Тощий мужчина в длинном черном пальто и темной ковбойской шляпе указывает мне на небольшую автостоянку. Мой автомобиль тридцать первый. Я вылезаю из машины, думая, что зря не надела теплые колготки – кажется, будет снег. Я поправляю низ платья, и дрожу. Эта девушка выглядит почти мило сегодня утром, отражение радует: чистые волосы, приличный макияж, серебряные, старинные серьги, серое, цвета паутины, платье с коротким рукавом (нулевого размера) обвивающее ее колени, и убийственно высокий каблук.
Я забыла о тридцати семи ступеньках.
«Ты уверенна, что это то место?» спрашивает Элайджа, и я закрываю дверь.
Мужчина в шляпе ходит вокруг нас. «Если вы протолкнетесь, успеете прийти туда до начала захоронения»
«Куда?»
«Туда, на холм» говорит он, кивая на дорогу»
«Перришы там, наверху. Вам придется пройтись. Места для парковки заполнены.
Хорошего дня»
Он едва заметно кивает головой и направляется к воротам.
«Я никогда не делала этого здесь» киваю на туфли «Я едва дохожу них до ванной»
«Зачем ты одела их?»
Элайджа одет в темные джинсы, рабочие ботинки, рубашку и галстук, который он обычно одевает на подобные мероприятия, а так же камуфляжный жакет. В его ушах солидные черные плаги.
«Они красивые»
«Вовсе нет» говорит «Если они доставляют тебе боль, это отвратительно» Он горбится и сгибает колени. «Иди сюда. Прыгай на спину»
«Что?»
«Я донесу тебя туда. Это, скорее всего, убьет меня, но я умру героем»
«В этом нет необходимости» я открываю багажник, и роюсь там, пока не извлекаю оттуда пару старых кроссовок на высокой подошве, разрисованных синими цветами вовремя урока истории. «Я одену это»
Я сажусь на капот и снимаю туфли, одеваю кроссовки, которых пахнут, будто они готовились в багажнике, приправленные мусором год или вроде того, но они делают мои ноги счастливыми.
Я встаю «Оригинально, да?»
Элайджа осматривает платье и кроссовки, а затем понимает, что я дрожу. Он снимает свой жакет и дает его мне. «Даже не думай возражать»
Его жакет тяжелый, он все еще хранит тепло его тело, он пахнет парнем и бензином.
«Спасибо»
«Теперь» говорит он, осматривая меня с головы до ног «Теперь ты выглядишь хорошо»
031.00
Я чувствую себя плохо, когда мы поднимаемся наверх. Мои свежие порезы болят, я думаю, что один из них снова открылся и кровоточит. Каждый шаг, приближающий меня к Кейси, заставляет мерзнуть и слабеть еще больше. Это касается и Элайджи. Он идет, опустив голову и засунув руки в карманы.
Верх холма покрыт сотнями отвратительных, черных жуков, собравшихся здесь для банкета: дети со школы, учителя, родители, знающие все о жизни своих детей. Девочки с драмкружка пришли втроем. Футбольная команда занимает больше места, чем они, эти девушки пришли в своих куртках с эмблемами. Я по-прежнему не вижу свою мать.
«Как близко ты хочешь быть?» спрашивает Элайджа тихо.
«Как можно ближе»
Он кивает «Хорошо. Пошли»
Мы пробираемся через толпу к белой палатке. Родители и родственники Кейси сидят там, на белых, пластиковых стульях, слушая священника, рука которого на плече мистера Пэрриша.
Гробпокрытмассивнымодеяломизбледно-розовыхроз.Ониопираютсяна
металлическое крепление, словно печенья в духовке. Полоски искусственной травы должны прикрывать железо, но ветер давно растрепал их.
Я встаю на носочки. Если мы были бы ближе, мы смогли бы увидеть вырытую могилу.
Родители Кейси видят. Могила в нескольких дюймах от их ног.
Груда грязи, напоминающая муравейник, находится позади. Она ожидает своего череда.
Могильщики бросят грязь сверху, чтоб Кейси не могла подняться и сбежать отсюда.
Остальные могилы скрывает лед, принесенный метелью. Ветер свистит, пролетая между серыми могилам и, крестами и ангелами. Я закрываю глаза.
Мышонок Кейси, Пинки, умер летом, как раз перед тем, как мы пошли в четвертый класс. У нее была такая сильная истерика, что мне казалось, что нужно звонить в скорую, или, в крайнем случае, моей маме. Я помогла ей спустится. Ее мама куда-то ушла, а отец был на игре Red Sox против Yankees. Он сказал ей перестать плакать и выкинул трупик мышонка в мусорное ведро после игры.
