— Идти нахер, — прошептал Сорока, — я сказал. И он ушел. А осталось… Что остается, когда тебе, изломанному, кто-то, прошедший тот же самый путь легко, как будто это просто пустяки, шутя протягивает руку — помочь?
Айзек посмотрел с тоской и ответил нехотя, будто само слово жгло ему губы:
— Ненависть.
Ящик заскрипел, будто всхлипнул, и открылся — да так, что почти выпал. На стопке листков, исписанных вдоль и поперек, лежал потрепанный том Хемингуэя «Снега Килиманджаро». Сорока осторожно поддел пальцем обложку, будто опасаясь, что от его прикосновения та рассыплется прахом. Первые страницы, нещадно измятые и скомканные, были когда-то наполовину оторваны, а после бережно разглажены, насколько это представлялось возможным. Айзек, заглянувший через плечо, растерянно спросил:
— Как думаешь, что это?
— Книга какая-то.
— И это стоило прятать? Интересно. Не из-за книги же за ним следили. Кстати, смотри, какой он здесь молодой.
Сорока взглянул на подсунутую фотографию, выдранную видимо из того самого фотоальбома с книжной полки. Сам альбом Айзек зажал подмышкой. Нескладный худощавый парень с рыжеватыми волосами стоял неестественно выпрямившись, как человек, привыкший сутулиться, которому вдруг сказали стать ровно. Рядом, панибратски обнимая его за острые плечи, навсегда второй.
И даже по одному старому фото с пожелтевшими углами, Сорока понял, что эти двое разные, как небо и земля. Потому что вторая фигура дышала уверенностью и добродушной легкомысленной бравадой. Ухмылка и растрепанные волосы, словно кричали со снимка: «Да, я такой. И ни черта вы с этим не сделаете».
Сорока осторожно ткнул в рыжеволосого нескладного парня и уточнил, стараясь, чтобы голос его не выдал:
— Бухарик?
— Конечно, — если Айзек и удивился вопросу, то вида не подал. — Неужели успел забыть? Сорока посмотрел на Бухарика и вновь испытал чувство, будто чудом удержался на краю пропасти.
Сбоку на скамейке девушка с копной рыжих волос, нечаянно попавшая в кадр, косо смотрела на двух приятелей, но только дурак пожалуй не понял бы, на кого именно она смотрела.
— Это же та… Зачем она здесь?
— «Зачем» — это правильный вопрос, — раздался насмешливый голос из-за спины, — ни «кто», ни «откуда», а «зачем». В общем-то, прав ты, Сорока, ей там делать и правда нечего было. Иногда жизнь ломается. Вещи и люди всплывают не на своих местах. Жаль, тогда этого никто не понял.
— Гриф? — удивился Айзек, — А мы тут нашли… Интересные вещи… Надо бы подумать, обмозговать. Лучше нам собраться вместе и поразмыслить как следует, прикинуть что к чему. А ты здесь как оказался? Ты же собирался к Дени домой ехать? Между прочим, вот что интересно: по теории квантовой запутанности вещество может находится в двух точках одновременно при условии…
Гриф покачал головой.
— Тормозишь ты, Айзек. И всех вокруг тормозишь. Хоть это и не твоя вина. Пора заканчивать с теорией, — мрачно сказал он. И потянул руку из кармана. Сначала Сороке показалось — это шутка. Потому что револьвер, который достал Гриф, был слишком большим, настолько, что казался неудачной бутафорией. И как Гриф прятал его в кармане, было абсолютно неясно. А потом раздался выстрел. Пуск. Старт. Начало. Мир сосчитал от трех до нуля, и Сорока увидел, как Айзек скрючился и завалился на бок.
Дом тряхнуло, словно он ужаснулся содеянному. Книги посыпались с полок. Стены задрожали и начали расти вверх, вытягиваясь будто пластилиновые.
— Идем! — крикнул Гриф Сороке, — Живо иди сюда!
Но пол между ними вздыбился и лопнул как нарыв, исторгнув из своих недр хребты деревянных стропил. А потом мир опрокинулся, пол стал стеной. Сорока ждал, что тяжелый письменный стол сейчас рухнет на него, но тот уцепился за доски пола гусеницей и вместе с ними отполз куда-то вбок, мебель как приклеенная разъезжалась по сторонам, привычный мир расходился на лоскуты.
