– На самом деле он просто гений.
– Гений – это самая трудная профессия, – сказал Жан-Пьер и осторожно шагнул в дверь павильона.
На красном бархате, охватившем всю стену и добрую половину паркетного пола, валялись пухлые золочёные подушки с мягкими кистями. Подушек было много, на некоторых виднелись синие и белые трилистники. Настя, в рыжем парике, обёрнутая в белую шёлковую ткань, лежала на подушках, выгнувшись в спине, и пристально смотрела на склонившегося над ней мужчину с фотоаппаратом. Это был Николя Легран.
– Не дыши! – раздался его голос. – И не смотри на меня, не смотри в объектив! Мне не нужен искусственный взгляд, Настя, мне нужно, чтобы аппарат пропитался тобой. Ты не человек! Ты – воплощённая роскошь! Часть интерьера! Забудь о своём «я»! Тебя не существует! Ты – только картина, только обрамление! Вот так, вот так…
Фотоаппарат щёлкнул несколько раз, вспыхнули расставленные по залу осветители, на мгновение изменив весь облик пространства. Два ассистента Николя стояли за спиной фотографа и ждали его указаний.
– Теперь приподнимись на локтях… Чуть-чуть… И потяни шею… Взгляд потуши! Не жги меня глазами!
– Мне трудно удержаться в таком положении.
– Это не имеет значения! Чуть влево опустись! Ещё! Ещё!
– Так я упаду.
– Держись!
– Не могу.
– Плевать, можешь или нет. Держись!
Опять вспышки, опять щелчки аппарата.
– Теперь распусти ткань, пусть шёлк потечёт. Так, так… Ещё… Дай ему скользнуть между ног, покажи свои линии, Настя… Мне нужны твои линии. Вытяни левую ногу… А правую согни, теперь оторви стопу от пола… Вот! И корпус выверни обратно… Блеск! Фантастика! Держись!
Фотокамера щёлкала безостановочно.
Жан-Пьер следил за Настей, стараясь не упустить ни одного движения. Это была совсем не та девушка, с которой он встречался раньше. Это была живая глина – податливая, упругая, эластичная. Она точно выполняла указания Николя, хотя порой это казалось невозможным – настолько он выворачивал её тело, настолько нечеловеческие позы заставлял принимать.
Шёлковая ткань, прикрывавшая Настю, давно растеклась по красному бархату, и девушка сидела обнажённая перед напористым стеклянным глазом фотообъектива. Иногда на её лице появлялось выражение отчаянья – когда она не могла выполнить того, что требовал Николя. Тогда он отдавал камеру одному из ассистентов, опускался перед Настей на колени, что-то неслышно говорил ей на ухо, целовал ей шею, гладил руки, колени. Жан-Пьер видел, как усталость Насти сменялась пробуждающимся сексуальным желанием. Она расслаблялась и напрягалась одновременно, и Николя, добившись желаемого результата, хватал фотоаппарат. Снова щёлкал затвор, снова вспышки ослепляли Жан-Пьера.
– Всё! – Настя без сил рухнула на подушки. – Больше не могу! Не проси.
– И не прошу, – спокойно отозвался Николя, словно его вовсе не интересовала фотосессия. – Вина!
Длинноволосый парень, отворивший Жан-Пьеру дверь, откупорил бутылку.
– Николя Легран, – представился фотограф, остановившись перед Жан-Пьером.
– Жан-Пьер де Бельмонт.
– Я читал кое-что из вашего… Читал… У вас интересное лицо. Надо поработать с вами.
– Не смогу, как она, – отрицательно покачал головой Жан-Пьер.
Он посмотрел на неподвижную Настю. Она лежала, разметавшись на подушках, не прикрывшись. Смертельно усталая, она не интересовалась, глядят ли на неё мужчины. Жан-Пьер обратил внимание на пульсирующую жилку у неё на шее. Невольно зацепился взглядом за гладко выбритый лобок. И тут же отвернулся.
– Как она никто не умеет, – ответил Николя. У него было сухое лицо, почти неподвижное, но пронзительные, огненные глаза под мохнатыми бровями. – Настя уникальна. У неё талант быть моделью, но она не понимает этого. Она лишь играет в это… Угощайтесь…
Жан-Пьер взял бокал. Приятный терпкий аромат коснулся его ноздрей. Он сделал глоток и краем глаза посмотрел в сторону Насти.
