— Ладно, через пятнадцать минут пойдем подыхать по твоему приказу… — И Глымов пошел по ходу сообщения.
Пулеметы и минометы били, не умолкая. Свист мин, взрывы и захлебывающаяся пулеметная стрельба сливались в страшную какофонию.
Смертельно раненный комроты Федор Баукин упал в двух шагах от обгоревших танков. С усилием поднял голову — кровь заливала лицо, мешая разглядеть ближний танк, — сжал в обессилевшей руке гранату.
— Не… не доброшу… — хрипел он, пытаясь подползти ближе и теряя последние силы. — Неужто не доброшу… твою мать… гады… — И вдруг встал.
Он стоял согнувшись, а потом двинулся к танку, качаясь из стороны в сторону. При вспышке ракеты пулеметчик увидел его сразу. Он шел, шатаясь, как пьяный, а пули одна за другой впивались в него, вырывая из телогрейки куски ваты. И уже падая, он все же бросил гранату. Граната не долетела. Она взорвалась прямо перед корпусом железного чудовища.
— Не добросил… — прошептал Баукин и уронил голову.
Глымов отправил вторую роту.
— Ползком, подельнички, только ползком, — напутствовал он бойцов. — Там трупов уже много — укрываетесь за ними. Кто повернет назад — пристрелю, будь спок. Ну, с Богом, давай!
Штрафники неохотно перелезали через бруствер и пропадали в темноте.
Они ползли меж телами погибших товарищей, вжимались в землю, зажмуриваясь, когда свист мины раздавался совсем рядом, когда пули взметали пыль.
И вот мина накрыла одного, взрыв подкинул тело, словно ватную куклу. Второго пуля ударила в голову, и он замер, закрыв голову руками. Третий лежал, скорчившись и обняв живот, и повторял как заведенный:
— Мамочка… ой, мамочка… ой, мамочка…
Ракеты взлетали пачками, и временами над полем становилось светло как днем.
— Во светят, твари, во светят… — бормотал Леха Стира, втягивая голову в плечи.
Рядом рванула мина, и сейчас же раздался вскрик, потом тяжелый стон, переходящий почти в животный вой.
— Тихо ты! — рявкнул на раненого Стира, проползая мимо.
Глымов полз позади всех и так же, как все, втягивал голову в плечи, озирался по сторонам, замирал, когда рядом рвалась мина. И вдруг почти наткнулся на бойца, который ползком пятился назад.
— Не туда ползешь, парень, — сказал ему Глымов. — Вперед надо.
Боец повернул к нему лицо — губы его тряслись, глаза были бессмысленными. На вид ему было лет сорок.
— Н-не м-могу…
— Через не могу. Давай, давай вперед.
— Н-не м-могу… — повторил боец. — Лучше уб-бей з-здесь…
— Я сказал, вперед давай! — уже зло повторил Глымов. — Назад нельзя — там заградотряд тебя шлепнет.
— Н-нет… пошли они на хер! Они нас на верную смертушку послали… к-как с-скотов! — Боец вдруг вскочил, не страшась разрывов мин и пуль, свистевших вокруг, и побежал назад, к своим окопам.
Не целясь, Глымов дважды выстрелил ему в спину. Боец плашмя рухнул на землю.
Приподнявшись на колено, Глымов оглянулся по сторонам, столкнулся взглядом с таким же замешкавшимся от страха бойцом.
— Давай, давай, сучий потрох, не трусь, только вперед — не то и ты пулю получишь!
Вдруг впереди яркое пламя взвилось над сгоревшим танком.
— Есть один, в креста, в гробину мать… — Глымов стукнул себя кулаком по колену.
И буквально через секунду вспыхнул второй танк и грохнул второй взыв. Пулеметы в танках замолкли.
Штрафники некоторое время лежали, словно не верили тишине, потом один за другим стан и подниматься и побежали вперед.
Твердохлебов, смотревший в бинокль, с улыбкой оглянулся на Родянского:
— Рванули танки. Теперь в окопах каша будет. Давай, выводи своих.
Родянский как-то странно вздохнул, ответил:
— Хана батальону… Хотел бы знать, для чего?
— Взять переднюю линию обороны, — зло ответил Твердохлебов. — Приказ не слышал?
— Брось, Василь Степаныч, тут не дети — силами батальона переднюю линию обороны противника не берут.
