– Значит, выдумка? А как же люди верят? Как же религия?
– Поверить можно во что угодно. Ты читала Воннегута? Помнишь «Завтрак для чемпионов»? Помнишь его рассуждения о женских трусиках и о порнографии? Прекрасно написано. Так коротко, легко и вместе с тем убедительно никто не доказывал, что людей можно заставить уверовать в любую чушь.
– Я не читала Воннегута, – громко сказала Настя и выразительно развела руками.
Жан-Пьер услышал досаду в её голосе.
– Тебе скоро наскучит со мной, – проговорила она и легла на бок, прижав коленки к животу. – Я ничего не знаю, ни в чём не разбираюсь. Я пустая. Со мной скучно. Я ужасна…
– Не будь такой, – прижался он к ней.
Она молчала.
– Ты просто очень юна, но скоро ты узнаешь всё, что должен знать нормальный человек.
– Вот ты и сказал это, – пробормотала Настя.
– Что сказал?
– Что я не нормальный человек.
– Глупышка, – поцеловал её в шею. – Если б мне так казалось… Если бы я хоть на мгновение усомнился в тебе… Неужели ты полагаешь, что я смог бы увлечься пустышкой?
Она медленно повернулась к нему лицом. Губы подрагивали. Настя хотела сказать что-то, но не решалась.
– Ты умница, – шепнул он ей прямо в ухо.
Она прижалась ухом к его губам, будто старалась не потерять ни крупицы прозвучавшей мысли.
– Думаешь, я буду… буду, как… Мне хочется знать всё, что знаешь ты, чтобы мы на равных говорили. Не хочу выглядеть дурой!
Он навис над ней на локтях и прикоснулся губами к её рту.
– Я обещаю тебе, – проговорил Жан-Пьер, – обещаю сделать всё, чтобы ты не чувствовала… чтобы не было досады… чтобы ты взлетела…
***
Через два дня у Насти состоялась очередная фотосессия, после которой девушка предстала перед де Бельмонтом с ярко накрашенным лицом и чёрными лаковыми волосами. Этот новый образ ей так понравился, что она оставила его и после съёмки.
– Свободна на целый месяц, – лучась детским счастьем, заявила она. – Вся твоя.
– Тогда едем.
– Куда?
– В Канн. Логинов оставил мне два пригласительных на фестиваль.
– На кинофестиваль? – она захлопала в ладоши. – Боже, как здорово! Я мечтала об этом.
– А потом махнём в Сан-Тропе.
– Зачем?
– Отдыхать. У меня там дом, – объяснил Жан-Пьер и засмеялся. – Фамильное гнездо.
– На море? – Настя, пританцовывая, закружилась на месте.
– Сколько дать тебе на сборы? Возьми лишь необходимое. Остальное докупим на месте.
– Ты знаешь, сколько это – необходимое? Если бы ты сказал: хватай купальник и ничего больше… А вдруг танцы, бал? Такое возможно, правда? Как я могу ничего не брать?
– Ты права, – согласился он. Её серьёзность забавляла его.
Она потребовала несколько часов для сборов, а когда он приехал к ней на квартиру, она всё ещё перекладывала свои кофточки и платья с место на место, требуя совета и помощи Жан-Пьера.
– А какой у тебя дом?
– Увидишь
– А много у тебя там друзей?
– Узнаешь.
– А долго мы там будем?
Вопросы сыпались из неё один за одним.
– Мадемуазель, – укоризненно посмотрел он, – у нас билеты на самолёт. Очень хотелось бы не опоздать.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ницца встретила их хмурыми облаками.
– Погода не радует, – наморщив носик, констатировала Настя.
Жан-Пьер поцеловал её в плечо и направился за автомобилем в службу проката. Настя осталась в кафе, помешивая кубики льда в апельсиновом соке. Она не любила самолёты, полёт утомил её, и она сидела, понурившись. Придавленная усталостью, она не заметила, как вернулся де Бельмонт.
– Можем ехать, – сказал он, подхватывая её сумку. – Ты отдохнула? Хочешь посмотреть город?
– Отсюда и так всё видно, – вяло пожала плечами Настя.
– Взбодрись, – засмеялся Жан-Пьер. – Оглянись, тебя приветствует Ницца!
– Хочу солнца и купаться.
– Всё будет завтра, милая, наберись терпения.
