— Лялечка, — наклоняясь через барьер выдачи, тихим, но внятным голосом произносит Штерн. — Вы в следующий раз вместо сердца лучше уж сразу нацистский винкель нарисуйте. Гораздо больше правдоподобия будет.
И уходит из зала.
«Черт!» — думаю я. Они же просто хотели надо мной поерничать, ничего не имея в виду. Кто ж знал, что так выйдет?
— Ляля, извини, пожалуйста, — кидаю я ей на ходу. — Но вы бы хоть предупредили меня.
Сам отправляюсь искать нашего «крокодила». В глазах моих сотрудниц читатель Штерн выкинул очередной свой фортель, и только я понимаю, насколько его могла задеть эта невинная провокация.
Куда может пойти нервный харизматичный юноша после пережитого стресса? Разумеется, в курилку. Я вхожу в продымленную комнату и действительно вижу там застывшего у подоконника Штерна. На меня он не смотрит. Так, если не знать, что случилось — обычный такой элегантно-мрачный не в меру спокойный Штерн. Я присаживаюсь рядом с ним на подоконник, он затягивается, и я вижу, как он одними губами произносит:
— Ненавижу просто… ненавижу эти ваши гендерные игры.
— Ну, они такие же мои, как и ваши, — вздыхаю я. — А что такое «винкель»?
Я уже знаю, что он быстро успокаивается, когда ему надо что-то разъяснить и его внимательно слушают.
— Нашивки в нацистской системе концлагерей. В виде треугольника. Красный — у коммунистов, зеленый — у уголовников, лиловый — у свидетелей Иеговы, черный — у всякого асоциального элемента: цыган, бездомных, слабоумных, проституток, лесбиянок и феминисток. У евреев они нашивались поверх желтого перевернутого треугольника. Потому что родиться евреем уже само по себе преступление. Другие национальности отмечались начальными буквами поверх нашивок. «P» — у поляков, «J» — у пленных из Югославии, ну и так далее…
— Н-да… у нас с вами, определенно, были бы разные нашивки.
— Но в любом случае были бы…
Он гасит недокуренную сигарету и красивым точным движением кидает ее в пепельницу. Меня внутренне перекашивает от такого расточительства, которое не может компенсировать даже красота жеста.
— Пойду домой. Здесь, чувствую, работы уже не будет.
Я киваю. Он поднимается и уходит. А я остаюсь раздумывать о дополнительных смыслах серебряного треугольника, который я вот уже сколько времени, не снимая, ношу на шее под рубашкой. Эх, надо было сигарету у этого фраера попросить, что ли…
А ночью мне снится, что мы занимаемся любовью.
* * *
Или не занимаемся?.. Сцепившись, мы катаемся по земле, лягаемся, кусаемся, царапаемся и рычим. Я, по крайней мере, точно кусаюсь. Хорошо помню, как впился зубами ему в плечо, а потом еще раз — в запястье, когда он прижал меня к земле, надавив рукой мне на шею. В какой-то момент мне все же удается прижать его так, что он уже не может сопротивляться. Тогда я провожу языком вдоль его горла и легонько кусаю его за ухо. Если это и любовные ласки, то не людские, а каких-нибудь леопардов. Однако по пробуждении сон явно воспринимается как эротический. «Ну, ты даешь!» — говорю я своему Бессознательному, и оглядываюсь на мирно спящую рядом Фейгу, незнамо когда вернувшуюся с очередной ночной гулянки. Все-таки полгода спать в одной постели с любимой женщиной, которая сама при этом спит с кем угодно, кроме тебя — не может это рано или поздно не отразиться на психике. Надо что-то решать с личной жизнью, а то эдак скоро мне во сне и одного Штерна будет мало…
На работе все идет путем, пока внезапно в середине дня не является эта синеглазая бестия. Он отлавливает меня на пути к каталогу с очередным ленивым студентом.
— Надо срочно поговорить, — шепчет он в пространство над моим ухом, опять же глядя в пространство. Вид у него несколько безумный.
Я кивком приглашаю его присоединиться, и в систематику мы приходим втроем. Там я сажаю студента за столик, вытаскиваю ему пару ящиков, а сам в сопровождении моего ночного демона углубляюсь на два отсека внутрь каталожного зала.
— Скажите мне, как часто вам снятся эротические сновидения? — спрашивает он шепотом.
