– Па-а-берегись! – услышала я сквозь тьму и страх бодрый голос дяди Вити. – Па-а-а-варот!
Я открыла глаза и не без восхищения увидела, как он плавно свернул с главной дороги на сыпучую гравийку, и, вцепившись пальцами в его куртку, решилась оглядеться вокруг. По низу клубилась густая пыль, в небе сияло солнце, а мы пролетали мимо деревьев, слившихся в одну зелёно-золотую волну, и сердце во мне дрожало от новизны чувств.
– Здорово? – крикнул сквозь шум мотора дядя Витя.
– Ага!
– Сметану держи!
На третий день я покончила с облепихой. Её частью заморозили, частью сварили, и из пяти банок варенья две тётя Валя отдала мне, а заодно вручила и полотняный мешочек с прошлогодними кедровыми орехами, и сушёную землянику. Было немного неудобно принимать подарки, но она смотрела на меня с таким умилением, что я поняла: откажусь – не миновать обиды.
– Ты где учиться будешь, девочка моя? – участливо спросила она.
Я ответила, что в Госуниверситете, на филфаке, и пояснила на всякий случай, что это русский и литература.
– Вот Семён у нас тоже поступил в институт, – вмешался дядя Витя. – И ведь на бюджет поступил. На инженера. Два курса отучился, и какая моча ему в голову ударила? Ушёл. В армию сгребли… Ну, отслужил.
– Он бы мог отпуск там, в институте, взять, – добавила тётя Валя. – Тогда бы не пропали эти два года…
– Кабы у бабушки мудушки, была б она дедушкой, – сердито оборвал дядя Витя. – А то не говорено ему было! Нет, своё: в армию пойду, потом работать. Ну, и работает на этом своём заводе мясном. Учиться поздно теперича…
– Да не ругай уже Сёмку! Он зато женился давно, семейный человек уже, с ребёнком. Вот Гришка у нас не остепенится никак…
– Тот уж вовсе – в поле ветер, в жопе дым! – проворчал дядя Витя.
Заметив, что я внимательно смотрю на них и пытаюсь всему внимать, он сделал мне шутливое замечание:
– Да ты опять нас слушашь! Не слушай ты эту нашу волыну. Щас в городе поучишься, ума как наберёшься, потом зимой к нам приедешь – а у нас вся деревня в снегу! Вся-вся.
– Много снега? – наивно спросила я.
– Что ты, девка! Как из автобуса выходят – лопату в руки и давай разгребать. Один впереди с лопатой, командует: жди две минуты. Две минуты прошло, следующий пошёл. И так вот один за другим всю дорогу и расчищают. А коровы на зиму в сугроб ложатся. Да. Осенью готовятся, жир копят, а потом сугроб себе готовят – и легли туда, и всю зиму спят.
– Да что ты буровишь-то! – всплеснула руками тётя Валя. – Заговорил девчонку.
– И то правда, – согласился дядя Витя, весело поглядывая на меня. – Чё болтать попусту? Лучше настоечки выпьем.
Мне налили в стопку тёмно-коричневую пахучую жидкость.
– Это, Настя, наш домашний самогон. На кедровых скорлупках. Полезный! Такого в городе не выпьешь. На вот, попробуй.
Я выпила стопку залпом, закашлялась от резкого запаха.
– Ну как? – играя зеленоватыми глазами, осведомился дядя Витя.
Я смогла только внушительно кивнуть.
– То-то же! – довольно поддакнул он, приняв мой кивок за похвалу своему искусству.
На той же неделе я поехала на тракторе за грибами вместе с Ленкой и Ушаковыми. За рулём был Сашка, у которого выдался свободный день, а мы, сидя в кузове, неспешно говорили обо всём. По нашему следу бежали две Санькины собаки – он выпустил их, чтобы поохотились на мышей в лесу.
– Красота кругом, – легко обмахиваясь берёзовой веточкой, говорила тётя Катя Ушакова. – Пригляделись мы к ней, а ведь в какой земле живём! Хоть на карточку, а хоть на календарь снимай.
– А главное, люди в деревне крепкие, – продолжил Ушаков. – Потому что тут два пути: или загнёшься, или работать будешь. А просто так проклажаться да деньги получать не выйдет.
Я подумала, что, наверное, он не раз встречал городских, которые «проклажаются», и на всякий случай пообещала, что буду хорошо работать.
– А кто ты будешь? – полюбопытствовала у меня тётя Катя.