Настя послушно пошла за Жан-Пьером к белому автомобилю с откидным верхом.
Из-за низких облаков казалось, что вечер наползал быстрее обычного. Город, окутанный тусклой синевой, источал сонливое спокойствие. Кое-где уже зажглись фонари, но изогнувшаяся возле моря набережная ещё не светилась огнями.
– Сейчас покажу тебе маленький кусочек твоей родины, – сказал де Бельмонт.
– Здесь?
Автомобиль выехал на Английскую набережную. С моря дул прохладный воздух, и Настя с наслаждением подставила лицо ветру. Перед отелем «Негреско» де Бельмонт повернул налево, и вскоре они остановились. После быстрой езды и шума машин на улице здесь всё было окутано тишиной. Впереди виднелись зелёные купола с крестами. Обрамлённые пышной зеленью стоявших вокруг пальм, купола смотрелись странно, почти неуместно.
– Что это? – удивилась Настя.
– Русская церковь.
Жан-Пьер вышел из машины и сделал несколько шагов в сторону храма. Настя продолжала сидеть в машине.
– Не пойдёшь? – удивился де Бельмонт и пошёл обратно.
Настя смотрела на купола и думала о чём-то. Из садика доносилась русская речь.
– Русские гости приходят сюда, – Жан-Пьер внимательно следил за выражением её глаз. Ему очень хотелось знать, какие мысли бродили в её красивой головке.
– Не пойду, – ответила наконец девушка.
– Что так?
– Не люблю. Церковь пугает меня.
– Чем же? Там спокойно и тихо.
– В этом садике спокойнее, – указала она глазами на деревья.
Из её сумки раздался громкий телефонный звонок. Настя торопливо расстегнула замочек и начала искать завалившийся на самое дно мобильник. Вытащив его, она раздражённо отключила телефон.
– Нельзя ходить в церковь просто так, – сказала она, заметив взгляд де Бельмонта.
– То есть?
– Должна быть серьёзная причина, чтобы переступить её порог. Какая-то важная просьба… Не знаю… Уедем отсюда.
Де Бельмонт завёл машину, плавно развернулся, и они неторопливо покатили вниз к набережной.
– Ты голодна? Поужинаем здесь или подождём до Канн?
– До Канн.
Настя с удовольствием вдыхала морской воздух и разглядывала знаменитую набережную, теперь уже залитую светом включавшихся один за другим фонарей и заполненную гулявшими курортниками.
– Вечером здесь всегда толпы, – сказал де Бельмонт. – Зато утром никого нет.
– Почему никто не купается. Холодно?
– Вечером никогда не купаются. Вдобавок сейчас прохладно.
Ночная подсветка делала улицу сказочно красивой. Сияли вывески дорогих отелей, шумно качались густые ветви пальм, громко накатывали волны, взлетали самолёты…
– Хорошо, – прошептала Настя, и Жан-Пьер улыбнулся, увидев, что её усталость отступила.
В дороге она задремала и проснулась только в Каннах. Регистрация в отеле заняла считанные минуты, и Настя потянула Жан-Пьера за руку.
– Теперь на пляж.
– Уже темно.
– Ну и что?
– Здесь не принято.
– Но ведь не запрещено? – возразила она. – Тогда я окунусь. Хочу в волны.
Она достала из сумки купальник, скрылась в ванной и вышла оттуда через пару минут.
– Идём же! – громко приказала она, и де Бельмонт не посмел отказать. Ему казалось, что он никогда не посмеет отказать этой девушке, пусть даже её желания будут противоречить здравому смыслу. Настя в ту минуту была воплощением счастья, никто не мог сказать ей «нет».
Она бросилась в море, не проверяя, насколько холодна вода, и Жан-Пьер присел на песок, втягивая носом морской воздух и любуясь мелькавшим в сумраке девичьей фигуркой. Настя ныряла с головой, появлялась, махала ему рукой, широко улыбалась.
– Не холодно?
– Бодрит…
Далеко в море мчался катер, весёлые пассажиры размахивали бенгальскими огнями. С набережной доносилась музыка, играл джазовый оркестр. Свет фонарей и вывесок колыхался в подвижной воде.
Когда Настя вышла, Жан-Пьер протянул полотенце, но девушка тряхнула головой в ответ. Брызги разлетелись вокруг, осыпали де Бельмонта, намочили его рубашку. Жан-Пьер невольно вздрогнул.