— Что?!
Чего угодно ожидал я от человека с таким воспаленным взглядом, любой мировой катастрофы, но только не того, что мне будет задан этот вопрос.
— Ну, ответьте, — настаивает он, буравя меня своими синими безднами. — Так часто или нет?
— Мне-то? Да мне они в последнее время почти постоянно снятся! Вот хоть сегодня, например!… — и я издаю приглушенный смешок.
— Содержанием не поделитесь?
— С вами?! — я уже просто давлюсь от нервического смеха. — Нет! С вами не поделюсь!
Встретившись с ним взглядом, я моментально понимаю всю разницу между сном и явью. В моем сне он бы давно уже врезал мне по физиономии. Я тут же беру себя в руки.
— Да ладно вам. Ничего особенного мне не снится. Так, обычная порнография.
— Ага! Для вас, значит, это обычное дело… Так вот если хотите знать, — шепот его наполняется ядом, глаза суживаются. — Если хотите знать, мне подобные сны не снятся. Мне вообще до недавнего времени никакие сюжетные сны не снились. Только одни абстракции.
Я уже ничего ровным счетом не понимаю. Смотрю на него во все глаза, хлопая ресницами, и пытаюсь понять, причем здесь я.
— Ну… что тут сказать… сочувствую вам, конечно, — говорю я в замешательстве. — Хотя, честно говоря, я не очень понимаю, как такое возможно — жить и не видеть никаких снов.
Пока я говорю, он вдруг резко грустнеет. И взгляд у него становится печальным, печальным… Он наклоняется ко мне, оперевшись обеими руками о каталожную стенку — почти зажав меня между ними, так что металлические ручки ящиков чуть ли не впиваются мне в спину. А потом он почти беззвучно произносит то, что я, как мне тогда кажется, не скоро забуду. Глаза в глаза и почти губы в губы:
— Я тебя очень прошу. Не делай так больше. Я… — он тихо вздыхает и я ловлю на губах его дыхание. — Я не против телесного взаимодействия. Я просто не могу… вот так. Не хочу, чтобы это происходило таким образом. Пожалуйста… У меня и так достаточно поводов ненавидеть самого себя.
Он отстраняется от меня и отступает назад к выходу из каталога.
— Что, зубы были лишние? — спрашиваю я наобум.
Он останавливается и долго смотрит на меня.
— Нет, не зубы, — произносит он, наконец. — Дискурс власти.
Поворачивается и уходит. Так что же это получается? Это не только мое Бессознательное было сегодня ночью?…
* * *
День не дает мне возможности подумать о ночных тайнах, и едва вернувшись в зал, я слышу, как Нинель Эдуардовна зовет меня к рабочему телефону. Я беру трубку, но в ней — короткие гудки. Я терпеливо вешаю трубку на рычаг, снова раздается звонок:
— Я внизу, можешь спуститься?
Мы не так давно купили Фейге мобильник — тяжеленную гробообразную «Nokia». У меня нет романов на стороне, поэтому мне телефон не нужен. А она все еще не может смириться с мыслью, что, кроме абонентской платы, за каждый разговор надо еще и отдельно платить. Поэтому постоянно пользуется привилегией первой бесплатной минуты. Как она в таком режиме умудряется общаться со своими возлюбленными, для меня загадка. Но с другой стороны, будь я на месте счастливого любовника, сам бы я терпел от нее и не такое.
Я нахожу ее у памятника напротив контроля. Завернутая в красный клетчатый платок и в бордовом берете прозрачной вязки она выглядит как девочка из волшебной сказки, непонятно как оказавшаяся в этой толпе городских зевак. Библиотека сразу начинает казаться мне каким-то безумным вокзалом, где все носятся, все спешат и все — чужие. На ходу киваю ей на стеклянные распашные двери. Она улыбается. Обгоняя ее, я распахиваю перед ней створку, несколько шагов в сторону — и вот мы уже укрыты от взглядов скучающих милиционеров и дамы, выдающей контрольные листки. У двери в читальный зал русского журнального фонда я наклоняюсь к ней и целую ее в щеку:
— Привет, Красная Шапочка!
— Привет, Стасичек! Я всего на одну минутку. Из Университета шла, дай, думаю зайду.
— Хорошо, что зашла.