– Учитель. Русского и литературы.
– Учитель? – со значением переспросила она, медленно продолжая обмахиваться своей веточкой. – Это должен быть человек святой.
– Как это? – поразилась я.
– А так. Он у всех на виду, все по нему судят, как надо жить. Вот у нас, Толя, помнишь, Матвей Иваныч был?
– Помню, как же. Земля ему пухом. Со всеми здоровался, всех уважал. И мы его уважали. Какой документ надо сделать, в какую контору обратиться – всё к нему.
Тётя Катя согласно покивала.
– Простой человек может и обмануть где-то, и со службы украсть, а учитель – нет! С него много спросится.
Поражённая их серьёзностью отношения к учителям, я спросила:
– А у меня так получится?
Мне очень хотелось, чтобы ответили «да».
– Откуда ж мы знаем, – просто сказал Ушаков.
На обратном пути мы пели песни, и вдруг посреди дороги трактор остановился.
– Поломка, что ли? – предположила Лена.
Из кабины вылез Сашка и начал осматриваться кругом, как будто что-то ища.
– Да ты что потерял-то? – спросила тётя Катя Ушакова.
Тот откликнулся не сразу. Хмуро пробормотал:
– Еду и слышу… визжит чё-то… Сучка, может, под колёса попала.
– Сашка-а-а! Ха-ха! – залилась смехом тётя Катя. – Да это же мы поём!
Разговор под звёздами
Дни летели, ночи становились всё длинней, и уже в десять вечера над деревней сгущалась бархатистая чернота, в которой вначале одна за другой, а потом целыми десятками начинали появляться звёзды.
Я и в городе любила смотреть на небо, но звёзды там были всегда редкими, только в самые ясные ночи можно было разглядеть скупые горстки сияющих точек. А здесь, в Мальцево, звёзды сияли щедрыми россыпями, и от их изобильного света небо казалось полупрозрачным. Если я долго смотрела на них, мне чудилось, что звёзды становятся ближе, спускаются к земле, и очень верилось в поэтичную эвенкийскую сказку о Млечном пути. В той сказке ловкий и упрямый охотник погнался за оленем на небо, да так и не настиг его, превратившись в Полярную звезду. А след от лыж охотника остался в небесной дали.
Когда после того августа прошло уже девять лет, и я должна была вот-вот родить сына и стояла у подъезда в ожидании «скорой», выдалась ясная звёздная ночь, и мне приходили на ум прощальные строчки Маяковского:
Уже второй. Должно быть, ты легла.
В ночи Млечпуть серебряной Окою…
Тогда же, в шестнадцать, я уже хотела иметь детей, как Лена или Полинка, но не слишком хотела иметь такого мужа, какие были у них. О детях я думала потому, что мне хотелось о ком-то заботиться, и жизнь только ради своих интересов казалась немыслимой. Кроме этого, насмотревшись на Лену и Полинку, я захотела чувствовать себя взрослой, быть настоящей женщиной, а ощутить это навряд ли было возможно, не имея детей.
Я слушала невесёлые разговоры Ленки о том, что Сашка выпивает, пьяный бывает сердит, бьёт посуду, выговаривает Ленке за то, что она курит, хотя сам дымит не хуже паровоза. Последнее почему-то особенно сильно меня обижало, и не потому, конечно, что я как-то поддерживала курение, а потому, что Сашка ставил знак неравенства между собой и своей женой. И пусть даже Сашка соорудил во дворе коптильню, держал десяток собак для охоты и развёл три огорода, эти его хозяйственные заслуги немного стоили в моих глазах. Я, конечно, мало понимала в семейной жизни, но знала по своему скудному ещё детскому опыту, что в мире существует дружба, а для друга стараются делать всё, как для себя, потому что он – как часть тебя самого.
Сашка же обходился с Леной, по моим меркам, слишком грубо. Впрочем, и тётя Люба считала, что он Ленку не жалеет. Когда та поздним вечером приходила к нам с банкой молока после вечерней дойки, тётка сочувственно говорила ей:
– Устала? Натопталась за день?
И, благодарно принимая молоко, поила Лену чаем с карамельками.
Та, закатав рукава серой мужской рубахи, брала свою кружку – самую большую на столе – и скромно соглашалась:
– Устала малость.
– Сашка-то как отпустил к нам?
