь на Дедово «аморальное поведение, недостойное советского человека». Вот так получилось, что Вторая жена оказалась первой, кто узнал, что Мать беременна, назло врачам.
Она была с Отцом под окнами роддома, когда Мать сорвала голос, крича. Когда Мать хрипела, как загнанная лошадь, и тужилась. И санитарки поплевывали на пол семечки, ожидая доктора. Когда доктор пришел, и сделал кесарево, и вырезал матку вместе с яичниками, потому что очень спешил.
Когда родился Сын, Гиорги Арешидзе, я.
Когда Дед сказал Отцу о Третьей жене: «Если бы в моей жизни не было Маргариты, я бы подумал, что это любовь».
Каждый грузин мечтает иметь сына. Ждешь сына, и рождается дочь. Все равно что скажешь: «Люблю!» – а в ответ рассмеются. Но однажды дочь сделает тебя счастливым, гордым, и ты забудешь, что она – женщина, что тебе ее никогда не понять. Первого мая Дед стоял на площади Ленина и смотрел, как Лали танцует на параде. Сцена была высоко от земли, на кузове грузовика. Лали кружилась в серебряном платье, а за ней шел на носках чернявый партнер – мальчишка с глазами вора, сын начальника КГБ города Сухуми.
Начальник КГБ никогда не выходил на трибуну. Окна его кабинета тоже смотрели на площадь Ленина, но он не выглядывал. Его отцовское сердце было тверже стали. Начальник КГБ был потомственным чекистом. Раньше этот же кабинет занимал его отец Мэлор (Маркс – Энгельс – Ленин – Октябрьская Революция), косой человечек, вечно куривший трофейные папиросы. Он, бывало, доставал их из ящика и дымил всем в лицо. Ни за что было не понять, на кого он смотрел.
Однажды двое безусых новобранцев, что несли ночную вахту в здании, пробрались в кабинет Мэлора и открыли ящик. Им очень хотелось попробовать папирос. Из ящика выпорхнула бабочка и вылетела в окно. Время было военное. Их допрашивали, не давая передышки, и к утру расстреляли.
Что-то хрустнуло в громкоговорителе, и музыка смолкла. Лали закружилась было снова, но ее партнер спрыгнул со сцены. Люди хлопали и свистели Лали, и она уже танцевала твист, приседая и извиваясь. Шествие остановилось, парад расстраивался.
На трибунах твист не понравился. Дед увидел, как к грузовику подбежали люди в кожанках, как они замахали руками, чтоб грузовик двинулся. Дед рванулся вперед. Спины сомкнулись перед ним. Крик застрял у Деда в горле, как майский пух.
И вдруг толпа подалась назад. Это в окне показалась фигура начальника КГБ города. «Асса, – кричал начальник и хлопал, – асса!» На трибунах все захлопали как по команде. Лали еще потанцевала немного, ей дали сойти, и парад двинулся.
Дед увидел неожиданное – человеческое – в этом жесте начальника КГБ. И это не спугнуло, а обрадовало его. Вот она какая, его маленькая девочка! Сумела растопить стальное сердце чекиста! Парад остановила!
Сразу после праздничных дней начальник КГБ города стал пациентом Деда. Приходили люди в кожанках, освобождали коридор, и заходил он, косой и кривоногий. Иногда он приводил своего сына, маленького Мэлора с бегающими глазками, с потными руками. У обоих были паршивые зубы.
Начальник КГБ любил побеседовать с Дедом. Говорил он так: начинал предложение и обрывал посередине. Приходилось слушать его очень внимательно, чтобы понять. Дед увидел, что новый пациент знает о нем все. Он вздрогнул, когда из вонючего рта вылетело, как бабочка, святое имя Маргариты. «Красавица… Мой отец был большим почитателем… Он начальником тюрьмы в Тбилиси, когда ты там… Вместе сюда… Дочь твоя еще лучше будет…»
Не словами, а их отсутствием начальник КГБ города выдавал Деду старые тайны. Неспроста Деда освободили в тридцать шестом году из тюрьмы. Не исправление судебной ошибки. Мэлор и Маргарита, Маргарита и Мэлор.
Дед, дрожащий, не понимал.
У Деда был план, он вынашивал его давно. Он написал письмо братьям на старый парижский адрес и теперь старался обвести КГБ вокруг пальца. В Сухуми уже заходили иностранные суда. Однажды Дед поравнялся с двумя моряками и спросил, не глядя на них: «Не взяли бы вы письмо за рубеж?»
Матросы остановились и заговорили. Дед повесил голову, как уличный фонарь, и отвечал невпопад. Он думал, его арестуют немедленно. Потом он зашел в поликлинику и рассказал каждому, кого встретил, что два моряка только что спросили его по-французски, где пристань, и он им указал. Дед повторил эту историю всем пациентам. Он создавал себе свидетелей, на которых можно сослаться во время допроса.