Кейси достала его и отнесла в свою комнату, а затем упала кровать и начала плакать, едва различимо вопя, что не хочет выбрасывать его в мусорное ведро.
«Мы не будем» сказала ей я «Мы похороним его с уважением»
Я подняла его лопаткой, чтоб вытащить из клетки, а потом мы укутали его любимую синюю бандану Кейси. Я завернула его так, что он стал похож на мышиное буррито, завернутое в ткань.
Я сказала Кейси, что именно она должна похоронить его, но как только Кассандра коснулась банданы, она снова заплакала. Я взяла Пинки, и отнесла его на задний двор. Кейси шла за мной с небольшой лопаткой. Самым лучшим местом для захоронения была середина розового сада миссис Пэриш. Мы меняли друг друга, меняя друг друга, копая ямку между красивым декоративным кустом, и каким-то, почти диким, помеченными табличками с написанными от руки названиями.
Я прочитала молитву на псевдо латыни. Кейси повторяла «оооууум», она говорила, что это что-то на китайском. (Ее родители поощряли ее исследовать другие культуры.) Пока она повторяла это свое «оооууум», я положила мышонка в ямку, и стала засыпать грязью.
«Надеюсь, собака его не выкопает» сказала я. Ее лицо скривилось
«Так, держись»
Я пробежала по улице, заскочив домой и, прихватив ведро с морскими камнями, вернулась к ней. Мы положили камни на могилку, и присыпали ее землей, проговорив еще пару молитв.
Мы стояли, держась за руки, закрыв глаза, и клянясь, что никогда не забудем нашего особенного Пинки. Позже куст ее мамы, тот самый, почти дикий, выиграл главный приз в Манчестерской Ассоциации садоводов. Газеты пестрели фотографиями куста и вечеринки Пэрришей, устроенной, чтоб отпраздновать это.
Проповедник стоит у изголовья гроба и складывает руки, чтобы пригласить сюда богов. Он благодарит всех за то, что они пришли сюда, но его голос дрожит и расслышать все тяжело. Парочка покойников быстро проходят мимо, надеясь, что их не заметят.
Один из них - высокая женщина в ботинках и длинной норковой шубе, ее желтые волосы заплетены в безупречно аккуратную, французскую косу, на ней черные, солнечные очки, не нужные сегодня и вовсе. Пасмурно, тучи висят низко над землей.
Моя мать.
Я стаю позади Элайджа. «Прикрой меня от ветра, хорошо?»
«Что?» спрашивает «Конечно»
Я считаю до десяти, затем смотрю из-за его плеча. Она стоит с краю толпы, рядом с футбольной командой. Она кивает и улыбается всем, кто ее видит.
Какой-то парень подходит к священнику, и говорит ему что-то, возможно, объясняет, что ветер дует очень сильно и ничего не слышно.
Священник кивает, и кричит «Давайте помолимся!» Я утыкаюсь лбом в крепкую спину Элайджи.
Вдень, когда мы хоронили Нону Мэриган, я шла позади матери, она вскидывала руку каждый раз, когда спереди попадался выступающий корень какого-то растения, о который я могла споткнуться. Мне было тринадцать.
Мы прошли под умирающими дубами, проницательными воронами, шагающими по веткам, и ангелами, выглядящими, словно подростки, замороженными во мраморе, с паутинами, тянущимися с их голов к их хрупким плечам.
Нона ждала в своем гробу рядом с ямой, выкопанной у края кладбища, когда новая его часть только заполнялась могилами.
Она выбрала гроб и гимны, и молитвы. Она потребовала, чтобы люди отдали деньги в библиотечный фонд вместо того, чтоб принести ей бесполезные цветы. Всем дали буклеты, чтоб мы могли молиться вместе, но я не взяла. Мама плакала, не поднимая лица потому, что Нона не любила, когда кто-то утраивал сцены или истерики на публике.
Я была так ошеломлена видом слез, текущих по ее щекам, что я пропустила большую часть молитвы.
Могильщики сняли гроб моей бабушки так, словно он был наполнен перьями. Когда они опустили его в землю, призраки покинули его, словно бабочки, разлетевшись по кладбищенской земле.
Мраморные девочки шептали что-то, а призраки прокрадывались внутрь, прячась за моими ребрами.
***
Я открыла глаза. Священник все еще цитировал Библию. Лицо Элайджи было устремлено в небо, оно идеально-спокойное.
Мира со школы всхлипывала, ее отец обнимал ее за плечи. Моя мать стояла с опущенной головой. Ее губы шевелились. Я бы хотела знать, о чем она молится.
Миссис Пэриш уложила голову на плечо своего мужа, а он спрятал подбородок в ее волосах. Его руки обнимали ее хрупкие плечи, чтоб она не прыгнула в могилу вслед за дочерью. Лепестки роз отрывались, их уносил ветер. Некоторые уже были испорченны и навсегда унесены в небо.
