— Что же ты натворил?.. — голос Хейма, когда он все же заговорил, звучал глухо и безжизненно, вызвав у его дяди горькую улыбку обреченного.
— Знаешь, — Локи помедлил перед ответом, — ещё вчера я сказал одному из молодчиков Вили, что нет доблести ударить кого-то в спину. Как хорошо, что из всех мирских добродетелей я никогда не стремился именно к ней, правда?
— Вульгир?..
— Занял моё место, представь себе. Пришлось, конечно, повозиться, но не одной же хозяйке Хель тешить себя поднятием мертвецов. Хотя, не скрою, получилось весьма посредственно даже для первого раза. — Локи в задумчивости постучал пальцами по нагруднику висящего на нем мешком доспеха. — Впрочем, этого паршивца, как ни крути, совсем не жаль. Натащили всякой дряни в Вальхаллу!
— А Брёмира за что? — выдавил великан, все ещё никак не способный взять в толк поступки старого друга. — Я ведь знал еще его деда, Локи.
— Вот за него извини. — Ас коротко взглянул на лежащее возле него тело воина, снег под которым успел пропитаться кровью и, не сдержавшись, поморщился, уязвленный несовершенством своего импровизированного плана. — Слово даю, если выживем, лично приведу его к тебе за ручку из посмертия.
Хеймдалль на это заявление печально усмехнулся. Ему, знавшему до мельчайших деталей устройство всех девяти миров, всегда казалось непостижимой загадкой то, в какие игры играет его друг, которого он не без оснований считал кем-то вроде старшего брата и наставника. Но на все эти хитрости больше не было времени. Не теперь.
— Почему, Локи? Зачем все это нужно? — Боль, звучавшая в голосе Хранителя, больно резанула стоящего напротив него аса. — Кого ещё ты готов предать и ради какой цели? Ведь не потому же, что страшишься гнева Всеотца? Ты ведь предупредил нас о готовящемся нападении и мог бы оправдаться на судилище. Да и не припомню я, чтобы ты хоть кого-то в этом мире боялся.
— Только Идунн²⁰, пожалуй. Уж очень люто она меня порола, когда я юнцом повадился воровать яблоки из её сада. — Бог обмана устало пожал плечами. — Ну не думал же ты, что я явился для того, чтобы показать Одину, как лучше всего бить морды упырям да умертвиям?
— Тогда зачем? — требовательно громыхнул Хеймдалль, полыхнув глазами.
— Поговорить, — последовал ответ, не имеющий ровно никакого смысла. — Но не с Всеотцом. Тому, кто ведёт всех нас к верной погибели, уверовав в истинность бредней мёртвой старухи, мне сказать нечего.
— Что ты такое несешь? — на секунду опешил Хранитель миров, не зная, как ему реагировать на подобное заявление. У Локи с Всеотцом всегда было полно разногласий, но, чтобы обвинить Одина в ответственности за нынешнее бедствие, — такого не бывало. Обычно-то именно шалости их брата-хитреца выходили асгардцам таким боком, что выть хотелось.
— Правду в кои-то веки. Сам себе поражаюсь! — ухмыльнулся Локи, но тут же утратил всю свою напускную весёлость и протянул вперёд руки. — Тебе ведомо многое, друг мой. Так позволь же показать все остальное. А там уж сам решишь, по праву я поступаю или нет.
Недоверчиво сощурив глаза и приопустив меч, который все ещё указывал острием в грудь мятежному асу, Хеймдалль какое-то время буравил его лицо, силясь увидеть скрытые козни в знакомых до боли чертах, перечерченных теперь глубокими бороздами морщин, после чего решительно отшвырнул оружие в сторону. Глупость и пустое безрассудство — посчитал бы кто иной, учитывая все сотворенные его дядей подлости, но Хеймдалль не за просто так считался из всех асов хранителем и пастырем смертных народов. Привычка обманываться жила в нем рука об руку с непреклонной уверенностью, что рано или поздно все досадные ошибки и впустую потраченные шансы окупятся, приведя их всех к чему-то лучшему. Да и что, в сущности, значила его жизнь по сравнению с возможностью узнать, наконец, истину?
— Показывай! — Хеймдалль, одним-единственным шагом оказавшись прямо напротив Локи, вложил свои руки в протянутые ладони и едва не вскрикнул от открывшейся ему картины.