– Как она лежит! – прошептал восхищённо Николя и взял со стола фотоаппарат. – Какая плавность… Вы только взгляните…
Жан-Пьер не мог оторвать глаз от тела девушки. Казалось, никогда он не видел ничего столько прекрасного. Её нагота пробуждала такой восторг, которого он никогда не испытывал и о существовании которого даже не подозревал. Ему не хотелось её тела, но с каждой минутой усиливалась жажда наслаждаться видом этого тела.
Николя сделал несколько снимков, и Настя резко подняла голову, услышав привычный «рабочий» звук.
– Продолжаем? – спросила она.
– Нет, дорогая, отдыхай.
Она встала, вышла в ванную, накинула на себя коротенький халат и вернулась в зал.
– Здравствуйте, – протянула она руку Жан-Пьеру. – Я вас не видела.
И только тогда он осознал, что она вообще не видела ничего и никого во время съёмки. Она целиком принадлежала фотоаппарату и голосу Николя. Всё это время она была его рабыней.
– Как вам показалось? – спросила она.
– Непостижимо, – пробормотал он и тут же уточнил. – Не понимаю, как вы справляетесь…
– Да, трудно, – без тени рисовки согласилась она.
– Непостижимо, как вам удаётся. Ощущение, что вы делаете всё без усилий, хотя без огромных усилий этого не сделать.
– Такая работа, – ответила она. – Мне хотелось, чтобы вы это видели, чтобы вы поняли.
– Я видел.
– Отдыхай, – проговорил вкрадчиво Николя, коснувшись плеча Насти, – отдыхай. Скоро продолжим…
***
Они обедали в небольшом уютном кафе «Винтаж». Первый час после съёмки Настя выглядела погружённой в себя, хотя вновь стала длинноволосой блондинкой.
– Вы очень устали, – решил Жан-Пьер.
– Не в этом дело, – её рука, подпиравшая подбородок, безвольно легла на стол, длинные ногти громко зацепили бокал. – После Николя я будто в трансе. Со мной что-то исходит. Я становлюсь сама не своя.
– Может, это гипноз?
– Нет. Здесь что-то другое. Он умеет сделать так, чтобы мне нравилось то, что я делаю. У меня никогда не бывает чувства сопротивления. Работать с ним – всё равно что заниматься любовью. Дух захватывает. Этого не объяснить.
Она с трудом подбирала слова, пытаясь охарактеризовать своё состояние.
– Нелегко будет передать мои впечатления от увиденного, – сказал Жан-Пьер. – Разве что за роман взяться.
– Почему бы не взяться? Наверное, любой журналист мечтает написать хорошую книгу.
– Отчего вы решили, что мой роман будет обязательно хорош? Я не готов к большой книге. Книга требует своей формы, своего ритма, своих красок. Журналистика держится на другом. А я… Знаете, когда-то меня увлекала политика. Собственно, именно в политической журналистике я заработал себе имя. А потом устал от всего этого вранья, переметнулся в светскую хронику.
– «Переметнулся»? Какое-то некрасивое слово.
– Политика требует постоянного напряжения нервов, а я не тот, кто вечно будет размахивать боевым топором. Захотелось спокойствия.
– Постарели?
Он бросил на неё недовольный взгляд. Нет, она не пыталась уязвить, просто поинтересовалась.
– Почему вы так смотрите? – спросила Настя.
– Любуюсь вашей молодостью, – с некоторой угрюмостью проговорил он. – Думаю: а если я и впрямь постарел?
– Вы обиделись?
– Нет.
– Вы ничуть не кажетесь мне старым. Вы интересный мужчина. Старость – это вовсе не возраст, это что-то другое…
– Старость, Настя, это приближение смерти, омертвление чувств, умирание интересов. Порой мне кажется, что это со мной и происходит.
– Вы полны жизни, Жан-Пьер. От вас исходит тепло.
Он взял её за руку.
– У вас рука, как у моего отца, – улыбнулась она.
Он глубоко вздохнул.
– Мне кажется, я попал под ваши чары, Настя.
Она откинулась на спинку стула, молчала, улыбаясь, затем стала серьёзной.
– Разве это плохо? – спросила она. – Вы произнесли это с сожалением. Не качайте головой, я же слышала. Почему сожаление? Мне нравится, что я вам нравлюсь. Внимание многих мужчин меня совсем не интересует, а ваше мне приятно.