— Ты, Суворов хренов, делай, что сказано!
Родянский был прав — штрафники залегли под шквальным огнем, не добежав до переднего края немецких окопов метров пятьдесят. Стоны раненых были слышны даже сквозь грохот пулеметов.
— Че делать будем, пахан? — прокричал Леха Стира, подползая к Глымову.
— А че приказано, то и будем делать, — прокричал в ответ Глымов. — Или ты только в карты сноровый играть?
— Да я не пойму, чего приказано-то?
— Вперед идти!
— С кем? Ты погляди, пахан, одни жмурики под твоей командой!
— А ну давай вперед, псина, — прорычал Глымов, наводя на Стиру пистолет. — Или я из тебя тоже жмурика сделаю!
— Падлы лягавые! Лучше бы построили и сразу всех в расход пустили, — бесновался Леха Стира. — Ты погляди! Погляди!
Его лицо было черно от земли, глаза сверкали. Глымов оглянулся вокруг, и впервые ему стало страшно. Почти в упор немецкие пулеметы расстреливали лежащих и ползущих штрафников.
Из блиндажа выглянул радист, прокричал:
— Василь Степаныч! Первый на связи!
Твердохлебов тяжело побежал в блиндаж.
— Как дела, комбат?! — услышал он голос генерала Лыкова.
— Да как, гражданин генерал… нету больше батальона, — ответил Твердохлебов.
— Командуй отход на прежние позиции! Операция закончена! — И генерал прервал связь.
Лыков отдал трубку радисту и долго смотрел на язычок пламени коптилки, сделанной из снарядной гильзы:
— Твердохлебов потерял весь батальон…
— А что я говорил, товарищ генерал! — оживился Телятников. — Плотность обороны на этом участке высочайшая! И даже при мощнейшей артподготовке наступать здесь нельзя.
— Потому они себя так тихо и вели… А стоило проверить, они и раскрылись. Видно, сами что-то там готовили. Ладно, составь шифрограмму в штаб армии — разведка боем произведена, ну и… соответствующие выводы… — махнул рукой генерал Лыков и крикнул в темный угол: — Анохин, давай пожрать что-нибудь!
— Слушаюсь, товарищ генерал! Давно жду — у меня все готово! — Ординарец Анохин пулей выскочил из блиндажа.
После боя штрафбат перевели в ближний тыл. В полутемном блиндаже в углу за колченогим столом сидел комбат Твердохлебов, ворошил пачку листов с колонками фамилий — карандашом вычеркивал одну за другой.
— А кто Котова последним видел? — вдруг спросил Твердохлебов.
— Миной его накрыло, — отозвался Семен Дрожкин. — Я видел…
— А Курдюмова кто видел?
Твердохлебову не ответили — все галдели о своем, а в общем, об одном и том же — недавнем бое, в котором погиб почти весь батальон.
— Эй, архаровцы, я спрашиваю, кто Курдюмова последним видел?
— Это из роты Глымова?
— Он самый… носатый такой, фикса у него золотая, — пояснил Твердохлебов.
— Так его одним из первых… когда перед танком залегли. Я и видел, рядом с ним лежал.
А в общем блиндаже собрались остатки батальона. Раскаленная буржуйка дышала жаром, и вокруг нее на рогульках и веревках были развешаны для просушки рубахи, кальсоны, гимнастерки. В тесноте толкались полуголые и одетые мужики, вели разговоры в прокуренном воздухе.
— Хотел бы я знать, братцы, мы хоть одного фрица укокошили или только они нас шлепали, как уток на озере?
— Вопрос твой, браток, самый что ни на есть дурацкий.
— Какая атака, такой и вопрос, — коротко рассмеялся кто-то.
— Ах, кореша вы мои, кореша! Есть стратегия, а есть тактика. Это была небольшая тактическая операция. А то, что целый батальон полег, — это дело десятое. Как говорится, смерть одного человека — трагедия, а смерть тысяч — статистика. Выходит, ты кто?
— Как кто? — не понял штрафник Веретенников. — Человек.
— Не, ты не человек. Ты — статистика, — торжественно заключил политический Авдеев, и все вокруг радостно заржали. Авдеев оглядел смеющиеся небритые чумазые рожи и добавил:
— Мы все здесь — статистика…
И все снова захохотали:
— Со статистики и взятки гладки!