За все века, что Хейм знал нареченного брата своего отца, не был тот столь открыт и беззащитен, как в эту самую минуту. Если и пускал Локи кого к себе в голову, то тот был гостем, которому никогда не покажут ничего, окромя пыли в глаза, парадного убранства да праздничного застолья. Так было всегда, и лишь теперь загадочный и непостижимый разум величайшего хитреца из всех асов был открыт перед Хеймдаллем до самого донышка. Разум мятущийся и не идеальный, со всеми сомнениями, горестями и неудачами, что веками были запрятаны за смеющимися глазами и готовой сорваться с языка издевкой.
Хеймдалль окунулся в воспоминания Локи и чудом сумел не потеряться в этом водовороте, став свидетелем всего, что так пугало друга. Услышал слова звёздного гиганта Фарбаути и вместе с Локи познал всю бездну отчаяния, что принесла за собой истина. Увидел робкую надежду своего побратима и непостижимо прекрасный летающий корабль, спасший его из юдоли смерти и безумия, откуда теперь распространялся ядовитый мор по всем девяти мирам.
Когда видение рассеялось, Хранитель миров ощутил себя без сил стоящим на коленях. Как и когда он успел там очутиться, было неясно, да и не важно. Груз обрушившейся на него правды оказался непомерно велик, лишив аса воли. По его лицу и бороде стекали слезы, а голова, в которой не сыскать было ни единой связной мысли, покоилась на груди стоящего напротив Локи.
— Зачем только ты показал мне все это… — Хеймдалль нашёл в себе силы отстраниться и взглянуть в озаренные печалью глаза побратима. — Дал бы уж помереть в бою спокойно. Лучше так, чем узнать, какая судьба уготована тем, кто останется в живых.
— И рад бы избавить тебя от этой ноши, да не могу, — отозвался Локи. — Похоже, что у старух Норн²¹ для нас с тобой заготовлена иная доля. Быть может, нам единственным предстоит увидеть смерть мира перед тем, как самим кануть в небытие. А быть может, есть ещё шанс на спасение.
— Шанс? Смеешься ты нешто? — с обреченностью переспросил великан, готовый теперь поверить во что угодно. — Не ты ли видел своими глазами и мне показал будущую смерть целого мира… И как такое можно предотвратить?
— Никак, — после некоторой паузы откликнулся Локи. — Тебе не остановить огонь голыми руками. Можно лишь уберечь от него малую часть жизни, дав ей ещё один шанс. И это то, о чем я пришёл просить тебя, Хейм.
— Не понимаю, — в голосе великана, вопреки всему, слышалась тень надежды.
— Ты лучше всех нас вместе взятых знаешь Ясень, Хейм. Ты связан с ним поболе, чем даже Всеотец, который в своей гордыне откусил кусок больше, чем способен был прожевать. И только ты можешь умолить его укрыть и спасти хоть бы один из миров. Буря идёт, и её нам уже не миновать, но, не исключено, в этом хаосе уцелеет хоть что-то, что сможет выжить и жить после нас.
Хеймдалль молчал, пораженно глядя на дядю. То, что тот предлагал, означало конец. Для всех них уж точно. Испросить Великое Древо, что веками питало их и было источником их божественной силы, укрыть среди своих ветвей зерно новой жизни ценой собственного существования…
Мысль была святотатством, преступлением и одновременно единственным шансом подарить возможность спастись хоть кому-то — Локи, при всех его недостатках, на сей раз был прав. Проникнув в его разум, Хеймдалль ясно, как день, увидел, что за безумие охватило его детей. И как бы больно ни было это признавать, их Всеотец был поражен тем же недугом, что где-то там, среди звезд уничтожал гримтурсенов, а здесь сталкивал асов друг с другом, ведя их всех к погибели и забвению. Признать это было непросто, а исправить — уже невозможно. Что ж, быть может, смертным суждено управиться со своими новыми обязанностями лучше, чем далось их богам. Он, Хеймдалль, как видно, не справился.
Подняв больные глаза на все еще стоящего и выжидательно смотрящего на него друга, Хранитель задал единственный мучивший его теперь вопрос.
— А ты? Что будешь делать ты?