– Ворчал… Шасташь, говорит, всё. Сами бы пришли, городску бы свою отправили… А я чё – я целым дням пластаюсь, Настька вон когда за ребятишками приглядыват да мать… А на мне и скотина, и дом, и всё. Ну, а чё делать. Через полгодика ещё на работу выйду.
Я удивилась этим словам: как-то раньше мне ни разу не приходило в голову, что Ленка в двадцать один год может где-то работать за зарплату. Не в силах побороть любопытство, я спросила:
– Лена, а что у тебя за работа была?
– Уборщицей. В школе полы мыла. Годик-то всего помыла, там уже в декрет ушла. А где мне ещё работать, школу только закончила.
– И мы с мамой ходим полы мыть, – решила выразить я солидарность.
– Мать у неё пластается тоже будь здоров, – вмешалась тётя Люба. – На основной работе пашет, а вечером ещё ходит поломойствовать. Я уж ей говорю: Марья, брось ты это дело! Жить-то когда? Всех денег не заработаешь, а себя загонишь совсем.
Лена мягко, но уверенно возразила:
– Ну, так она же ради Настьки старается. Одеват её, обуват, выучила вон в школе хорошей.
Мне стало неприятно оттого, что Ленка похвалила мою мать, от которой я видела много унижений и грубости, а она продолжала:
– Дай Бог бы всякому таких родителей, работящих да заботливых.
Тут моя душенька не выдержала – кольнула обида, живо вспомнились мамины крики, ругань, озлобленные слова «никчёмная» и «безалаберная».
– Не такая уж она хорошая! – бросила я.
Тётя Люба спокойно продолжала:
– Маша о Настьке очень заботится. Переживает за неё. Даже по первости в прошлом году боялась, не замрёт ли у нас девчонка с голоду.
– Ну даёт, – добродушно усмехнулась Ленка.
– Понять её можно. Одна девчонка у неё, как порошинка в глазу…
Я выплеснула обиду, захлёбываясь в потоке горьких слов:
– Знали бы вы! Она как обидится на меня, так молчит целыми днями и не скажет даже сразу, за что. Только позовёт «Иди жрать!», и ничего больше! Молчит так, молчит два дня, а потом требует, чтобы прощения просила, полотенцем хвощет! А что просить?! Проси, не проси… не простит она меня всё равно!
Ленка немного опешила, а тётя Люба погладила меня по голове и вздохнула.
– Да, характер тяжёлый у неё…. Вон у Сашки нашего тоже несладкий характер. Это уж люди они такие. Не умеют любовь свою показать. Внутри они любят, а показывать не станут. Боятся, что тогда их слабыми посчитают и уважать не будут.
Ленка повертела в руках чайную ложку.
– Красиво говоришь, тётя Люба. Не знаю, правда или нет, а слушать тебя охота.
Допив чай, она вошла в комнату, где у чёрно-белого телевизора, будто шаман у магического костра, сидела баба Зоя, и одновременно поздоровалась и попрощалась с ней.
Мы, как обычно, вызвались в провожатые.
– Идите с Богом, – благословила нас старуха.
Фонари в деревне ярко горели только на центральной улице. В остальных местах оставалось довольствоваться тусклыми красноватыми огнями, сильнее которых в эту августовскую пору светили луна и звёзды. В тишине и темноте острее казались терпкие запахи полыни и мяты, ощутимей – порывы прохладного ветра.
– Хоть с вами отдохнуть, – сказала Лена. – Приду вот сейчас, Маринка спит, Нюрку уложу, посуду помою, в кухне подмету, и лягу. А, может, и Нюрка уже спит. Хорошо бы.
– Сашка-то её любит, – странным, словно бы извиняющимся тоном, произнесла тётя Люба.
– А Маринку не так.
– И Маринку любит. Своя же кровь, всё равно. Куда ему без вас?
– Никуда, – согласилась Лена. – Тётя Люба, так, главное, ещё бы мать не заедалась. А то как придёт, так и пошла, и пошла: готовишь невкусно, банки грязные с-под молока стоят, плита нечищена. А мне когда всё успеть? Да ещё стала выговаривать, что мать я плохая. А вон Колька с Полинкой вообще свово Витальку как родили, так и сдали ей на руки – и ничё, не плохие.
– Насчёт детей я поговорю с Зиной, пусть не обижает тебя, – пообещала разобраться с сестрой тётя Люба.