Она делает просительное детское личико, не переставая при этом улыбаться:
— Мне надо с тобой поговорить об одной очень серьезной вещи.
Да. Конечно, надо. Кажется, я даже знаю, о какой. Видимо, это понимание сразу же отражается на моем лице, потому что она тут же говорит:
— Ой, ты уже все понял?
Я киваю.
— Понимаешь, мы с Янкой решили начать жить вместе… Ну, то есть мы давно хотели, но тут у нее начались сложности с жильем, и…
— Малыш, не надо мне ничего объяснять. Я все понимаю, — говорю я как можно более ласково.
— Ну, ты же согласен, что так больше нельзя, как сейчас?
— Да, — покорно киваю я. — Согласен.
— Ты только не волнуйся, пожалуйста! — она гладит меня по щеке. — Поживешь у кого-нибудь у знакомых, пока чего-нибудь себе не найдешь. Можешь у нас несколько дней переночевать на диванчике.
— Угу. И когда вы съезжаетесь? — и тут же понимаю, что мог бы этого вопроса и не задавать. Если бы дело было не срочное, Фейга подождала бы до вечера, а не стала бы заходить ко мне на работу. По ее умоляюще-скорбной рожице я понимаю, что я угадал.
— Ну, не то что бы съезжаемся… Просто… Ну, в общем… Не мог бы ты сегодня переночевать где-нибудь в другом месте?
— Не вопрос, — говорю я, как мне кажется, относительно бодрым тоном. Впрочем, кого я пытаюсь обмануть? Она знает меня как облупленного…
— Стасичек… Милый мой.. Ну что же ты?… Ну, только не плачь, пожалуйста… Боже мой, какая же я все-таки сволочь!
— Тс-с, — яростно сквозь слезы шепчу я, — Не смей так говорить о себе, котенок. Пожалуйста, не надо. Сейчас, сейчас все пройдет, — я запрокидываю голову, чтобы слезы, хотя бы не лились по лицу. Она лезет в свою вязанную сумочку за бумажными платочками, потому что знает, что у меня с собой платка никогда нет. И сама начинает вытирать мне слезы.
— Ну, не расстраивайся, пожалуйста! Ты же сам понимаешь, что тебе самому так будет лучше.
— Да, понимаю…
— Ну, не плачь… Смотри, вон там кто-то еще стоит и тоже чуть не плачет… Библиотека, называется!… — Фейга изо всех сил пытается заставить меня улыбнуться или хотя бы отвлечься.
Я как бы ненароком оборачиваюсь, и замечаю у лестницы рядом со шкафчиками уборщиц знакомый силуэт в черном пальто.
— А-а…
— Ты знаешь его? Прикольный чувак такой. Грустный-грустный стоит, сурово так на нас смотрит. Грустить ему мешаем, наверное… А нет, вроде к кафе направился.
— Это Штерн. Он каждый час выходит на десять минут музыку слушать. Наверное, в журнальном сегодня сидит.
— Да что ты?! Тот самый читатель Штерн?.. Ну вот, вы его там все так не любите. А он ничего, симпатичный вроде. Грустит вот тоже. Может, у него какая трагедия в жизни? Может, его тоже кто-то не любит?
Я неловко усмехаюсь. Знаем мы, какая у него трагедия…
— Да его никто здесь не любит. Кроме меня, разве что.
— Ну, хоть что-то….
— Вот именно «что-то»… — вздыхаю я.
— Ну, все, котик! Не плачь больше. Я побежала, ладно?
Я оглядываюсь, но, по счастью, кругом никого нет. Я быстро хватаю ее за руку, подношу к губам и целую ее крошечные пальчики.
— Пока! Все будет хорошо!
— Надеюсь, — говорит она и выскальзывает в распашные двери.
Я еще раз оглядываюсь, в районе шкафчиков снова маячит фигура прогуливающегося Штерна. Чтобы не привлекать внимания, я аккуратно, чуть ли не на цыпочках поднимаюсь вдоль правой стенки по лестнице на второй этаж, и иду к себе тайными проходами через ГАК.
