– Не-ет! Виталя! Идём! К бабе Зине идём!
Я схватила его за ручонку и поволокла обратно. Метров через двести парень покорился судьбе, и какое-то время мы шли спокойно. Но тут на повороте показался магазин.
– Ба-нан! – проскандировала Анюта.
– Банан! – повторил Виталя.
Маринка деловито сжала и разжала кулачок, демонстрируя, что и она бы не прочь что-нибудь ухватить от жизни.
Наличности при себе у меня было кот наплакал. Чтобы войти в магазин, я поначалу планировала оставить коляску с Мариной на улице, но потом побоялась, что она поднимет крик. Пришлось волочь всех троих в магазин. Моих копеек хватило на то, чтобы купить один банан и две маленькие конфетки.
Банан по-честному разделили на четверых. Свою часть Маринка со счастливой улыбкой размазала по футболке, и тут я заметила, что в коляске под ней плывёт лужа. Запасных колготок у нас с собой не было. С минуту я стояла в раздумье, гадая: то ли снять с ребёнка колготки, пользуясь летней погодой, то ли оставить сидеть в мокром, но хотя бы в одежде?
Подумав немного, я стащила с Маринки колготки и сунула их вниз коляски, а у себя с головы сняла панамку и постелила девке под задницу.
Новое приключение ждало нас при виде коз, к которым Виталя тянул руки, а Анютка, наоборот, испугалась их и захныкала.
Последнюю часть пути мне пришлось взять Анютку на руки: она устала и ныла. Я шла, толкая впереди себя коляску с закемарившей Маринкой, Анька довольно сидела сверху, обхватив мою шею руками, а пацанёнок, уверенно держа мою руку, шёл с правой стороны.
Так с приключениями мы добрались до тёти Зины. На другой день мне пришлось повторить поход, только уже в обратную сторону. На сей раз я захватила с собой погремушки, мелочь, запасные шмотки в пакете, и чувствовала, что мне уже ничего не страшно.
По вечерам я обычно стирала бельишко в бане. Машинку «Малютку» берегли только для постельного, а для мелких вещей хватало и доски. Мне нравилась уютная тёплая баня, которую мы с тётей Любой специально слегка подтапливали каждый день, нравилось, что там можно спокойно сесть и отдохнуть после всей пережитой суеты, окунуть руки в приятно расслабляющую мыльную воду и почувствовать сладкую усталость от дневных трудов. Мешали философскому настроению разве только комары, которых приходилось ловить или брызгать отравой из баллончика. Впрочем, если закрывать вовремя дверь предбанника, комары залетать не успевали.
Однажды, стирая детское бельишко, я увидела брошенные на банную лавочку взрослые коричневые колготки, и, недолго думая, постирала их тоже. Уже поздно вечером баба Зоя стала ходить туда-сюда по дому, явно что-то ища.
– Мамусик, что потеряла? – спросила тётя Люба.
– Да колготки… В бане сняла.
Я сказала, что их постирала, и никак не ожидала того, что случилось дальше. Баба Зоя подошла ко мне и сердито крикнула:
– А тебя кто, к чёрту, просил? Какую холеру ты их взяла?
Мне стало обидно от таких слов, тем более до сих пор старуха, хоть и не была со мной особенно ласкова, ругательств ни разу в мой адрес не произносила.
– Они там лежали…
– Не бери! – наказала мне баба Зоя, погрозив пальцем. – Ишь, какая работница! Всё она перестирала!
Она вышла на веранду, а я не выдержала и заплакала. Тётя Люба наклонилась ко мне.
– Настенька… Прости её. Она ведь старая уже.
– Да, да…
– Она старая, – повторила тётя Люба, – и сдерживаться не всегда может. Не успела до туалета добежать – и колготки мокрые. Она их там в бане сняла, хотела спрятать и сама постирать. Ну, или я бы ей постирала потихоньку, мне она разрешает…
Я поражённо посмотрела на тётю Любу. До сих пор мне не приходилось узнавать, как может стыдиться своей немощи человек и как за показной независимостью скрывает боль. Жаль, что в тот раз я не догадалась подумать о своей маме.
Целыми днями я нянчилась с детьми, собирала и очищала ягоду, убиралась в доме, стирала одежду, а по вечерам развлекалась тем, что разговаривала с тётей Любой и Леной или читала роман «Прощай, оружие», который нашла в зале на полке. Я не чувствовала ни скуки, ни усталости, но тётка решила предложить мне отдых.