Не смеялся, однако, Леха Стира. Он лежал на спине у самой стены, смотрел в накат бревен, время от времени проглатывал ком в горле и молчал. Рядом сидел Глымов, курил самокрутку и тоже не смеялся — неподвижными глазами смотрел в дымный полумрак.
— Дай потянуть… — попросил вдруг Леха, и Глымов протянул ему окурок самокрутки.
Стира жадно затянулся, закашлялся, сел. Глымов постучал его по спине. Стира отдышался и сказал:
— В бега подамся…
— Далеко уйдешь? — глянул на него Глымов.
— Ну, недалёко… Живым все одно не дамся — хоть пару-тройку подлюк красноперых уработаю.
— Ты ж добровольно воевать пошел, — усмехнулся Глымов.
— Воевать, а не бычком на бойню! Твари, что удумали, а? Зачем на верную смерть послали?
— Разведка боем называется, — вздохнул Глымов.
— Да пошли они к такой-то матери со своей разведкой! — Леха с ожесточением затягивался и каждый раз, выпуская дым, кашлял. — Я тебе так скажу, пахан, они нас за людей не считают, понял, нет? Ну, на киче понятно, кто я. Вор и есть вор, че меня за человека считать? А тут я кто? Защитник отечества или не защитник?
— Не… — Глымов покачал головой, улыбнулся неожиданно.
— А кто?
— Никто. Штрафной солдат. Ноль без палочки. — Глымов отобрал у Стиры окурок, затянувшись, закончил: — Вот и вся суровая правда жизни, Леха…
Катерина подоила коровенку — получилось больше половины ведра пенистого парного молока, желтоватая пена поднялась чуть ли не до самых краев.
— Ишь ты, какая щедрая, красавица моя… — Катерина любовно погладила корову по вымени.
Процедив молоко через чистую марлю, разлила по четырем пузатым глиняным кубанам. Осталось еще на кружку. Катерина налила эту кружку до краев, протянула дочери.
— А ты, мам? — спросила девочка, облизнув сухие потрескавшиеся губы.
— Пей давай, — приказала мать.
Девочка медленными глотками до дна осушила кружку, улыбнулась белыми от молока губами:
— Ух, хорошо как…
Катерина тщательно повязала горло каждого кубана чистыми тряпицами, сложила в матерчатую сумку, взяла маленькую Нину за руку, и они пошли по широкому большаку, перемолотому сотнями гусениц, — здесь все время проходила военная техника. Катерина с дочерью шли в сторону фронта, до которого, собственно, было от деревни рукой подать, шли быстро — только босые пятки мелькали.
Они проходили через расположение заградотряда, когда ее остановил солдат:
— Ты куда это, дамочка?
— А туда… — Катерина махнула рукой.
— Куда туда? — Солдат подошел ближе.
— Туда…
— Да там передовая, дуреха, — усмехнулся солдат, — и туда без разрешения не положено. Особливо гражданским. Особливо женского полу. Да еще с дитем.
— А мы туда да обратно. Гостинец только командиру отдадим.
— Какому командиру?
— Глымов его фамилия. Он командир роты.
— А что за гостинец? Ну-ка покажь. — Солдат потянул руку к сумке, но Катерина проворно отступила:
— Неча соваться! — Глаза ее сделались злыми, как у разъяренной кошки. — Молоко там.
— Молоко? Дай попить.
— Попьешь у бешеной коровки, — Катерина взяла дочку за руку и решительно зашагала дальше.
— А ну стой! — солдат вскинул автомат. — Стрелять буду!
На ходу Катерина нагнулась и свободной рукой похлопала себя по заду…
В блиндаж ввалился чумазый боец, протолкался между сидящими и лежащими полуголыми бойцами, высматривая кого-то в свете буржуйки, спросил:
— Братцы, Глымов-то здеся?
— Здеся, здеся! Вон в углу сидит!
Боец пробрался в закуток, где сидели Леха Стира и Глымов, дурашливо вытянулся, отдал честь:
— Товарищ командующий ротой!
— Ты че, уже хлебнул где-то? — прищурился на него Глымов.
— До вас женщина просится, товарищ командующий! — отрапортовал боец.
В блиндаже грохнул смех.
— С девочкой! — добавил боец, и смех грохнул снова. — Прикажете допустить?!
