Все трое перекинули автоматы наизготовку. Глымов еще зажал в руке лимонку, шепнул:
— Иди, чего стал?
Осторожно, шаг за шагом Леха Стира приблизился к повороту, заглянул за него, посветил и пропал в темноте. Глымов и Чудилин стояли, замерев.
Леха вошел из хода в огромную яму, опять посветил фонариком и увидел заветную дверь.
— Сим-сим, откройся… — Он махнул фонариком и позвал приглушенным голосом: — Эй, гаврики, давай сюда…
Когда Глымов и Чудилин вошли в яму, Леха уже открыл дверь и шагнул внутрь. Через секунду проем двери осветился подрагивающим желтым светом.
— Ну туды-т, твою маму-у-у… — шепотом протянул Чудилин, оглядываясь по сторонам огромного подвала, края которого тонули во мраке. Несколько громадных крыс метнулись под ногами и пропали между штабелей. Выражение лица у Чудилина было полуидиотское — он никак не мог поверить тому, что видит.
— Во немчура запасливая… во наготовила… — бормотал Глымов, и даже щека у него начала нервно подергиваться. — А тушенки… тушенки-то сколько…
— Петрович, ты глянь, сколько выпивона! — Леха Стира ринулся к ящикам, звякнул бутылками. — Ром ямайский, во блядь! Ямайский!
— Отставить! — пришел в себя Глымов. — Грузимся по-быстрому и мотаем отсюдова.
Они стащили со спин вместительные мешки, стали таскать коробки с тушенкой, галетами, фасолью, еще какими-то продуктами.
— Петрович, тут сигареты есть! Коробками!
— Отсырели небось? Ну, давай курнем.
Они разорвали одну коробку, достали пачку, закурили.
— Кисловатый табачок… — сказал Глымов. — Слабенький…
— Шикарный табак, Петрович, ты че? Ты глянь, сколько его тут!
— Во, сосиски! — крикнул Чудилин. — Точно — сосиски! Нарисованы! С пивком, а?
— А пива нигде не видишь? — спросил Леха Стира.
— Не вижу… сплошь вино… и ром.
— Может, хряпнем по баночке, Петрович? — предложил Стира. — Для сугреву?
— По баночке можно будет. На посошок, — Глымов сосредоточенно курил.
Они набили под завязку три мешка. Присели, откупорили бутылку рома, разлили по кружкам и выцедили все до последней капли, закусив тушенкой. Вместо хлеба хрустели галетами.
— Нет, Бог, небось, все же есть… — чавкая, проговорил Чудилин. — Поглядел на наши страдания и послал нам такую благодать…
— Это Леха Стира… — ответил, так же шумно чавкая, Глымов. — У него всегда на всякую дармовщину — ну, прямо собачий нюх.
— Почему это на дармовщину? Это все наше! Кровное! — Стира царственным жестом рукой обвел подвал. — На нашей земле, стало быть, наше!
— Ты, когда квартиры чужие чистил, тоже так рассуждал? — усмехнулся Глымов. После выпитого рома он явно повеселел.
— Тогда я грабил награбленное, — ответил Стира. — Между прочим, товарищ Ленин так сказал. Не верите? Зуб даю! Кино какое-то глядел, точняк помню, Ленин там сказал: «Грабь награбленное!» А разве у зубного врача какого-нибудь добро заработанное?
— А ты только зубных врачей чистил? — спросил Чудилин.
— Я всех подряд чистил, и что с того? Когда социализм строится — все должны быть бедными! А кто богатый — того к ногтю! Я раз в карты у директора продмага тридцать тыщ разом выиграл. Так он, сука, глазом не моргнул, наличными расплатился! Что с таким гадом делать? Ну, я и наведался к нему через недельку на хату — экспроприировал все подчистую! Одного столового серебра два полных набора, на двенадцать персон каждый! Четыре чемодана! С корешем пока на сани погрузили — семь потов сошло.
— Не попались? — спросил Глымов.
— Во! — Леха Стира показал кукиш. — Барыге все сплавили и в Гагры уехали! Месяц от души гуляли!
Они покончили с тушенкой и закурили. Автоматы лежали у ног.
— Надо было еще кого с собой взять, — пробормотал Глымов.
— Зачем? — глянул на него Леха Стира.
— Побольше унесли бы.
— Еще разок сходим, делов-то!
— А ежели нас завтра дернут в другое место? Перекинут за триста верст, ты оттуда сюда попрешься?