Почти напротив бабушкиного дома обитали «дачники» – так называли семьи, которые не жили в деревне постоянно, а приезжали сюда только на летнее время. У этих дачников по фамилии Копелевы было две дочери: одна примерно моего возраста, другая постарше, но тоже очень молодая. Тётя Люба привела меня к ним домой, представила и ушла по делам.
Сёстры приняли меня благосклонно, стали спрашивать, где я учусь и кем собираюсь стать. Я ещё не очень представляла, что буду делать, но ответила, что стану учителем.
– Ой, это так непрестижно, – сразу сказала старшая.
– Денег мало дают. Может, подумаешь ещё, – добавила вторая.
Я покивала: подумаю, дескать. Этот неприятный разговор вернул меня к мысли, что нужно и в самом деле как-то определяться. Мне не хотелось даже мысленно возвращаться в город, Мальцево было моей маленькой вселенной, но весь изысканный городской вид девушек заставлял вернуться к важному вопросу: смогу ли я переехать сюда, в деревню, и если да, то как это сделать быстрей?
Девушки пригласили меня пойти вечером в бар. Баба Зоя с одобрением наблюдала, как я облачаюсь в светлую юбку и красную с золотом футболку (они до сих пор лежали у меня в сумке), крашу губы яркой помадой.
– Настя, тебе лет-то сколь? – поинтересовалась она.
– Шестнадцать. Скоро семнадцать.
– Шешнадцать? Ты ведь уже дружишь?
– С одним дружила, только совсем немножко. Неделю. Мы с ним в магазин ходили.
– Ну, и тут найди какого, хоша на полнедели.
Я отправилась в бар без всякого желания, но при этом подумала: может быть, как раз там я смогу встретить какого-нибудь парня, закрутить с ним роман и остаться жить в деревне.
Копелевские девки расфуфырились на славу, по сравнению с ними я выглядела скромно, и то ли от этого, то ли от чего-то другого идти с ними в бар мне совершенно расхотелось. Но причины отказаться я не нашла.
В баре мы сели за широкий деревянный стол, взяли пива, какой-то закуски. К нам подсели две попроще одетые девчонки, стали рассказывать местные новости. Вначале я добросовестно прислушивалась к их разговорам, пыталась вникнуть в беседу, но потом потеряла её нить из-за обилия незнакомых имён, шума вокруг, да и малой связности речи девчонок.
Мы пошли танцевать, и тут стало немного веселей, но музыка слишком быстро прекратилась, и все опять разошлись за столы со спиртным. Не желая пить много, я потихоньку поменяла свою наполовину полную банку с коктейлем на почти пустую у моей соседки. Та не заметила подмены, а потом с удивлением сказала:
– Надо же, пью и пью, а банка не пустеет.
Я посмеялась про себя. За столиком поодаль сидел высокий симпатичный парень со светлыми волосами. Я стала разглядывать его и воображать, что его зовут Димой, Ильёй или Витей (это были мои любимые имена), ему девятнадцать лет или чуть побольше, он учится в Красноярске в техникуме и приехал сюда на каникулы к родителям. Когда снова заиграла музыка, я встала, чтобы пойти танцевать. К моей радости, парень тоже поднялся, смачно потянулся и пошёл на середину зала. Я осмелилась приблизиться к нему, но произнести ничего не решалась.
– Ну, чё? – сказал он мне вдруг так грубо, что я вздрогнула.
– Ничё…
– А чё тогда пялишься, а? Танцевать пойдём, а?
Я слабо мотнула головой и отошла, чуть не заплакав от какой-то непонятной обиды и разочарования. Через минуту я уже корила себя, что не пошла плясать с этим парнем. Может, он снаружи только такой грубый? Ведь взять Ленку – она всё время матерится, а на самом деле добрая… Чёрт их знает, этих парней! Дожила почти до семнадцати лет, а так и не понимаю, как их завлекать. Разве что письмами…
Дяди Витина облепиха
Лето клонилось к закату. По утрам роса уже долго не высыхала, и солнышко, хотя по-прежнему дарило миру много ласкового света, не жгло поцелуями, умерило прежнюю страсть. Как воспоминания о его прежней щедрости и силе росли повсюду, по палисадникам и клумбам, пышные шафраны и бледно-жёлтые астры, медово пахнущий канадский золотарник да мелкие, не успевающие вызреть за короткое сибирское лето, лимонно-жёлтые подсолнушки. И уже в самом конце августа яркими оранжевыми бусинами, богатыми ожерельями вызрели на тонких серебристых ветвях ягоды облепихи.