* * *
День, когда любимая девушка предлагает тебе окончательно расстаться, заслуживает быть отмеченным распитием действительно крепких напитков, кофе тут явно не прокатит. Для меня, впрочем, это самое «окончательно» стало очевидным как минимум полгода назад. Хотя сколько-то месяцев мы с ней вместе еще протянули, отчаянно делая вид, что у нас есть какое-то будущее. Но с определенного момента даже ей самой стало ясно, что никакого будущего нет, правда, тогда ей было еще меня жалко. А сейчас — все, уже и жалости почти не осталось. Так что в данном случае речь идет лишь о том, чтобы просто съехать. Квартира принадлежит ее родственникам, живущим заграницей. Мы только сделали ремонт своими руками, да разобрали книжные и мебельные завалы, превратив заброшенное жилище во вполне себе привлекательную квартирку. Не далек тот час, когда наше столь долго обустраиваемое гнездышко владельцы захотят продать или сдать более платежеспособным людям. И тогда Фейге тоже придется искать жилье, а от нашего дома не останется ничего, кроме воспоминаний.
На этой грустной ноте принятием конструктивных решений я намереваюсь заняться завтра, а сегодняшний вечер посвятить оплакиванию прошлого и самодеструкции, главным пунктом которой будет напиться вдрызг. Сделав несколько звонков, я узнаю, где мне могут налить и куда смогут вписать, и из всех вариантов выбираю самый многолюдный. Там есть все, что нужно страдающей душе: песни под гитару, пиво, сигареты, бесконечные разговоры, портвейн, опять сигареты, анаша (или это мне только показалось?), заумные телеги, безумные предприятия, выход на крышу, песни хором в незнакомом дворе, водка, водка с пивом, объятья и поцелуи в незнакомом подъезде, снова водка, спирт с колой, чей-то флэт, в нем — какая-то неубранная постель, а в постели — я и Маленькая Лиза, которая по утру заявляет мне, что накануне она приняла решение стать «абсолютно нормальной», а я был последним из ее знакомых в этой «ненормальной жизни», с кем она хотела переспать, и вот, ура, ей это, наконец, удалось — чао, бамбино!..
Соответственно, этой ночью мне не снится никаких эротических сцен, потому что я принимаю в них деятельное участие наяву.
* * *
В библиотеку я прихожу в несколько сумеречном состоянии (к счастью, в этот день мне не надо идти к открытию). Деструкция удалась по всем фронтам — давно не чувствовал себя таким наивным придурком и моральным уродом одновременно. Добавьте к этому еще и чисто физическую слабость. Не сказать, чтобы мне совсем уж херово от выпитого, скорее от общего переутомления и недосыпа. Кажется, был в каком-то из этих незнакомых ночных дворов угол, в который я счастливо изверг из себя все потребленное вечером. Сильно же меня хотела Маленькая Лиза, раз даже после этого она не побрезговала уволочь меня в теплую кроватку, где сумела обставить дело так, что всю ночь — вплоть до утреннего разговора — я чувствовал себя каким-то космическим героем.
День проходит в сомнамбулическом тумане, я литрами пью кофе, меня откровенно шатает, я роняю подаваемые мне требования, забываю задвигать до конца каталожные ящики, о которые потом сам же стукаюсь руками и один раз — головой, не рискую взбираться на стремянку.
Ближе к восьми вечера раздается звонок. С читательского входа сообщают, что ко мне пришел человек без паспорта и читательского билета, который хочет меня срочно видеть, но не знает обо мне ничего, кроме имени и фамилии. Так прямо и сказали: «человек». Не мужчина, не женщина, не девушка, а человек. Причем сказали с некоторым сомнением.
Я спускаюсь вниз и уже от двери, ведущей от лестницы в ЦСБ, замечаю канареечный ирокез и крепко сбитую низкорослую фигуру бутча. Бывший дружок Маленькой Лизы пришел вытрясти из меня душу: не иначе как она сама же ему все и рассказала. Я видел их вместе всего несколько раз и знаю об их отношениях только то, что Лёлик страшно ревнив. Еще я знаю, что ему запретили появляться в «Лабрисе» после того, как он устроил там драку. Этих сведений мне вполне хватает для того, чтобы не желать с ним более тесного знакомства. А уж познакомить свою печень с ребристой подошвой его говнодавов мне тем более не улыбается. Поэтому я решаю расставить все точки над «ё» в помещении библиотеки — там, где он чувствует себя не в своей тарелке, — и желательно, поближе к милиционеру.
— Пропустите, пожалуйста, под мою ответственность, — говорю я даме, выдающей контрольные листки.