— Если каким-то чудом уцелею? — Ас оторвался от созерцания лица Хеймдалля, на котором, как в бурном ручье, сменялись картины эмоций и дум, обуревавших Хранителя. — Пойду искать спасшихся, наверное. Мне скучно без жизни, какой умеют жить только смертные. Да и много ли проку быть лучшим в обмане и хитрости, если не с кем хитрить и некого обманывать?
После этих слов между ними наступила тишина, которую, казалось, не спешил прерывать даже вездесущий ветер. Хейм думал… Обо всем, пожалуй. О веках, проведённых в хлопотах о смертных, о друзьях асах, что сражались сейчас и погибали по ту сторону призрачного прохода. Думал о Локи, которому хватало сил шутить даже теперь. А тот… тот глядел в небо, все больше напоминавшее сплошную незаживающую рану, и молчал об одному ему ведомым вещах и не смотрел на того, с кем виделся, должно быть, в последний раз.
— Хорошо, — завеса тишины оказалась разрушена и отправлена в прошлое, как и все остальное. — Я принимаю твою просьбу, друг мой. Убереги всех, кого сможешь сберечь, и пусть будет с тобой свет Ясеня. А сейчас ступай с миром, мой путь нынче лежит туда, куда нет хода даже тебе.
Уходя и так и не произнеся ни слова, Локи ещё раз обернулся, напоследок получив ободряющий кивок Хеймдалля.
— Зато представь только, какая буча подымется, когда все узнают, что отец лжи спас мир от кары гримтурсенов.
— Обыкновенная буча, — пожал плечами Локи и едва заметно улыбнулся. — Подумают, что соврал, да поколотят.
***
Неведомо то было, годы прошли с той поры или же считанные дни. Забытый бог неслышной тенью бродил по испепеленной и истерзанной земле, раздираемой смерчами и ураганами. На его глазах исчезали и погружались в пучину старые континенты, вскипали моря и горела сама твердь под ногами, а где-то там наверху плавились от инфернального жара и опадали одна за другой ветви Ясеня в попытке укрыть и защитить все, что возможно.
Нельзя было точно сказать, сколько длилась эта беда, лишь однажды, совсем потеряв счёт времени, бог вдруг заметил, что багрово-красное небо вновь начало менять цвет, словно остывая. Остатки мира все ещё сотрясали бури, но на месте старой земли уже возникали из бездны новые острова и архипелаги, на которых, если повезет, должны были возникнуть новые жилища, деревни, а затем и города, отстроенные уцелевшими. Мир, не зная покоя и лености, едва уловив наступление передышки, спешил начать восстанавливаться, стремясь восполнить утраченное и возродить уничтоженное.
Тут и там видел он шрамы отгремевших сражений; смотрел на тушу гигантского змея Ёрмунганда, выброшенного Тором на землю из пучин океана и им же сраженного. Наблюдал за остатками своего мира, медленно разрушаемого и растворяющегося под действием вездесущей и всепроникающей жизненной силы.
Видя, что цивилизация, хоть и пострадала, безвозвратно утратив очень многое и многих, все же пережила чудовищный катаклизм, бог удалился туда, откуда пришел и где небо все еще было затянуто, как сплошной пеленой, вязким черным пеплом, от которого не очистилось бы и через сто лет. Здесь теперь стоял вечный холод, и снег — серый и грязный от сажи — валил с неба сплошной стеной.
Сам не зная почему, он шел в места, которые некогда были ему знакомы, а теперь стали безжизненными руинами некогда великого града, ныне больше напоминавшего злобно ощерившийся скелет, выставивший напоказ свои внутренности. Поглядев на разрушения, он пошел прочь, туда, где на ничем не примечательной каменной площадке в последний раз распрощался со своим другом. Вопреки ожиданиям, с ней не случилось ни землетрясения, ни какой иной напасти, и даже снег здесь, казалось, был чище, чем где бы то ни было.
В самом центре заваленного сугробами плато, куда он с трудом продрался, пробивая себе путь руками и ногами, вопреки всему обнаружилась небольшая подталина, на ней лежало одно-единственное семечко — последний подарок Великого Древа, который даже снег обходил стороной, не смея погрести под своей толщей.