Гриф в какую-то секунду оказался рядом, зло и цепко взглянул в глаза, рыкнул «Идем». Сорока в страхе попятился, с трудом балансируя на полу, который шел волнами, оттолкнул со всей мочи Грифа, кинулся туда, где упал Айзек, но вместо тела увидел сиротливо уткнувшуюся шалашиком книгу, ничем не отличающуюся от других, рассыпанных рядом. И выдавала ее лишь дыра от пули аккурат посреди обложки. «Жизнеописания и основные теории Исаака Ньютона».
Гриф отфутболил книгу ногой, схватил Сороку за воротник и буквально выкинул в неторопливо проезжающее мимо окно.
Сорока вылетел кубарем, покатился по снегу и не понял куда попал: темнота с холодом ослепили и обожгли. Типовая пятиэтажка, ничем не отличающаяся от соседних, изогнулась лианой, вытянулась вверх гигантским ребром прорвавшим полусгнившую плоть реальности и в очертаниях ее не осталось ничего от приземистой бетонной коробки.
Минуты две стояла немота, и только снег все так же падал, потому что ему не было дела до всей этой метаморфозы. А потом свет затеплился, мигнул и зажегся в одном, втором, третьем окне. Распахнулись занавески, словно ничего не произошло и до Сороки долетел звук работающего телевизора.
Где-то рядом выругался Гриф. Его грузная фигура металась туда-сюда, то попадая в желтые квадраты, отброшенные на снег освещенными окнами, то снова исчезая в темноте. Сорока ощупал себя через куртку и переломов не нашел. Голова гудела, в глазах плавали слепые пятна, но в целом все было нормально. Чувствуя, что позже сбежать не выйдет подавно, он попытался отползти по снегу, пошатываясь поднялся на четвереньки, надеясь упасть в глухую тьму двора и раствориться в ней, но наткнулся на чьи-то ноги.
— Ни с места, — сказал Дени.
Сорока привык, к богемному Дени. К Дени, рассуждающему о границах дозволенного людям разных эпох, Дени, читающему лекции о вине или к Дени застывшему перед картиной в небрежной, выверенной до миллиметра позе. Сорока никогда не видел Дени взъерошенного, взмокшего, с плотно сжатыми губами.
— Ну я же просил, — тоскливо сказал Гриф, — полежать тихо. А ну, дай сюда.
И только тогда Сорока заметил, что Дени держит револьвер в вытянутой руке. Тот самый, который в хаосе творящегося, видимо, потерял Гриф.
— А ну курва, кому сказал…
Гриф метнулся вперед в диком несуразном прыжке. Может, он поскользнулся и оттого вышло неловко, а может Сорока и впрямь недооценивал решительность Дэнни, но когда прозвучал выстрел, пуля вошла Грифу ровно посередине лба, будто ее туда положили: аккуратно и точно.
В отличии от Айзека который рухнул кулем, согнувшись пополам, Гриф падал красиво, картинно, с громким протяжным стоном. И упал навзничь, раскинув руки, будто хотел нарисовать в сугробе снежного ангела.
— Он меня оглушил, представляешь, — глухо произнес Дени. Пошатнулся, выронил револьвер и спрятал лицо в ладонях. — Не мыслимо. Какое варварство. Какое предательство. Запихнул в багажник, сказал лежать тихо. Ты только нарисуй себе картину.
Сорока взглянул на бездыханное тело и тихо спросил:
— Так значит, Бухарика тоже он?..
— Ты не представляешь, что он нес, — Дени поежился, — поехали. Он говорил, что-то про дом, про поездку за город. Может, Бухарик там. Может, эта скотина его тоже упрятала в багажник, как меня, отвезла и укрыла там… Memento mori… Надо торопиться.
Сорока выдохнул, собрался с силами и поднялся на ноги.
— Знаешь куда ехать то?
========== 5 Шаг ==========
Город дремал, и пока машина неслась по трассе, Сорока вспомнил как дышать.
— Ты знаешь куда ехать? — повторял он в пятый, шестой, седьмой раз, и каждый раз Дени уклончиво отвечал, что «был там давно», что «вспомнит, когда увидит» и «примерно представляет себе».
Сам Сорока ничего не представлял. И мысли путались желчно-бледными линиями, тянущимися за мчащейся по автостраде авто. Небо начало сереть. Снег в свете фонарей казался белый почти прозрачным, будто из неона.
Сорока посмотрел в окно, и с языка свалился вопрос, давно засевший в голове занозой:
— Зачем же Гриф так?