– Если бы ты знал, как мне хорошо, – пропела Настя и бросилась ему на грудь.
Её мокрое тело прижалось к нему. Он ощутил её набухшие соски.
– Добро пожаловать на Лазурный берег.
– Теперь я готова ужинать, – бодро отозвалась она.
– Теперь мне надо переодеться в сухое, – сказал де Бельмонт.
***
Меньше всего Жан-Пьера интересовала в Каннах знаменитая красная дорожка, давно превратившаяся в подиум кинозвёзд, осаждаемая возбуждённой публикой и ненасытными журналистами. «Ковёр ковром», – презрительно сказал де Бельмонт. Вовсю щёлкали затворы фотоаппаратов, визжали истерично девицы, мечтавшие об автографах знаменитых актёров, режиссёры отвечали на приветствия наработанными широкими улыбками. Это была шумная площадка для проявления тщеславия. Меньше всего Жан-Пьеру хотелось попасть под прилипчивое око прессы, опасаясь, что от шумных сплетен придётся потом долго отбиваться. Хотя Настя, судя по её взглядам, была вовсе не прочь попозировать.
Фильм Павла Логинова «Отшельник» имел шумный успех. Зрители устроили продолжительную овацию, а журналисты атаковали русского режиссёра после показа, не давая ему пройти.
– Позже, господа, пожалуйста, давайте поговорим позже. Будет пресс-конференция, – вежливо улыбался Логинов, проталкиваясь сквозь плотную толпу, но журналисты горели нетерпением и забрасывали вопросами.
– Месье Логинов, объясните… Господин Логинов, ответьте… Павел, скажите… Почему затворничество? Почему вдруг тема отшельничества?
Де Бельмонта удивил не столько сюжет (успешный бизнесмен бросает всё и, не объясняя никому ничего, уходит в отшельники, скрывшись от мира), сколько художественное решение картины. Логинов умел наполнить киноэкран живыми чувствами и передавать их зрителю. Запомнилась сцена, где главный герой сидит на просёлочной дороге под дождём, подставив холодным струям лицо и раскинув руки в стороны. Это было снято так, будто дождь тянулся к человеку и, отвечая на его внутренний призыв о помощи, совершал акт религиозного омовения. Дождь казался живым, одушевлённым.
– Как ты сделал это? – допытывался Жан-Пьер, когда они встретились с Павлом в ресторане поздно ночью. – Компьютерная графика?
– Нет, – хитро улыбался Павел, – оператор у меня гений, мастер своего дела.
– Ваш дождь, – воскликнула Настя, хватая Логинова за руку, – как сказочный… И ужасно грустный… Эта сцена… Знаете, у меня было ощущение, что дождь хочет излечить душу главного героя…
– Так и есть, Настя, – довольно улыбнулся Логинов. – Переломный момент фильма. Главный герой больше не может жить по-прежнему, он должен сделать выбор. И природа помогает ему, смывает с него всё наносное.
– Я не верю в возможность таких перевоплощений, – выразил своё мнение Жан-Пьер. – Мне кажется, что лишь сумасшедшие способны на тотальное отречение от своего «Я». Но дело даже в другом: твоя история не вызвала у меня почему-то ни малейшего протеста.
– Значит, она прозвучала убедительно.
– Да, я смотрел твой фильм и будто угадывал в нём самого себя, хотя, уверяю тебя, дружище, у меня нет ничего общего с твоим персонажем. Близко ничего нет! Я никогда не поменяю мой образ жизни, потому что я добропорядочный и трезвомыслящий обыватель. У меня не может возникнуть потребности сломать мой образ жизни. Почему человек отрекается от прошлого?
– По разным причинам, – Павел причмокнул своими пухлыми губами. – Но главное: жизнь не удовлетворяет его, даже больше того – тяготит.
– Не просто тяготит, а он считает её греховной. Правильно я рассуждаю? – Жан-Пьер входил в раж. – Правда, есть одно «но», которое перевешивает всё остальное. Твоему герою нравилась его жизнь, она удовлетворяла его. Как взбрело ему в голову, что надо отказаться от всего?
– А мне кажется, что такое возможно, – заговорила вдруг Настя. – Мне кажется, что любой человек может неожиданно для себя изменить свою жизнь. Мне просто так кажется.