Он позвал официанта и попросил счёт.
Жан-Пьер встал.
– Куда вы хотите прогуляться?
– Не имеет значения. – Она улыбчиво покачала головой. Длинные пшеничные волосы волной шевельнулись вокруг головы.
– Вам к лицу любой цвет волос.
– Я же говорила вам, что я удобна для моей работы. Любые волосы, любая одежда. Любое что угодно…
Они доехали до Сены, и там вышли из машины.
– У вас есть любимые места в Париже? – спросила Настя.
– Нет. Мне нравится всё в этом самом уютном городе: дворцы, дома, кованые ворота, цветы на балконах, антенны на крышах домов, печные трубы, сады, кафе, овощные лавки… Я принимаю Париж таким, какой он есть.
– А мне сначала нравилось на Монмартре. Я там часто гуляла, потому что там много художников. А потом стали нравиться окрестности Большой Оперы. Без всякой на то причины. А теперь нравятся набережные.
– Значит, я сделал правильный выбор? Угадал, остановившись здесь, на набережной?
– Угадали, – кивнула девушка.
– Вот и хорошо.
Она указала пальцем на витрину ближайшего кафе, где виднелся аквариум с копошившимися там лангустами.
– На них так забавно смотреть. Могу часами наблюдать.
– А потом выбрать самого симпатичного и съесть?
– Нет! – почти с ужасом воскликнула Настя. – Одна мысль, что его живым бросят в кипяток, потом поставят передо мной… А ведь он только что плавал, шевелил своими клешнями…
– Мы все пожираем друг друга. Таков закон природы. Или закон ресторана, если угодно.
– Я всё понимаю, Жан-Пьер, – с грустью произнесла девушка.
Она взяла его под руку и прильнула так, как это делает ребёнок, ища успокоения.
– Я понимаю, – повторила она. – Но когда перед тобой лежит на тарелке сочный антрекот или колбаса, это же не барашек, телёнок или олень. Это просто еда, блюдо. Но я бы не смогла съесть курицу, убитую на моих глазах. Не могу съесть краба, сваренного при мне. Потому что они только что дышали, я видела это… Мне жалко их… Здесь видна прямая связь между их жизнью и тем, что лежит на тарелке… И моя вина в том, что я требую их на стол… Простите, я не могу подобрать нужных слов, мне трудно…
– Я прекрасно понял, что вы имеете в виду, Настя.
– Мои рассуждения наивны?
– Дело не в наивности. Просто вы очень добры, в вашем сердце есть много места для сострадания. Большинство людей стараются гнать от себя подобные мысли, чтобы не тяготиться. Проще заглатывать всё без раздумий. Я не только о еде говорю сейчас. Людям сентиментальным живётся труднее: нравственные установки, сомнения, сожаления, угрызения совести…
– Вы думаете, что угрызения совести – это плохо, Жан-Пьер?
– Они иногда мешают.
– А вы? Как вы живёте?
– Если вас интересует, бывают ли у меня угрызения совести, то я отвечу отрицательно. Только не думайте, что я бессовестный. Я стараюсь не совершать поступков, о которых впоследствии приходится сожалеть.
– Но ведь это очень нелегко… Я вот каждый день делаю что-то не так… И не всегда хочется признавать это… А просить прощения – ещё сложнее, потому что совестно. Знаете, часто мне хочется спрятаться где-нибудь. Даже не спрятаться, а исчезнуть. Когда я была ребёнком, я часто хотела, чтобы со мной случилась какая-нибудь беда, когда я в чём-то была виновата.
Де Бельмонт посмотрел на неё с недоумением.
– Беда? В качестве наказания?
– Нет, – покачала она головой. – Как избавление от необходимости признаваться в своей неправоте. Понимаете? Тогда всем стало бы жалко меня, и никто не ругался бы на меня.
– Любопытно…
Настя улыбнулась и наклонила голову. Её волосы упали на плечо Жан-Пьеру.
– Раньше я никому об этом не рассказывала, – призналась она, почему-то повеселев от своих слов.
– Значит, я похож на психоаналитика, – засмеялся он в ответ.
– Просто вы располагаете к откровенности.
Настя вдруг отступила от Жан-Пьера, сделала несколько шагов вприпрыжку, уходя вперёд, тряхнула головой и повернулась к своему спутнику лицом. Заложив руки за спину, она стала двигаться спиной вперёд.