Остальнаячастьскорбящих дрожала,поскольку штормспускалсявнизссевера.
Беспокойные облака призрачным водоворотом спускались вниз, и облепляла могилу.
«Аминь» закричал священник, и ветер заглушил его голос.
032.00
Игра окончена.
Человек в черном прокричал, что мы все приглашены в дом семьи, чтобы продолжить и помянуть Кейси, найти силу в друг друге.
Когда родители Кейси собрались уйти, моя мать остановила их и сказала что-то. Они подошли ближе и обняли ее, мать мягко похлопала их по спине.
«Похороны - это ужасно» сказал Элайджа, «В следующий раз мы будем играть в покер, клянусь. Пошли?»
«Рано. Я хочу посмотреть, как они ее закопают»
Он жует внутреннюю сторону щеки «Я подожду в машине. Мертвые люди заставляют меня чувствовать себя странно»
«Лиа!» ветер почти уносит ее голос, но все же это недостаточно тихо. Блядь. Она увидела меня.
Я прячусь за спиной Элайджа. «Не двигайся» он старается обернуться, но я обнимаю его сзади «Я имею в виду это»
«Что происходит? От кого ты прячешься?»
«Там моя мать»
Он снова начинает вертеться. «Почему?»
Я хватаюсь за его футболку, стараясь остановить его. «Прекрати вертеться. Нельзя позволить, чтоб она увидела меня»
Я толплюсь позади его спины, занавешивая лицо волосами. Автомобильные двери открываются и закрываются, двигатели заводятся, шины хрустят гравием.
«Поему нет?»
Второй раз, когда они обвинили меня. Второй раз, когда они заперли меня потому, что я была плохой, плохой, плохой. Мои родители хмурились, они разозлились, разозлились, разозлились.
Мертвые, сгнившее дочери оставляют после себя плохой запах, который тяжело смыть даже самым старательным уборщицам. Не важно, насколько они стараются. Мои родители обвиняли всех, туда-сюда, обвиняли Лию, они обвиняли больную и истощенную Лию, в том, что это ее вина, ее ошибка, ошибка, ошибка. Моя мать хотела быть боссом, Доктором Мэрриган, главной, а не Матерью Больной Лии. Это не работало.
Доктора клиники вырыли ров вокруг меня и сказали, что она не может переплыть через
него, она должна была ждать, пока я сама не приглашу ее на разводной мост. После этого она пропустила пару приемов семейной терапии. Она пыталась объяснится, но мои уши были забиты пастой, хлебом, и молочными коктейлями.
Я хромала рядом с другими тряпичными куклами, которые на самом деле были живыми девочками. У одной в животе была пластиковая дверца, через которую она питалась, не используя при этом своего рта. Когда она злилась, она просто могла выбросить еду из своего живота, хлопнуть дверцей и закрыть себя снова.
Я должна был побрить свои пушистые ноги перед медсестрой так, чтобы случайно не задеть вену. Когда я стала розовым, лысым мышонком, она убрала бритву.
Я свернулась в своей коробке, заполненной опилками и, закрыла свое лицо холодным хвостиком-веревочкой. Хвостик хитро повернулся вокруг коробки, достал таблетки, выдав немного мне: мои сумасшедшие леденцы, нежно-голубые и серые для сна.
Они экспериментировали надо мной неделями. 089.00. 090.60. 093.00. 095.00. они
наполнили Лию-пиньяту сыром и хлебными крошками. 099.00. 103.00. 104.00. 105.00.
106.00.
Они отпустили меня в 108.00, связанную тремя кольцами, которые уравновешивали полученные здесь уроки: система питания, назначенная мне, распорядок дня, и магические заклинания, способные лишить меня негативных мыслей.
Я отказалась возвращаться в дом матери. Я была для нее проблемным ребенком, занозой, мешающей ей, и потому я решила уехать и жить еще где-то. Она попыталась со мной поговорить, но я подняла опущенные мосты и поставила там охрану, отгородившись от нее.
Доктора дали папе и Дженнифер застегивающуюся сумку, наполненную звенящими бутылочками с сумасшедшими таблетками, идеальными маленькими кастаньетами, звенящими, звенящими, звенящими.
Элайджа хрустит суставами «Почему ты не хочешь видеть мать?»
«Ты любишь своих родителей?»
«Я люблю маму. А папа бил меня. Потом выгнал»
«Прости»
«Эй, выше нос. Мы должны осторожно уйти отсюда»
Он медленно поворачивается, закрывая меня своим телом так, чтоб оно находилось между мной и глазами моей матери.