– Бросьте! Ну что во мне особенного? Вы же известная модель, вокруг вас столько всяких знаменитостей и миллионеров. Кто я в сравнении с ними в ваших глазах.
– Да ну! Какие там знаменитости? Ну да, много богатых, бизнесмены разные толкутся. Модельеры, конечно, именитые. Только знаете, Павел, они короли одежды, а это ведь только на один сезон.
– Здорово сказано! – похвалил Жан-Пьер.
– А бизнесмены… – Настя неопределённо пожала красивыми плечами. – Ну деньги… Да, это важно, но… Мне вот вчера один звонил, обещал много, хотел… хм, скажем так, поужинать со мной… А что мне с ним? Какое удовольствие? Скука и только.
– Судя по интонации, вы отказали? – улыбнулся Логинов и сделал большой глоток вина.
– Отказала. И вот я сижу с вами, с человеком, который снял «Парижский блюз»! И счастлива… С ума можно сойти.
– Ну снял и снял, – потупил глаза Павел. – Это не шедевр.
– Гениальный фильм! – воскликнула Настя.
– Не нужно скромничать, Павел, – подключился к разговору Жан-Пьер. – Ты сделал великолепный фильм.
– Гениальный и великолепный фильм расположены, может, и на одной линии, но далеко друг от друга, – покачал головой Логинов.
– Даже если не гениальный, то всё равно он войдёт в историю, – заключила Настя. – И вы тоже, Павел, войдёте в историю… Можно мне вина? И мороженого.
– А как ты определяешь гениальное, Павел? – спросил де Бельмонт, сделав заказ официанту. – Почему одно просто хорошо, а другое гениально? Какие критерии?
– Вопрос на засыпку. – Павел надул губы и наморщил лоб.
– Какие режиссёры для тебя гениальны? – допрашивал Жан-Пьер.
– Тарковский, Феллини, Годар, Виго… Впрочем, это не значит, что все их фильмы хороши.
– Как же так? Они же гении?
– Гениальное часто бывает скучно, – сказал Логинов. – Гений нередко занят самокопанием, это интересно ему, однако не всегда интересно публике.
– А вы? – спросила Настя.
– Я всегда помню о зрителях. Ради них, собственно, я и работаю. Мне важно, чтобы любая моя мысль была понятна.
– Да, у вас всё понятно, Павел, всё, всё, – похвалила Настя. – Я, конечно, не специалист, во многом не разбираюсь, особенно в тонкостях.
– Зритель и не должен быть специалистом, Настя. Зритель потребляет. Вот мы сидим в кафе, нам подают кофе, вино, еду какую-то. И нам всё нравится, потому что всё качественно, но без китайских или каких-то ещё премудростей. Может, сравнение, не вполне удачное…
– Очень даже удачное, – закивала Настя.
– Художник всегда должен помнить о зрителе.
– Но ведь художник, – заговорил Жан-Пьер, – не должен работать только на потребу публики.
– Конечно, иначе он превратится в производителя гамбургеров, – отрезал Павел. – Искусство предполагает свободу мысли, свободу форм, свободу вопросов, потому что если этого нет, то нет творчества.
Слушая Павла Логинова, Жан-Пьер не сводил глаз с Анастасии, наслаждаясь сменявшимися выражениями нежного недоумения и сосредоточенного глубокомыслия на её лице. Он будто смотрел кино, в котором автору удалось выжать из актрисы весь спектр эмоций от удивления до почти суеверного восторга. Она слушала так, как умеет слушать только ребёнок – мгновенно превращая услышанное в живые картины и проникая в эти картины всем своим существом. О таком благодарном слушателе мечтают многие.
– Когда я говорю о свободе творчества, не нужно думать, что она подразумевает вседозволенность, – увлечённо говорил Павел. – Абсолютной свободы художник должен добиться внутри себя: уметь говорить обо всём, не боясь общественного порицания. Но искусство это прежде всего не «что», а «как». Многие сейчас бросились с головой в натурализм: побольше крови на экране, побольше секса, побольше грубых слов. И всё это они называют правдой жизни. Но если правда жизни в натурализме, то можно просто поставить телекамеру в сортире и показывать в прямом эфире, как народ испражняется.
– Это не искусство, – сказала Настя.
– Верно, не искусство. А почему?
Настя пожала плечами.
– Мне так кажется.
Жан-Пьер почувствовал, как в груди у него расплылось тёплое облако нежности, настолько умилил его Настин голос.