Однако Деда не тронули. Дед охрабрел и повторил план еще пару раз. Удивительно, как матросы на улице безошибочно угадывали, кто именно говорит по-французски.
Ответа из Парижа не последовало.
Братья нашли Деда сами через полвека после разлуки. Письмо принес мужчина с зонтиком. Он постучался в дом со шпилем и спросил князя Арешидзе. На него глазели изо всех окон. Не ходят грузинские мужчины с зонтиками. Бабское это дело.
Писал Котэ, младший брат Деда. У него уже стопка официальных ответов, что семьи Арешидзе больше нет. Но он все еще надеется, что кто-то жив. «Умоляю того, кто вскроет это письмо, сообщить мне о судьбе князя и княгини Арешидзе, о местонахождении моего брата Гиорги Арешидзе…»
Дед тут же, над блюдцем, сжег письмо и написал ответ. Затем он вышел из дома вместе с иностранцем и пошел к пристани на виду у всех. Страх, сжимавший его сердце, как в кулаке, почему-то разжал пальцы. Дед чувствовал странный прилив энергии, как, бывает, человек, не спавший две ночи подряд.
Он прошел с гостем по площади Ленина и даже сфотографировал его пару раз у высокого пьедестала. Иностранец переживал, что фигура Ленина не вписалась в кадр. Дед сказал со смехом, что впервые видит, как кто-то фотографируется у памятника Ленину. Иностранец удивился: зачем тогда он здесь стоит?
И прошел день. Дед успел позвонить Отцу, сходить на могилу Маргариты и попрощаться с Третьей женой. Дед не признался Отцу, что ожидает ареста и боится. Воспоминания о трех месяцах, проведенных в тюрьме, выступили на поверхность его памяти, как капли крови. Дед сам собрал себе маленький чемодан.
Самым унизительным в тюрьме, как казалось Деду, были не оскорбительные обвинения и ночные допросы. Не вонь переполненных камер. Не издевательства уголовников над политическими. А туалет. Эти две ступни в углу камеры, не отделенные даже занавеской. Когда справляешь нужду на виду у всех, перестаешь быть человеком.
Отец радостно рассказывал Деду, что нашел наконец муллу. Оказывается, им был когда-то хранитель музея. Он согласился прочесть молитву на мусульманском кладбище, приговоренном к взрыву. Он пришел на рассвете к ним в дом, где раньше город кончался. Он принес под мышкой Коран, завернутый в газету «Комунисти».
Отец положил трубку и поехал в аэропорт. Уже летали самолеты с низкими потолками, как хрущевские квартиры. Их называли «летающие гробы». От Тбилиси до Сухуми полет занимал сорок пять минут. Непонятно, как Отец почувствовал, что Деду плохо. Маргарита?
Отец провел с Дедом долгую неделю ожидания. Наконец начальник КГБ сказал Деду во время приема без всякой связи, обрывая предложения, будто разрезая их по животу: «Нет у тебя братьев, никогда не приедут, не поедешь, зачем это, письмо, с зонтиком ходит, ноги мне мыть должен, спас я тебя, чтоб я больше не слышал, дочь пожалей…»
Вторая жена почти переселилась к Лали. Это был единственный дом, где ее считали законной женой Деда. Она по-прежнему ходила вместе с Лали к разным начальникам, но теперь просто по привычке. Дед, с тех пор как дочь вышла замуж, забросил работу, вышел на пенсию и, как все замечали, сильно сдал.
Его часто видели на берегу моря. Он шлепал сапогами по воде и разговаривал сам с собой. Пару раз он пропал – Третья жена обегала всех знакомых – и объявился в Тбилиси. Он ездил к Отцу, который умер несколько лет назад. Если бы сейчас Дед вдруг сделал предложение Второй жене, она бы, пожалуй, не согласилась.
Вторая жена регулярно посещала митинги. Она видела тысячи и тысячи людей, так же обиженных судьбой и не защищенных властью, как и она. Однажды она вырвалась вперед, схватила микрофон и закричала на всю площадь Ленина. Она не помнила, что говорила. Но наутро ее цитировали на всех углах, и теперь она выступала почти каждый вечер.
В Тбилиси тоже проходили митинги. Бурлил весь Советский Союз. Горбачев с высокой трибуны говорил просто, как и люди на улицах. Ему подносили молоко в стакане. Он любил поставить вопрос, а потом подбросить его народу на обсуждение, как кость. Народ был отзывчив, как всегда. «Разрешили вам, – ворчал Дед, проходя мимо гудящих площадей, – вы и разговорились».