— А ты пойди пойми, что у человека в голове, — отрезал Дени, с досадой крутанув руль, — опять не туда свернул… Для тебя глупость полная, а для кого-то имеет смысл. Поступки наши — отражение мыслей, а в голове соседа темнота, и разумом я назову свечу, что светит одному, как близко бы ты не был.
— Он хотел меня застрелить, — шептал Сорока, — за что? Что я сделал?
— Да разве угадаешь. Черт побери!
«Кирпич», увенчанный противным вырви-глаз рыжим фонарем, преградил машине дорогу, и Дени пришлось сдать назад, возвращаясь на шоссе.
— Вещи одни и те же, а мысли они рождают разные. Что для тебя — пустяк, для кого-то вопрос жизни. Другая оценка, другая реакция, другой выбор. Вот, скажем тебе человек скажет проваливать — ты развернешься и уйдешь. А другой — нет. Наоборот, начнет допытываться: за что, почему, пытаться переубедить, доказать обратное. Или напротив: не нравится тебе, предположим, сильно кто-то. Один прямо скажет — иди ты лесом, любезный, а другой… Вот ты, Сорока, чтобы сделал?
— Не знаю, — пробормотал Сорока, — неудобно как-то человека лесом ни за что, фактически. Опять же, почему не нравится. За дело или просто… Осторожно!
Машина съехала по рукаву трассы вниз, к железнодорожному переезду. Откуда-то из темноты прямо перед капотом опустился — почти рухнул — шлагбаум. Тьма подобралась ближе и сожрала дорогу по другую сторону рельс, так что остались только полосатая лента шлагбаума и красные глаза семафора, мигающие из темноты.
— А штука в том, дорогой мой, что просто так ненависти взяться неоткуда, — глухо сказал Дени, — природа вещей, милый друг, такова, что ничего не берется из ниоткуда и не исчезает в никуда. Тем более ненависть. Это тебе не старая газета — в одно мгновение на помойку выкинуть. Есть у тебя человек, которого ты ненавидишь, Сорока?
— Нет, — прошептал Сорока и почувствовал, что сказал правду, — нет.
— Уверен?
Под мигающим взглядом семафора Дени развернулся, пытаясь вырулить на шоссе, — шестерка протестующе рычала мотором.
Just tonight I will stay
And we’ll throw it all away
When the light hits your eyes
It’s telling me I’m right*
Сорока поморщился.
— Выключи радио, — попросил он, — я думать пытаюсь.
Песня замолчала, хотя Дени все так же двумя руками сжимал руль.
— Я же Грифу ничего плохого не сделал. И Айзек. И Бухарик тоже. Ему не за что меня ненавидеть. До сих пор не верится.
— Facile autem perversas — путь легкий, но неверный, — констатировал Дени.
— Неправильно, — возразил Сорока, — facile autem perversas — это «легко ошибаться». Вечно ты путаешь свои заумные фразы и зачем только на лекции по латыни таскаешься, если так и не запомнил ничего…
— Чтоб ты потом не сквозанул куда, после лекции. Погнали в кино.
— Ты же Киру звал?
— Так обоих зову. А хочешь потом оставлю вас вдвоем наедине, так сказать, уединиться?
— Оставишь меня наедине со своей же девушкой?
— Ну она ж тебе нравится, ты сам говорил. Вот и попробуй… Подкатить. А то до старости будешь сиськи мять. Скажешь мне спасибо, что твое счастье мне дороже своего собственного.
— Заканчивай паясничать, тошнит от тебя. И не смей так про Киру говорить! Что она тебе давалка какая? А то рожу разобью. Чтоб думал, че несешь. Направо-налево ее всем предлагаешь?
— Да брось, куда, стой. Я же пошутил, я дурак. Хочешь серьезно?
— Ну?
— Возьми себе меня вместо Киры. Я лучше.
— Ты совсем мозгами поехал? Пидором заделался?
— Вот вечно у тебя: то «нахер иди», то «мозгами поехал». И физиономия скучающая. Я ж серьезно. Ты мне, может, со школы нравишься, знаешь?
— Да заебал ты, Олег, со своими приколами. Ничего я не знаю!
— Я ж сказал, не шучу. Ну хочешь докажу? Что тебе сделать?
— Заткнись для начала.
— А может лучше звезду с неба? Как лучшему другу и… Не только, а?
— Пиздобол.
— Не веришь? Или что — ушел в несознанку, делаешь вид, что не в курсах и знать ничего не знаешь?