– Условность! Мера и условность! – почти угрожающе проревел Логинов. – Вот два столпа, на которых держится искусство. Даже натурализм должен быть умеренным. Когда нет меры, мы получаем порнографию. Не только в сексуальных сценах, а всюду – в диалогах, в драках, в пейзажах. Искусство вообще и кино в частности не должно тягаться с жизнью. Художник не должен копировать жизнь, он может только отображать её, и степень условности, степень обобщения, степень иллюзорности будут показателем его таланта. Искусство – это прежде всего талант обманывать, но обманывать так, чтобы зритель и читатель принял этот обман за истину.
– Вы хотите сказать, – неуверенно спросила Настя, – что произведения искусства лгут? Даже те, которые считаются великими?
– Лгут! – захохотал Логинов и похлопал себя по круглому животу. – Но как дьявольски тонко лгут! Вы смотрите на экран и верите, сопереживаете, плачете, смеётесь. А ведь там лишь игра. Самая интимная сцена снимается в окружении множества людей, при свете множества осветителей, но режиссёр выстраивает всё так, что у вас создаётся иллюзия, что там только двое влюблённых, что за окном шумит дождь, что в камине потрескивают дрова… Искусство – это изысканный обман. Подавляющее большинство нынешних режиссёров, дабы скрыть свою бездарность, ударились в натурализм. Но даже их натурализм – обман. Слишком много крови, чрезмерно много огня при взрывах – чуть ли не ядерный взрыв при автокатастрофе, ну и тому подобное… Простите, я могу бесконечно на эту тему. Для меня это больной вопрос.
– Надо же как всё… Оказывается, совсем не так, как мне казалось, – задумчиво произнесла Настя. – Я думала, что рисунок тем лучше, чем он больше похож на оригинал.
– Больше всего на оригинал похожа фотография. – Павел допил своё вино и почесал бороду. – В искусстве всё ненастоящее, и часто всё выглядит гораздо эффектнее, мощнее, красивее, страшнее, чем в жизни. Почему? Да потому что реальность там выдумана. Кем выдумана – это отдельный вопрос.
Они разговаривали почти два часа, потом Логинов посмотрел на часы и ужаснулся.
– Я опоздал! Чёрт возьми, мне нельзя увлекаться.
– Давай подвезу тебя, – предложил Жан-Пьер.
– Нет, спасибо, я пешком. Здесь близко… – и он перешёл на русский язык, бормоча себе под нос. – Как это я забыл, как проворонил? За мной, Настя, нужен глаз да глаз, потому что меня хлебом не корми, дай порассуждать… Счастливо оставаться. Надеюсь, увидимся… Вот я тут фильм купил, хотите посмотреть?
– Тоже большой обман?
– Очень большой и прекрасный обман. Если вас, конечно, не напугает, что фильм старый.
Логинов протянул Насте коробку DVD. «Жить своей жизнью. Жан-Люк Годар», – прочитала она. Поднявшись, Павел порылся в карманах и вытащил кошелёк.
– Нет, – возразил Жан-Пьер, – ты гость.
– Слышать ничего не хочу, – рявкнул Логинов и положил на стол несколько купюр. – Не надо спорить, Жан-Пьер.
И быстрым шагом он припустил к выходу.
– Он всегда так, – серьёзно сказал де Бельмонт. – Не позволяет платить за себя, обязательно даст денег за весь стол. Русская душа… У вас ведь не все такие?
– Не знаю.
– Он не богат, но обязательно заплатит за всех. Для него это дело принципа.
– Я счастлива, что вы познакомили меня с ним. – Настя заметно дрожала.
– Вам холодно? Сквозняк?
– Это от возбуждения… Слишком много впечатлений… Разволновалась.
Он взял её руки в свои и удивился, насколько ледяными оказались её пальцы.
– Может, заказать коньяку?
Настя покачала головой.
– Нет, пойдёмте.
Она поднялась.
– Всё так необыкновенно… А я так мало знаю, Жан-Пьер.
Он поднёс её руку к своим губам и поцеловал. Настя обернулась, ища что-то глазами позади себя. Жан-Пьер вспомнил её на фотосессии, вспомнил её обнажённое гибкое тело, и у него перехватило дыхание. Она потянула его к выходу. Шагая позади, он не мог оторвать глаз от её шеи.