– Я тебе, Настька, новое занятие нашла, – сказала тётя Люба.
– Какое?
– Облепиху будешь собирать. У брательника моего её мно-ого. Можно и варенье сварить, и заморозить. Только ни у кого времени нет собирать.
– Не столько времени, как терпенья! – поправила баба Зоя. – А девчонка терпелива…
Не долго думая, тётка велела мне собираться.
– Придём прямо сейчас, познакомишься, покажут тебе, где что, а завтра сама, без меня, пойдёшь.
В половине девятого над деревней уже голубели сумерки, позванивали в вечернем остывающем воздухе комары. Мы пошли короткой дорогой, через закрывшуюся недавно больницу, потом – через развалины старой пекарни. В полутьме кирпичные обломки пекарни казались мне руинами древнего замка, и чудилось почему-то, что здесь, на пустыре, в высокой траве, должны обязательно водиться змеи. Место было неприветливое, и мне скорей хотелось выйти на большую дорогу, где опять начинались дома.
– Долго деревня тянется, – пожаловалась я.
– Ты ещё старое Мальцево не видела, – возразила тётя Люба. – От улицы Новой, от двухэтажек если дальше идти, там кладбище будет, а как его пройдёшь – так старое Мальцево.
– А автобус туда уже не ходит. Как же люди, пешком? А бабушки всякие?
– Конечно, пешком. Там дальше ещё одна деревня есть, Данилки… Деревень в России много, а автобусов мало. А бабушкам надо родственников иметь или жить тихонько на своём месте…
Придя к нужному дому, тётя Люба брякнула кольцом и позвала ленивым раскатистым голосом:
– Хозя-а-ава!..
Вышла стройная узколицая женщина в ситцевом платье, цыкнула на собаку и устало пригласила нас:
– Заходите, девочки…
В доме всё было чистое, даже нарядное, белого и голубого цвета. Только что вымытые чашки сушились на широком полотенце, уютно тикали ходики. Эту картину чистоты и аккуратности нарушала закопчённая большая сковорода, из которой ел котлеты одетый в клетчатую рубаху и трусы мужик.
В прошлом году мы заходили сюда, но тогда почему-то нас встретили куда церемоннее.
Меня мужик, кажется, совсем не стеснялся, как ни в чём не бывало продолжая ходить в трусах. Тётя Люба, заметив моё смущение, сказала нарочито вежливо:
– Штаны, будьте добры, наденьте. При ребёнке…
Услышав, что меня назвали ребёнком, я фыркнула и попыталась сделать вид, будто мне совершенно всё равно – в трусах тут передо мною расхаживают или вовсе без оных.
Дядя Витя, проворчав что-то насчёт дома и хозяина в нём, удалился вглубь комнат и вскоре вышел в летних парусиновых брюках, да ещё и причёсанный.
Тётя Валя несмело пригласила нас за небольшой стол с голубенькой скатертью, и голосом, который у неё дрожал, как колеблющееся пламя свечки, стала рассказывать о сыне, переехавшем в город, о скотине, о картошке – разных житейских мелочах. Тётя Люба изредка разбавляла её монолог сочувствующими репликами. Поддерживая «взрослый» имидж, я изо всех сил старалась быть внимательной, ожидая, что вот-вот и меня о чём-нибудь спросят.
И вдруг дядя Витя, который, казалось, давно занялся своими делами, убедительно воскликнул:
– Настенька, чё ты их слушашь! Эти бабские разговоры – их хрен переслушашь. На-ка лучше, на…бни ещё котлетку.
Почти не растерявшись, я улыбнулась и уверенным жестом надела здоровущую домашнюю котлету на вилку.
– Ешь, красавица! – одобрил дядя Витя. – Вишь, кормили тебя хорошо – сытая стала, ба-альшая выросла!
– Да ты её вспомнил? – усомнилась тётя Люба. – Это же та самая девчонка, помнишь, котора на столе-то у тебя плясала. На юбилее!
Дядя Витя в раздумье наморщил лоб, а потом неуверенно выдал:
– Это она на дне рожденья моём пела, когда сорок пять годов мне было?
– Ну! – обрадовано подтвердила тётя Люба. – Мы с Настькой тогда песни голосили, частушки, а потом я её прямо на стол поставила. Ей тогда восемь лет было. А теперь шестнадцать.