– Ты бы смогла бросить всё, забыть о своей карьере? – бросил Жан-Пьер, недовольный тем, что она ввязалась в спор.
– Вряд ли, – ответила она, – я только в начале пути, слишком о многом мечтаю.
– Вот видишь. Ты в начале пути, почти не затратила сил на достижение своей цели, а представь человека, который долгие годы бился, стремился, прорывался сквозь преграды. Ужели он откажется от всех затраченных физических и душевных сил, сочтёт прожитую жизнь бесполезной и бессмысленной? Нет таких людей.
Де Бельмонт не понимал, что вывело его из равновесия. Он говорил на повышенных тонах и чувствовал раздражение из-за слов Насти.
– Наверное, ты прав, – наклонила она голову набок и поправила средним пальцем волосы на лбу. – Но есть ведь необъяснимое в людях, непредсказуемое.
– Видишь ли, – заговорил Павел, обращаясь к де Бельмонту, – меня мало интересует, возможно ли такое в нашей жизни, хотя я убеждён, что возможно всё. Мне важно пробудить в зрителях вопросы. Наш спор доказывает, что я добился своего. Ну а что касается самой проблемы, то вспомни, что многие японские мастера живописи нередко исчезают, добившись абсолютного успеха. Не умирают, не кончают самоубийством, а просто исчезают. Они меняют имя, раздают заработанные деньги и начинают свой путь заново, чтобы заслуженный статус и заработанное признание не мешало им, не отвлекало от главного. Им интересен путь постижения. В какой-то мере мой фильм об этом.
– У меня иной менталитет, западный, а не восточный, – отрезал Жан-Пьер. – Кроме того, я считаю, что это выдумка. Мне лично не встречались такие люди. Погляди вокруг.
– Мы не можем узнать их, Жан-Пьер, – примирительно произнёс Логинов. – Они не рассказывают о своём прошлом. Они живут не для рекламы.
– Возможно…
Их разговор был прерван появлением репортёров. Когда защёлкали фотокамеры, Логинов попросил о чём-то негромко Настю Шереметьеву. Она кивнула и встала. Логинов привлёк её к себе за талию.
– Изобразим подобие нежности. Пусть посплетничают, – шепнул он ей на ухо. Она засмеялась.
Жан-Пьер отступил от них на несколько шагов, любуясь Настиной грациозностью. Она умела профессионально двигаться, профессионально принимала выгодные позы, профессионально улыбалась. И всё у неё получалось естественно, не нарочито, легко, шутя. Ей очень нравилось быть объектом внимания…
– И всё-таки я не согласен, – вернулся Жан-Пьер к прерванному разговору, но уже без раздражения. – Мало кто из людей способен на отречение от всего достигнутого.
– Главное в произведении искусства – это метафора, а не буквальное воспроизведение действительности, – ответил Логинов. – По крайней мере, я исхожу из этого.
– И ещё люди иногда заблуждаются, – добавила Настя. – А потом спохватываются.
– Обычно спохватываются, когда поздно менять что-либо, – сказал де Бельмонт.
– В жизни поздно, а в кино возможно всё…
На следующий день они проснулись поздно. Жан-Пьер долго вслушивался в шум за окном. Привычно для уха шумело море, привычно стучали каблуки по асфальту, привычно кричали чайки. Настя почти неслышно дышала, уткнувшись лицом в подушку. Тонкое одеяло сползло с неё, оголив спину и бедро. Де Бельмонт протянул руку, чтобы коснуться её бедра, но остановил себя, боясь спугнуть сон девушки. Она спала так сладко, что не хотелось будить её. Несколько раз её губы пробормотали что-то невнятное, пальцы шевельнулись, отгоняя что-то невидимое.
Жан-Пьер осторожно выбрался из кровати. Остановившись у окна, он посмотрел на ожившую набережную. Люди толпились у воды под раскрытыми пляжными зонтами. Почему-то вспомнился Ирвин Шоу: «Даже поток машин на шоссе вдоль набережной и толпы людей на тротуарах и на бульваре Круазетт не нарушали благословенной тишины. Пусть хоть сегодня Канн помнит, что он должен быть похожим на одно из полотен Дюфи».
Де Бельмонт отправился в душ. Вернувшись, он увидел, что Настя проснулась. Она сидела, скрестив ноги, и смотрела в окно. Одеяло лежало между колен взбитым комом.