В машине они молчали. Лишь однажды Настя громко вздохнула и сказала неопределённо: «Как всё-таки…». Де Бельмонт не уточнил, что она имела в виду. Краем глаза, чтобы не отвлекаться от дороги, он позволял себе посматривать на неё, видел её профиль с застывшей на губах загадочной улыбкой.
Уже смеркалось, когда машина остановилась у подъезда.
– Поднимемся ко мне? – неожиданно предложила Настя. – Посмотрите, как я живу.
Поскольку Жан-Пьер не отвечал, изучая черты её лица, она добавила.
– Я сварю кофе, если хотите… Почему вы так смотрите?
– Я не хочу кофе, Настя. Я хочу целовать вас. У меня никогда не кружилась голова от желания, а сейчас я будто опьянён вами. Глупо говорить об этом, но мне хочется, чтобы вы знали.
Она вышла из «мерседеса», неторопливо обошла его и остановилась возле дверцы Жан-Пьера. Её рука легла на приопущенное стекло, и Жан-Пьер коснулся лбом её пальцев.
– Простите, – пробормотал он.
– Пойдёмте, – негромко сказала девушка.
Признавшись в своих чувствах, де Бельмонт не знал теперь, как себя вести. Он шагал по ступеням, чувствуя нараставшую дрожь в теле, утопая в гулком эхе лестничного колодца и оглушаемый ударами своего сердца…
У неё оказалась небольшая квартирка на втором этаже. В комнатах царил сумрак, но Настя не включила свет. Стуча каблуками по паркету, она прошла в дальнюю комнату и застыла в дверном проёме, повернувшись к Жан-Пьеру.
– Спальня здесь, – донёсся до него её голос.
Де Бельмон видел, как она расстегнула застёжки туфель, изогнувшись в поясе, и ему подумалось, что ничего более сексуального он не видел прежде. Некоторое время она стояла там, глядя на него, и была похожа на тонкую статуэтку. Потом она пошла обратно к нему босиком, на ходу расстёгивая блузку.
– Такой длинный день. Такие интересные разговоры. Мне кажется, я утомилась от впечатлений.
Она остановилась, и он взял её за руки.
«Как близко её глаза…»
Жан-Пьер осторожно поцеловал Настю в губы, опасаясь, что она отстранится, потому что вчерашний день ушёл со вчерашним поцелуем. Ему казалось, что любое его движение могло спугнуть их близость, разрушить атмосферу интимности. Но он зря боялся. Настя уже распахнула себя. Её губы шевельнулись в ответ, раскрылись.
«Какие мягкие… Боже, она совсем ребёнок! Она…»
Взрослый и опытный мужчина, он чувствовал себя неискушённым юнцом. Глубоко внутри него кто-то внимательно наблюдал за происходившим и фиксировал каждое движение, бережно раскладывая детали на полках памяти и уже сейчас, когда ещё не было надобности вспоминать…
Огромное окно, чуть задёрнутое тяжёлыми гардинами, бросало на кровать вечерний свет – мутный, синеватый, густеющий с каждой минутой. Настя вытянулась поперёк кровати, её голова наполовину исчезла в тени занавесок, а тонкое, гладкое тело сияло матовостью, как фигурка из слоновой кости. Природа любовно потрудилась над её обликом, наградив правильными пропорциями, гибкостью, божественными линиями рук и ног.
Минуту назад Жан-Пьер любовался ею под яркой лампой в ванной, видел поры её кожи, голубоватые прожилки на руках, на шее, на молодой, ещё совсем не женской груди. Он ласкал её под струями воды. Там её тело было рельефно и реально, а здесь, в спальне, превращалось в сказочную дымчатую картину. И от этой картины исходил жар молодой плоти.
Жан-Пьер сдёрнул с себя полотенце и лёг рядом с девушкой.
«Меня трясёт… Вот это новость… Похоже на волнение школьника, впервые увидевшего голую женщину… Неужели я влюблён?»
Ни единого слова не прозвучало в течение часа, только дыхание – то ритмичное, то срывающееся – металось от стены к стене и наполняло собой воздух…
Затем Настя выскользнула из объятий Жан-Пьера и сбегала на кухню. Её нагая фигура то проваливалась в густую тень, то появлялась в пятнах света мерцавшей за окном рекламной вывески. Вернувшись с бутылкой вина, она наполнила бокалы.
– Очень хочется пить, – засмеялась она.
Он засмеялся в ответ и потянулся к ней. Пальцы тронули её плоский живот. Она наполнила бокалы и подала ему.