– Да я не то, чтобы очень жалуюсь, – неожиданно поправилась Ленка. – В своём дому живу, и муж, и ребятишки есть. И земля. А как ведь я в детстве-то жила?! Настька вон не знат… Так я расскажу. Настенька, у нас пятеро детей было. И мамка, и отец оба пили. Поначалу, когда маленькие мы были с сестрой, они то вроде весёлые, смеются, разрешают всё – а то как примутся орать да швыряться, что не знашь, куда деваться от них. А потом совсем запиваться стали… Стеклоочиститель даже пили… Я и сама-то с десяти лет курила, а с двенадцати пила. Помаленьку бражку сосали, пиво, потом и водку.
Я попыталась представить себе пьяных детей и вздрогнула от страха и отвращения.
– А как же в школе? Приходили же из школы к вам домой, проверяли?
Ленка усмехнулась.
– Ну, приходили, да. А что сделают? Скажут: «Не пейте, плохо?» Ну, дак говорили. Эх, Настя, да кто в этих проклятых Ключах не бухает? Каждый первый. Что там делать-то? Совхоз как накрылся, работы не стало. Кто бухает, а кто и совсем… Вон, в прошлом году три человека повесились.
– Как повесились?! – вскричала я.
– Как – на дереве… Я в пятнадцать лет стала понимать: надо бежать оттуда. Школу постаралась закончить, после девятого класса в Мальцево стала летом приходить. Два часа с половиной – долго ли идти? В баре, в «Сибирячке» с Сашкой вот познакомилась. С осени и жить с ним стала. Баба Зоя пустила. У неё Сашенька всегда был любимый внук.
– Радовалась, что он жениться собрался, – вспомнила тётя Люба.
– Ага. Ничё не скажу, она меня хорошо приняла. Ну, только ругала, что неряха. Оладьи учила печь, пироги. Смотри, говорит. А я в бар ещё бегала, бухать хотелось, гулять. Потом думаю: что это я? Неужели хочу для детей своих такой судьбы, как у меня была? И всё – бросила пить. Нет, думаю, мои дети такого никогда не увидят, как я. Только восемнадцать исполнилось мне, поехала и закодировалась. И не пью никогда, слава Богу, даже не смотрю.
– Слава Богу, – повторила тётя Люба.
– Ну, а в девятнадцать Анютку вот родила. Хорошо, что не сильно рано. Хотя Сашка два года детей уже просил. Давай, говорит, сына мне роди… Ну, вот девок двух родила…
– Анютка-то – вылитый Сашка! – вставила тётя Люба. – Как помнишь, он на тракторе приехал, она только увидела, и сразу к нему! Обнимает, целует!
– Да-а… Я тоже батю своего любила. Хоть он и пил. Он у нас мастерить умел…когда-то. Шкафы в доме сделал, полки, стульчики детские. И что водка с человеком творит? Эх-х! Мужики, мужики! Что они пьют?! Баба ради детей может и пить бросить, и работать будет, и всё! А мужик? Захочет – и сам по себе живёт!
– Ну, и мужику семья нужна, – не согласилась тётя Люба. – Хотя и не всегда. Козлы они, конечно, бывают порядочные!
– Ну вот, началось! – шутливо рассердилась я. – Это же такая глупость – говорить, что все мужики козлы! Это ведь так же глупо, как сказать, что все бабы – стервы.
– Так и то, и то правда, – с наигранной серьёзностью ответила тётя Люба. – Всё бабы стервы, так и есть.
– Ну, вот я например, не стерва!
– Так ты, Настька, ещё и не баба!
Ленка рассмеялась, и я, пропустив лёгкий укол уязвлённого самолюбия, тоже поддержала её смехом.
– Ну, а вы, тётя Люба? Вы разве стерва?
– Я-то? У-у! Анекдот знаешь: «Девушка, а вы с училища?» – «Ещё какая!»
Мы снова смеялись, глядя друг на друга в молочном свете фонарей. И Ленка, и тётя Люба казались мне бесконечно родными, мне хотелось, чтоб они были всегда, и отчаянно не верилось, что всего через два дня я должна буду уехать в город, ходить там в какой-то университет, заниматься непонятной учёбой. Отрезок пути я прошла молча, пытаясь сглотнуть ком в горле. Когда мы снова нырнули во тьму боковой улицы, я в волнении схватила Ленку за руку:
– Не хочу уезжать от вас! Остаться бы тут, и всё!
Тётя Люба с лёгким удивлением спросила:
– Так ты хочешь в деревне жить?
– Да! – ответила я. – У вас тут лучше всего!
Ленка оживилась.