— Да я бы вообще отсюда никуда и не уходил бы, — ответил Леха. — Жил бы в свое удовольствие. Наверху война, а я — под войной блаженствую… бабу завел бы.
— А вот мне интересно, фрицы про этот склад знают или нет? — вдруг спросил Чудилин.
— Если б знали, давно все вывезли бы, — ответил Глымов.
— Может, еще по баночке хряпнем, Петрович? — неуверенно предложил Леха Стира.
— Ятебе по морде щас хряпну! Собирайся, двигать пора! Чудилин, первым пойдешь. Давай, мешок на тебя привяжем…
Из веревок они стали делать лямки для мешков. И тут Глымов увидел в стороне, у штабеля с коробками тушенки, окурок. Он посмотрел на то место, где они сидели с Лехой и Чудилиным — там валялись три растоптанных маленьких окурка. Откуда взялся этот, четвертый? Глымов поднял окурок, рассмотрел его, спросил:
— Леха, мы какие сигареты курили?
— Немецкие. А что?
— Покажи…
Стира вынул пачку немецких сигарет. Глымов достал сигарету и стал сравнивать с окурком.
— Это другая сигарета… Ты сколько раз закуривал?
— Да мы вместе все курили.
— Стало быть, тут кто-то окромя нас был. — Глымов показал Стире и Чудилину окурок.
Чудилин пошел в глубь подвала между штабелей, скоро вернулся.
— Вот еще пару нашел… — и показал на ладони два окурка.
— А ну замолкни, — сказал Глымов, и все замерли, прислушались. Стояла тишина.
Они взяли автоматы и разошлись в разные стороны подвала, держа пальцы на спусковых крючках, прислушиваясь и заглядывая во все углы и закоулки.
Глымов дошел до противоположного конца огромного подвала и вдруг увидел еще одну железную дверь и громадные танковые аккумуляторы у стены, соединенные проводами. Глымов подошел, толкнул дверь, и она тяжело подалась.
Он выглянул — такая же большая яма, а дальше в зыбком мраке угадывался ход сообщения — неглубокий, полузасыпанный окоп.
Когда сошлись снова, Глымов сказал:
— В другом конце такая же дверь есть. И не заперта. Значит, фрицы с той стороны сюда ходят.
— Ходят, зуб даю! Там банки вскрытые — тушенку жрали — и две бутылки рома пустые. Пили, значит, окурков полно… — сказал Чудилин.
— А встретимся, че делать будем? — вытаращил глаза Леха Стира.
— Воевать… — усмехнулся Глымов. — Ладно, мотаем отсюда — не ровен час, фрицы заявятся, и вправду стрелять придется…
На рассвете, уже у своих позиций, они спрятали мешки в глубокую яму, обложив дно досками от снарядных ящиков и тряпьем, закидали землей. С собой взяли понемногу — чтобы набитые сидоры не особенно бросались в глаза.
Морпех Олег Булыга, дремавший в секрете перед окопами штрафников, очнулся от негромких голосов, раздававшихся совсем рядом. Он выглянул из неглубокого окопчика и увидел в рассветном тумане Глымова, Леху Стиру и Чудилина. Саперными лопатками они забрасывали землей какую-то яму.
— Хорош, — сказал Глымов. — Надо бы плащ-палаткой сверху прикрыть, не ровен час дождик зарядит.
— Раньше все съедим и выпьем, Петрович, — ответил Леха Стира.
— Если на всех раздать — враз ничего не останется, — сказал Чудилин.
Они попрыгали в окоп и ушли. Булыга подождал немного, потом выбрался из укрытия и, согнувшись, побежал туда, где только что были штрафники. Добежав, он оглядел пологий холм свежей земли, вынул свою лопатку и стал откапывать. Скоро штык лопатки глухо звякнул, наткнувшись на что-то железное. Поработав еще немного, Булыга вытащил из земли банку, долго рассматривал ее с недоумением. Потом достал нож, вскрыл банку, понюхал и стал торопливо уплетать пахучую тушенку.
— Вы где пропадали? — раздраженно встретил их новый комбат Головачев.
— Да спали тут неподалеку. — Глымов неопределенно указал рукой в сторону.
— Отвечайте правду! — Головачев посмотрел на заляпанные свежей грязью сапоги всех троих. — Вас по всем блиндажам искали!
— Ты меня на вранье не лови, комбат, — нахмурился Глымов.