– Осторожно! Вы можете оступиться! – предупредил де Бельмонт.
– Все оступаются, – засмеялась девушка. – Вам не догадаться, как много я оступалась. Вся моя жизнь состоит из ошибок. И никто не знает о них…
Жан-Пьер откровенно любовался ею.
– Вообще-то я замкнутая, – проговорила она с лицом заговорщика.
– Не сказал бы.
– Правда-правда! Не каждому откроюсь… Давайте где-нибудь кофе выпьем?
– Выбирайте, – Жан-Пьер указал рукой на вывески кафе. – Париж к вашим услугам.
– А вы?
– Я – часть Парижа, – ответил он.
– Пойдёмте туда, – указала она рукой наугад, не глядя.
Они устроились за столиком у большого окна. За спиной гудели люди, позвякивала посуда. Настя продолжала рассказывать что-то, и Жан-Пьер поймал себя на том, что он почти ничего не слышал, что её слова не имели в те минуты никакого смысла для него, важен был только её голос, только интонации, только исходившая от девушки музыка её молодости.
Потом они долго бродили и опять где-то пили чай, коньяк, лакомились какими-то сладкими булочками…
Время пролетело незаметно.
Когда они остановились, наконец, перед её домом, Настя засмеялась, вспомнив о «Мерседесе», оставленном на набережной.
– Теперь вам придётся возвращаться за своей машиной. Мы совсем забыли про неё.
Он молча кивнул. Настя положила руки ему на грудь.
– Спасибо, Жан-Пьер. Мне было очень хорошо.
Он молчал.
– Знаете, – прошептала она, – у меня завтрашний день свободен. И послезавтра тоже нет ничего. Показ будет только на следующей неделе. И очередная съёмка тоже.
– Тогда мы должны увидеться, – ответил он и, прижав одной рукой её ладони к своей груди, другой рукой он мягко притянул к себе её голову.
– Обязательно, – Настя наклонилась.
Их губы соприкоснулись, и де Бельмонт испытал то, чего не испытывал давно – электрическую волну, прокатившуюся по нему от головы до пят. Неужели эта девушка настолько желанна? Неужели он, прекрасно понимавший всё, на чём держится тяга мужчины к женщине, вдруг потерял контроль над собой? Он целовал её, чуть касаясь губами её кожи, без жадности, без затмевающей страсти, почти по-детски ласкаясь, но энергия этого прикосновения оказалась столь мощной, что у Жан-Пьера закружилась голова.
Он отстранился от Насти и глубоко вздохнул.
– До завтра? – спросила она.
Он кивнул и зашагал прочь.
ГЛАВА ВТОРАЯ
– Знакомься, – сказал Жан-Пьер сидевшему рядом с ним Павлу, когда Настя вошла в кафе. – Анастасия Шереметьева. Твоя соотечественница.
– Вы из России? – оживился Павел и развязно поцеловал девушке руку.
– Павел Логинов, – представил его Жан-Пьер.
– Тот самый Логинов? Режиссёр?
– Тот самый, – засмеялся Логинов и почесал свой заросший подбородок.
Жан-Пьер познакомился с Павлом Логиновым года два назад, когда этот русский режиссёр привёз на фестиваль в Канны свой «Парижский блюз», поразивший искушенную публику рассказом о бедном музыканте, взлетевшем в одночасье на вершину славы и забывшем о своих прежних идеалах. Откровенно поставленные вопросы и вплетённая в лихое повествование лирическая нить пронзительных сновидений, через которые, как через сказочное окно, главный герой попадает в мир своего детства, привели в восторг критиков.
Победа на фестивале принесла Логинову известность. Прокат фильма по кинотеатрам Европы принёс какие-то деньги. Но разовые деньги рано или поздно кончаются. Иногда Логинова приглашали выступить с лекциями, которые имели шумный успех, благодаря жёсткой позиции Павла. Он был художник, как говорится, до мозга костей и говорил только о том, что было в его душе. В богемном мире его недолюбливали за прямодушие, принципиальность, за нежелание улыбаться тем «коллегам по цеху», которых Логинов не уважал.
– Как интересно! – Настя даже хлопнула в ладоши от восторга. – Вот не думала, что когда-нибудь буду за одним столиком с самим Логиновым!