— Ну хочешь, проори на весь коридор. Я узнаю. И пусть все в универе знают о твоей нетленной мужской любви ко мне. Как Аристотель завещал. Слабо тебе, Олеженька? И что только Кира в тебе нашла.
— Слушай, может лучше попкорн и пиво с меня? И билеты. Тогда поверишь? Лан, серьезно, погнали в кино. Я ж специально даже на пару приперся, тебя дожидался. Говорят, хороший фильм, пошли сходим?
— Запоминается самое важное. И это обидно вдвойне, — помолчав добавил Дени, огляделся по сторонам, словно ожидал увидеть еще кого-то и не увидел. — Дурацкая карта, вообще не понятно куда ехать. Знаешь как странно, когда вроде бы ясно, куда надо, а вырулить не можешь.
Впереди темным валуном вырисовался заслон из сваленных автомобильных покрышек и прочего мусора. Темные фигуры в пятнистой униформе без знаков различия выползли с обочины, завозились, вытянулись цепочкой, перекрывая проезд. Фары «шестерки» выхватили из темноты лица, закрытые блестящими гладкими забралами.
— Проезда нет, — глухо провозгласила одна из фигур. — Или вы тоже к белым?
— Нам надо за город, — крикнул Дени, — у нас там друг!
— Нет никакого загорода, — зашептали фигуры. Качнулись, при этом некоторые упали на четвереньки и, неуклюже подпрыгивая, по-звериному, стали подбираться ближе, — ересь это. От белых. А есть только Город. Город един и велик. Мы живем в Городе. Мы принадлежим Городу. А за Городом лишь ересь и тьма. И канут в той тьме, все кто сошел с Шоссе Истинного.
— За городом есть дом. Там держат нашего друга, — сказал Сорока. — Я знаю, что есть. Нам надо туда.
— Откуда знаешь, — прошептала тьма на сотню голосов, — разве ты жил там, разве те стены помнят тебя? Откуда в тебе вера, что там есть что-то, кроме пустоты.
Сорока покосился на Дени.
— Потому что мне так сказали. Друг сказал.
Тьма рассмеялась — визгливо и раскатисто, все равно что заплакала.
— Друг, друг, друг… Друг сказал, а ты уш-ш-ши закрой. Слова летучи. С-с-слов не видно. Иди домой и живи как жил. Не думай, не с-с-сомневайся, не верь. Это очень прос-с-то — делать вид, что не веришь. Легче, чем умереть…
— Я слышал про белых, — прошептал над ухом Дени, — говорят, это что-то вроде секты. Чудики, живут вне города, поклоняются какому-то своему божеству и все ждут конца света.
Сорока посмотрел на темную массу, колыхающуюся перед капотом, и подумал что наверное проще всего было бы сейчас развернуться и вернуться в тот пустой двор. Подняться на седьмой этаж, закрыть за собой дверь и сделать вид, что ничего не было. Что впрямь нет никакого дома, что Бухарик не ждет в заточении своих спасителей, а попросту где-то загулял.
Слезы навернулись у Сороки на глаза от осознания, насколько проще была бы жизнь, в которой ты ничего не знаешь и ни о чем не догадываешься. Сорока сглотнул и покосился на Дени:
— Прорвемся?
— Главное, командуй куда, — почти радостно подтвердил Дени, — и будет им: шах и мат, джентльмены.
Сорока огляделся, но ремня безопасности не нашел, поэтому только сильнее вжался в сиденье.
— Вперед!
«Шестерка» взвизгнула покрышками, лихо сорвалась с места, снег белыми крыльями брызнул из-под задних колес. Фигуры дрогнули, но расступиться не успели. «Шестерка» протаранила тьму, будто вляпалась с разгона в чернильную лужу. Фигуры разбрызгивало кляксами по капоту.
— Не смей, — визжала тьма, — вернись!
В какой-то момент гора покрышек выросла прямо на пути, и Сорока зажмурился, ожидая удара, но машина промчалась сквозь препятствие с той же легкостью, что и сквозь толпу людей без лиц, и помчалась по трассе.
Многоэтажки, топорщащиеся по обочинам, расступились. Мост изогнулся горбом, шоссе плавно съехало по нему вниз и проросло в земле заснеженной дорогой, бегущей вдаль, свободной от асфальта.
— Кажется, выбрались.
Сорока не понял даже, кто из них двоих это сказал.