Я помнила этот юбилей: в тот первый, давний приезд тётя Люба нарядила меня в широкую юбку, красную кофту, нацепила сверху крупные бусы и цыганский платок с кистями и в таком виде привела меня за руку к дому своего брата. Сама она была очень весёлой, и от неё сильно пахло лаком для волос и духами. Мы кивали незнакомым для меня людям, сели рядом за стол, уставленный мясом, пирогами, разноцветными соленьями. Мне подкладывали салаты, тётя Люба громко смеялась, весело поглядывала на меня, потом вывела из-за стола и начала петь. Мы с ней пели «Окрасился месяц багрянцем», «Живёт моя отрада» и ещё что-то разухабистое, с припевом, гости нестройно подпевали, а потом одна, меньшая часть стола как-то оказалась отделённой от остальной, и меня одним движением подкинули наверх. Вначале я немного испугалась, но скоро мне понравилось, что все по-прежнему веселятся, и я продолжала своим тонким голоском выкрикивать слова частушек. За окном была уже ночь; когда наконец закончили гулять, кто-то довёз нас с тётей Любой и бабушкой до дома на машине, и я, уставшая, но очень довольная, легла спать…
Озадаченность на дяди Витином лице сменилась удивлением.
– От горшка два вершка была, а щас…
Тётя Люба зачем-то похвасталась:
– А петь она, как и раньше, умеет!
Я ощутила жгучий стыд, потому что, по нынешнему моему мнению, петь как следует не умели ни тётя Люба, ни я; да ещё и страх, что меня, чего доброго, опять заставят танцевать на столе. Но дядя Витя только поглядел на меня с каким-то смешанным чувством вожделения и отеческой нежности, и коротко рассмеялся.
– Завтра к нам приходи, собаку не бойся, она лает только – не кусает, – вроде бы без всякой связи с предыдущим разговором сказала тётя Валя.
Я пришла на другой день часам к десяти, от чая отказалась и сразу вышла в огород, к облепиховым деревьям. Мне выдали берёзовый туесок с лентой, маленькую складную лестницу, головной платок и пластиковый тазик. Я принялась за работу. Временами задувал по-осеннему холодный ветер, так что мне не было слишком тепло даже в свитере. Ягоды облепихи давились у меня в руках, давали сок. Вначале я пыталась рвать их без листьев, потом, чтобы ускорить дело, рвала и листья тоже, но всё равно получалось плохо. Выручить могло только терпение. Через пару часов тётя Валя принесла мне поесть, участливо спросила, не устала ли я. Я к тому времени набрала только один туесок и, хотя вправду уже устала, сказала, что всё отлично.
Вечером пришёл дядя Витя и оглядел мои труды.
– Что-то ты, девонька, мало набрала. На б…дки, что ли, ходила?
Я растерянно ответила:
– Да нет…
Дядя Витя вдруг хлопнул меня по заду и хохотнул:
– Ну и зря! Я б на твоём месте ходил!
Вечером меня накормили ужином, расспрашивали о маме. Я уже так привыкла считать тёти Любину родову за свою, что мне казалось, будто мы первый раз виделись с балагуром дядей Витей и его женой в моём глубоком детстве. Вернее, в каком-то давнем всеобщем детстве, когда высокие городские тополя были маленькими деревцами, а огромных городских домов, где люди годами ничего не знают друг о друге, не было вовсе…
На второй день сбора облепихи баба Зоя выдала мне маникюрные ножницы. С ними дело пошло лучше, ягода собиралась быстрей, но жгучий сок успел разъесть мне пальцы, так что на них образовались круглые глубокие ранки, где кожа была прожжена до мяса. Я ничего не говорила об этом, только когда меня позвали ужинать, тётя Валя сама заметила мои руки и ахнула:
– Что ж ты молчала, милая! А я-то, дура! Не догадалась тебе и перчатки дать. Там, наверное, уже всё собрано?
Я ответила, что не всё, что я приду ещё завтра.
– Надо тебя на мотоцикле прокатить за твои труды да за страдания! – весело объявил дядя Витя. – Ты хоть каталась раз?
Мне пришлось признаться, что никогда.
– Эх вы, городски! Жизни не знаете!
В одной руке дядя Витя велел мне держать литровую банку со сметаной, а другой хвататься за него. Я боязливо села на заднее место, глубоко вздохнула, крепко прижимая сметану к сердцу, и, как только взревел мотор, дёрнулась, будто ужаленная током, и закрыла глаза от предчувствия ужаса. Меня куда-то мчало, я словно летела в космосе, потеряв чувство пространства.