– Замечательный был день. Замечательная наступает ночь, – прокурлыкала Настя, вытягиваясь возле де Бельмонта.
– Это потому, что ты замечательна, – сказал Жан-Пьер и подумал: «Зачем я говорю это? Пошлость какая-то. И так всё ясно. Не нужно никаких слов».
Он вздохнул и выпил вина. Пить и впрямь хотелось.
***
Утром звонила Ирэн и просила приехать. Она поймала его на пути в редакцию, когда он застрял в пробке на площади Бастилии. На вопрос, что случилось, Ирэн пробормотала какую-то невнятную чепуху. Слушая её, Жан-Пьер думал о Насте. Ему мерещилось, что воздух пахнет её телом.
– Живём в одном городе и не видимся совсем, – пожаловалась Ирэн.
– Почти весь Париж живёт так, – пошутил он в ответ. – Ты недавно звонила.
– Прости, что я бросила трубку в тот раз. Мне было плохо.
«Плохо. Что это такое? Мне очень хорошо, я летаю от счастья, ко мне вернулась молодость… Чёрт возьми, какое мальчишеское настроение, какая беззаботность. Всё-таки мы должны влюбляться постоянно. Влюбляться, влюбляться… Почему это чувство приходит не так часто?»
– Мне нужно увидеть тебя, – настаивала Ирэн.
Встреча с бывшей женой не входила в планы Жан-Пьера, но Ирэн так настаивала, и он, подавив в себе внезапно закипевшее желание грубо выругаться, согласился…
В квартире, которую де Бельмонт оставил Ирэн, он не появлялся давно. Поднявшись на четвёртый этаж, он остановился перед знакомой дверью и замялся. Сделал пару шагов туда-сюда, не решаясь нажать на звонок, и подумал, что его башмаки стучат слишком громко. Наконец он решился, но дверь отворилась раньше, чем он позвонил.
– Здравствуй, Ирэн.
– Рада видеть тебя, Жан-Пьер, – наверное, она услышала его шаги.
– Ты прекрасно выглядишь, – произнёс он дежурный комплимент.
– Макияж творит чудеса. В каждой женщине живёт художник. Мы сами создаём свои портреты.
Он прошёл в комнату и остановился перед старинным комодом, на котором раньше красовалась в деревянной раме их свадебная фотография. Потом из года в год там то появлялись, то пропадали какие-то ещё фотоснимки. Теперь на комоде не было ничего.
– Здесь всё по-прежнему, – де Бельмонт обвёл комнату рукой, – даже воздух пахнет хлебом, как раньше.
– Под нами находится хлебная лавка. Разве ты не обратил внимания на вывеску?
– Ах да, конечно…
Жан-Пьер плюхнулся на диван с кожаной обивкой и раскинул руки в стороны, положив их на спинку.
Он внимательно посмотрел на бывшую жену. Время пощадило её лицо, сохранило фигуру. Разумеется, Ирэн чуточку располнела, но это не делало её хуже, может, даже добавило особой прелести. Добавило сочности её обаянию, да именно так – сексуальной сочности. Если бы его мысли не были заняты Настей, он бы не преминул увлечь своею бывшую супругу в спальню.
– Смотришь изучающее, – ухмыльнулась она.
– Скорее с удивлением, – поправил он. – Ты хорошеешь, время идёт тебе на пользу.
– Благодарю, дорогой.
– Приятно сознавать, что когда-то ты была моей женщиной.
– Женой, – в свою очередь поправила Ирэн. – И другом. По крайней мере, мне бы хотелось так думать.
– У тебя изменился голос. По телефону почему-то этого не слышно.
– Нервничаю.
– О чём ты хотела поговорить?
Она присела рядом с ним на краешек дивана, положила руку ему на колено и тут же встала, отошла к окну, задержалась там на несколько секунд, взвешивая что-то в уме, опустив голову, затем сложила руки на груди и привалилась плечом к стене, глядя на Жан-Пьера.
– Я больна, Жан-Пьер. Я была у доктора.
– Ты всегда любила ходить по врачам, всегда искала какие-нибудь болячки. Без того жизнь для тебя не была достаточно трагична.
– Ты не понимаешь! – почти выкрикнула Ирэн.
– Тогда скажи внятно.
– У меня плохие показатели крови.
– Насколько плохие? Ты любишь сгущать краски. Почему бы тебе просто не радоваться жизни?