Улыбнувшись каким-то своим мыслям, бог подобрал семечко и пошел туда, где, как ему казалось, оно сможет начать новую жизнь. Этого места он сознательно избегал все время с первого дня катаклизма. Проклятая долина, в которой произошла последняя битва богов, выглядела чудовищным обугленным шрамом на теле и без того исстрадавшегося мира. Здесь, в центре мироздания, куда не было хода никому из смертных, теперь было сплошное кладбище, на котором нашли свое последнее пристанище лучшие и худшие чада старого мира.
Отыскав более-менее пригодный, не запятнанный кровью и не опаленный диким пламенем, пятачок, бог голыми руками вырыл неглубокую лунку, вложив туда вверенное ему на поруки семя нового мира, и, усевшись на землю рядом, принялся ждать.
Шло время, и побег, когда-то едва-едва проклюнувшийся из земли у его ног, превратился в стройное деревце, а затем и в мощное дерево, раскинувшее свою крону над молодой порослью, которая со временем должна была превратиться в рощу, а потом и в лес. Бог, все так же сидящий у корней дерева и утративший чувство времени, планировал все это увидеть, и так бы оно и было, не начни вредное растение ронять ему на голову листья, мелкие ветки, а затем и — чему оставалось всерьез удивляться — желуди и колючие плоды каштана.
Это было уж совсем странно, и как-то раз, получив по темечку особо крупным орехом, задремавшийся бог нехотя размял шею и с немым укором уставился наверх, рассматривая зловредный росток, вымахавший в эдакое чудо. Чудное то получилось дерево: росли на нем и орехи, и сочные плоды всех мыслимых цветов, и даже шишки. С одной стороны крона исполина непрерывно опадала, роняя на землю желтеющие на лету листья и оголяя ветви, будто бы готовясь к долгой и холодной зиме, другая же сторона буйствовала разноцветьем, переходившим в спелые, готовые сорваться на землю плоды.
Бог хмыкнул, завороженно наблюдая за невероятной картиной.
— Бывает же! — хриплым, словно воронье карканье, от долгого молчания голосом, воскликнул он. — Видать, и великому Древу за столько веков прискучило быть ясенем.
Показалось ли, но на мгновение растение зашумело всей кроной, будто соглашаясь, после чего уронило на голову бога очередной желудь, который, с громким щелчком расколовшись, упал на землю двумя половинками.
— Да что ж ты хочешь от меня, зловредная ты коряга? — в ярости взревел обиженный небожитель, рывком вскакивая во весь рост и тут же падая обратно на землю, не в силах пошевелить отвыкшими от движения ногами. С кряхтением и площадной руганью, которой позавидовали бы иные кабацкие заводилы, богу невероятным усилием все же удалось снова подняться и в изнеможении привалиться к шершавому стволу своего обидчика. — Считаешь, засиделся я тут, да?
Получив в ответ порцию одобрительного шелеста, бог сделал пару пробных шагов в сторону выхода из рощи и обернулся.
— Ну что ж, раз поднял, тогда показывай дорогу!
***
Он шел вперед, ведомый смутным желанием вновь обрести цель, давно утраченную с уходом его эпохи. Дорога, быть может случайно, а скорее всего по чьему-то наущению, сама ложилась под ноги, ведя его в неведомое пока, но отчего-то уже ставшее очень важным место.
Правильный путь он определял по давешнему камню, вновь ожившему в его руках и начинающему дрожать и нагреваться, стоило свернуть не туда, куда вел его Ясень, бывший теперь уж и не ясенем вовсе.
Постепенно пейзаж, состоящий из редких деревьев и беспрестанных туманов, сменился пасторалью некогда зеленых лугов, неуловимо ему знакомыми. Впечатление от возможного вида портило небо, ставшее опять багровым до черноты, и нависающее нарывом тяжелое солнце, освещающее и без того жухлую, а теперь и выжженную огнем траву, пепельный ковер которой тянулся до горизонта. Откуда-то издалека ветер доносил крики и плач, не суливший ничего хорошего.
,
Поморщившись от удушливого запаха гари, висевшего в воздухе, бог тяжело вздохнул и направился вниз с холма, рассчитывая как можно быстрее добраться до пострадавшей от неведомой напасти деревеньки. Спустя какое-то время, поднявшись на очередную возвышенность и не встретив на своем пути ни единой живой души, он смог как следует разглядеть людское поселение, состоявшее ранее из пары десятков аккуратных деревянных домишек, превратившихся в обугленные руины, и порушенный частокол, должный ограждать селян от всевозможных внешних угроз.