— К старшему по званию обращаться на «вы», — свистящим шепотом произнес Головачев.
В блиндаже было полно солдат, и все слушали.
— Разрешите обратиться, гражданин бывший подполковник, а ныне комбат штрафного батальона? — козырнув, четко отрапортовал Глымов.
Головачев, поперхнувшись при словах «бывший подполковник», нахмурился, ответил:
— Обращайтесь.
— А не пошел бы ты к нехорошей маме щи хлебать с мудями… — внятно и так, что было слышно всем, проговорил Глымов.
Наступила гробовая тишина.
— Как ваша фамилия, боец? — напряженным голосом спросил Головачев Jlexy Стиру.
— Ну, Стира, — ответил тот.
— А ваша как фамилия? — Головачев взглянул на Чудилина.
— Чудилин моя фамилия…
— Арестовать его. Я приказываю, — сказал Головачев.
— Чево-о-о? — протянул Леха Стира.
— Арестовать его. Я приказываю, — повторил Головачев. — Или все трое пойдете под трибунал.
Все трое остались стоять, как стояли. Весь блиндаж напряженно молчал. И вдруг из глубины раздался чей-то голос:
— Слышь, бывший подполковник. Ты шибко тут не гоношись. Тут и бывшие полковники есть. Мы тут все одним миром мазаны — так что закрывай варежку и оставь людей в покое.
И штрафники сдержанно загудели. В полумраке яркими точками светили огоньки цигарок.
— Все? — повернулся к штрафникам Головачев. — Или еще есть желающие высказаться?
— В другой раз, комбат, — отозвался тот же голос. — В бою виднее будет.
— Грозитесь? Тогда слушайте, что я вам скажу! — выкрикнул Головачев. — В штрафбате будет железная дисциплина или…
С протяжным громким скрипом открылась дверь блиндажа, и в проеме появилась большая сутулая фигура Твердохлебова. Головачев осекся, смотрел на него, открыв рот.
— Комбат пришел… — тихо и изумленно сказал кто-то, но его услышали все, и еще чей-то голос радостно заорал:
— Здорово, комбат, а мы думали, тебя расстреляли!
— Да пока передумали… отсрочку дали, — слабо улыбнулся Твердохлебов, и штрафники ринулись к нему, обступили плотно, обнимали, жали руки, хлопали по спине и плечам. Это были те семнадцать, что остались в живых от прежнего состава батальона.
— У вас чего тут? — спрашивал Твердохлебов. — Что за собрание?
— А нас всех новый комбат под трибунал отдал! — звонко ответили ему и дружно захохотали.
— Сразу всех? — улыбался Твердохлебов.
— А чего ему мелочиться? Всех под трибунал — одному воевать удобнее!
И снова — оглушительный нахальный хохот.
Головачев протолкался сквозь толпу штрафников и вышел из блиндажа.
Уже ночью, когда все спали, Твердохлебов и Глымов, лежавшие рядом у стены, закурили, и Глымов спросил коротко:
— Сильно метелили?
— Ребятки там старательные… — ответил Твердохлебов и добавил после долгой паузы: — Я там, брат Глымов, повеситься хотел…
— Понимаю… — отозвался Глымов.
— Сломали они меня… вчистую… — Твердохлебов пыхнул дымом.
— Не верю, — ответил Глымов.
— Правду говорю, Антип Петрович… я теперь не вижу в жизни смысла… да и жить не хочу… — бесцветным, равнодушным голосом говорил Твердохлебов, широко открытыми глазами глядя в черноту потолка.
— Не верю… — повторил после паузы Глымов.
— Верь — не верь… — громко вздохнул Твердохлебов, — а мне теперь, Глымов, одного только и хочется… смерти…
— Окстись, что мелешь-то? — вдруг раздался рядом с ними голос отца Михаила.
От неожиданности Твердохлебов и Глымов вздрогнули. Глымов даже цигарку выронил, стал искать, приподнявшись на локте.
— Ну тебя к чертям собачьим, святой отец, рявкаешь, как припадочный — заикой человека сделать можно!
— Я за тебя молился денно и нощно, комбат, — продолжал гудеть отец Михаил. — Чтоб укрепил Господь силы твои душевные, чтоб даровал тебе крепость и силу противостоять супостатам бесовским! А ты теперь смерти просишь… грех это великий, Василь Степаныч…
— Это кто ж супостаты бесовские? — спросил Твердохлебов.