— Че ты мелешь, черт придурочный? — Глымов с трудом поднялся, направился к выходу.
И все обитатели блиндажа разом ринулись за Глымовым. Тот обернулся, и бойцы остановились как вкопанные.
— Кто рожу из блиндажа высунет, останется без последних зубов, — сказал Глымов и вышел, плотно закрыв за собой дверь.
В нескольких шагах от блиндажа в окопе стояли Катерина и маленькая девочка.
— Катерина? — Глымов по-настоящему удивился. — Ты чего, Катерина?
— Да вот молочка вам принесла, Антип Петрович. — Смущаясь, Катерина протянула Глымову сумку. — От вашей коровенки…
— Сдурела баба… — пробормотал Глымов, заглядывая в сумку. — Как ты дошла-то?
— Да ну! Разве далеко? Солдат один прицепился, так я его вмиг отшила! — Женщина улыбнулась смущенно. — Попейте молочка, Антип Петрович… парное…
Глымов сдернул тряпицу с кубана, и у него едва не закружилась голова… Господи, как же он любил парное молоко, когда мать приносила его на покос. И они с отцом, отложив косы, присаживались вокруг расстеленного большого платка, где лежали ломти пахучего ноздреватого хлеба, огурцы, помидоры, вареные яйца, и мать разливала по кружкам густое желтоватое молоко, и Антип жадно пил его гулкими большими глотками, и белые струйки стекали по уголкам рта на мокрую от пота мальчишескую шею, грудь. Мать, прищурившись от яркого солнца, смотрела на него и улыбалась…
— Пусть девочка попьет молочка. — Глымов через силу улыбнулся и вдруг оглянулся — дверь в блиндаж была приоткрыта, и десятки пар глаз с интересом смотрели на Глымова, женщину и девочку.
Глымов так шарахнул ногой по двери, что по ту сторону послышались вскрики и стоны, а дверь едва не слетела с самодельных петель.
— Пусть дочка пьет, Катерина, ей надо… она вишь какая худенькая, — сказал Глымов.
— Еще напьется… Не обижайте, Антип Петрович… вам несла… увидеть вас хотела… — с трудом выговорила женщина. — Это вам гостинец от меня и от Ниночки… шибко вы нам приглянулись, — и она стыдливо опустила глаза.
— И ты мне приглянулась, Катерина… — Глымов неуверенно протянул руку и погладил женщину по плечу, по голове, и Катерина вдруг порывисто прильнула к нему, обняла неловко одной рукой, потому что в другой держала сумку с кубанами, и поцеловала. От неожиданности Глымов отшатнулся, потом, словно устыдившись, крепко прижал к себе женщину…
А дверь блиндажа снова с тихим скрипом приоткрылась, и опять десятки пар блестящих глаз со жгучим любопытством следили за ними, затаив дыхание…
Катерина разливала молоко по кружкам. Очередь штрафников топталась перед ней, негромко гомонила:
— По чуть-чуть лей, женщина… на донышко…
— Да все одно всем не хватит, чего там…
— Попробовать бы — и то ладно. Сто лет парного не пробовал!
— С детства!
— Во-во, с детства!
А рядом с Катериной стоял немного смущенный Глымов, смолил самокрутку, говорил иногда:
— Ну че ты, Пахомов, хрен собачий, один раз выпил и второй пристроился? А ну, выдь из очереди!
Пристыженного Пахомова выталкивали со словами:
— Вот шкурная натура! По шеям надавать бы!
— Ну, че вы, жлобы, очень хотца… — оправдывался Пахомов. — Я ж городской — никогда парного не пробовал!
И вот в последнем, четвертом кубане осталось совсем на донышке. Катерина всплеснула остатками и взглянула на Глымова. И сразу несколько штрафников протянули ему свои кружки.
Твердохлебов вошел в блиндаж комдива, пристукнул сапогами, отдал честь.
— A-а, Василь Степаныч, проходи, проходи! — Генерал Лыков жестом позвал Твердохлебова к столу. За столом ужинали комполка Белянов, начальник особого отдела Харченко, начальник разведки дивизии Аверьянов и начштаба Телятников. Ужин был небогатый — тушенка, сало, нарезанное мелкими дольками, белый хлеб, огурцы и помидоры и большая бутыль мутно-сизого самогона.
— Вызывали, гражданин генерал? — подойдя ближе, пробубнил Твердохлебов.