— Знамо кто… Харченки всякие и ему подобные… воры и губители…
— Да вот он тоже вор… — Твердохлебов указал на Глымова. — Тоже, значит…
— Нет, не значит, — перебил отец Михаил. — Оптину пустынь, где святые старцы живут, тоже вор и разбойник основал. Оптей звали. Уж такой несусветный душегуб и разбойник был — свет не видывал. А снизошло ему Божеское откровение, и отрекся он от жизни прежней, и поселился в глуши, и Богу стал истово молиться…
— Святым стал? — весело спросил Глымов.
— Стал. И место то с тех пор святым почитается.
— Ну, тады я спокоен, — хмыкнул Глымов. — У меня все впереди… Может, еще святым стану, хе-хе-хе…
— Так что, Василь Степаныч, родимый, не зови смерть — Господь захочет, сам тебя на небеса заберет… — прогудел отец Михаил.
— Возьмут тебя архангелы под белы руки и понесут прямиком в рай, — мечтательно заговорил Глымов. — А у ворот тебя святой Петр с ключами встречает. Скажет тебе: «Здравствуй, Василий Твердохлебов, много ли тебе пришлось на земле грешной помучиться? Много ли тебя били, предавали и обманывали? Много ли тебя в неволе держали? Много ли холода и голода терпеть пришлось?» И ты ответишь: «Да вдоволь всего хлебнуть пришлось, святой Петр».
— Думаешь, поверит? — усмехнулся Твердохлебов.
— А как же! У него ж твоя жизнь вся как на ладони будет. Он вопросы-то тебе задает так, для профилактики… И подхватят тебя архангелы, и отнесут в рай на самое почетное место. А там, слышь, река молочная и тут же караваи хлеба душистого, и бочки с медом, и нектар божественный, и вино…
— Разве в раю вино пьют? — спросил Твердохлебов.
— А как же! — убежденно ответил Глымов. — Райское вино и пьют!
— И не стыдно вам, богохульники? — укоризненно спросил отец Михаил.
— А чего стыдного я говорю, батюшка? — в свою очередь спросил Глымов.
— Стыд не в том, что ты языком своим поганым молотишь, а в том стыд, что ты за страдания непременно компенсацию получить хочешь, что ты корыстный человек и в рай никогда не попадешь.
— Ой, ой, ой, батюшка, много на себя берешь, — огрызнулся Глымов. — Корыстный, говоришь? За то, что меня всю жизнь мою земную мордуют почем зря, хуже скотины самой последней, я в рай желаю попасть, сразу — корыстный?
— Грешил непомерно много и не раскаиваешься, потому и не попадешь, — вздохнул отец Михаил.
— С вами, попами, говорить — лучше лоханку дерьма съесть! — махнул рукой Глымов.
— А с тобой говорить — весь в дерьме измажешься, потом отмываться устанешь, — парировал отец Михаил.
Твердохлебов тихо рассмеялся, покачал головой…
Только под утро грузовики с ранеными прибыли в госпиталь армии. Перед трехэтажным, длинным бревенчатым зданием ревели моторы, перекрикивались медсестры и санитары, стонали и ругались раненые.
— Кто может ходить — все в баню! — кричали медсестры. — Все в баню!
Савелий сновал между ранеными и санитарами, спрашивал то и дело:
— Свету не видели? Медсестра, Светланой зовут…
— Отвязни, парень, нашел время…
— Здесь где-то была, — сказал наконец один санитар.
И вдруг он ее увидел. Она вела раненого. Тот обнял ее за шею, навалившись всем своим тощим телом, она обхватила его за талию. Замотанная окровавленным бинтом одна нога солдата была подогнута, на другой, тоже забинтованной, он кое-как ковылял.
— Света! — Савелий кинулся к ним.
Она подняла на него измученное, осунувшееся лицо, радостная улыбка на мгновение появилась на губах:
— Ой, Савва? Опять ранили?
— Нет! Я к тебе! На минутку! Мне утром обратно в батальоне надо быть!
— Сейчас, Савва, подожди… — Она двинулась вместе с раненым, который тихо стонал, прикусив губу.
— Давай помогу… — Савелий с другой стороны подхватил солдата, и они потащили его в госпиталь.
Потом он помогал сгружать на носилки тяжелых. Света была все время рядом. Вдвоем несли носилки, шли по гулким коридорам госпиталя — раненые вповалку лежали на полу, в палатах.
Только разгрузили, как послышался рев грузовиков, и вдалеке показались полуторки.