Конечно, для девушки это не лучшее ощущение в груди. Но ведь из всего надо уметь извлекать пользу. Даже из крохотулечек-грудашечек и тесного белья.
— Всё! Готова ты. Пошли!
— Подожди, у тебя лямочка виднеется. Давай поправлю.
Кира почувствовала, что ручки у подружки влажные. Нервничает. И поправляет что-то долго. Надо успокоить. Поговорим.
— Между прочим, современная девушка, если… гм-гм… её тело не распирает одежду, и не должна скрывать бретельки. Хоть по пяди с каждой стороны, а покажи. Если стеснительная — сзади, в вырезах вокруг подмышек, или там прозрачная спинка. Ремешок сумки мы ведь не скрываем, а титьки чем хуже? Покажи, что у тебя оснастка не хуже, чем у других. Тем более, что другие-то не стесняются, выставляют всё, что можно и нельзя. Поясок юбки на виду — этого не стыдишься? А ведь юбка покрывает части тела не менее важные, чем бюстгальтер. Купаешься в бикини? Почему же тогда…
Она не договорила, увидев, как Ева слегка подмигнула и мотнула головой. Ага, не хочет, чтобы услышали. А что там?
Мимо них прошла девушка, повернувшись, Кира увидела лишь удаляющуюся спину. В глаза бросились горизонтальные края одежды. Горизонтально шли нижние края огромных вырезов чёрной майки вокруг лопаток. У мужчин там мускулы, а у прохожей просто виднелась нежная незагорелая кожа с какой-то висячей складкой. Лопатки не выпирали отнюдь. Строго горизонтально шла обязательная полоска кожи на талии. Нижние края чёрных шорт также шли горизонтально, хотя тут были вариации, перекосики, так что мясистые края ягодиц не таились за семью печатями. Верхние края гольф довершали "горизонтальную компанию", а на загорелых ногах были чёрно-белые кроссовки. Но плечам веером рассыпались тёмные волосы, закрывающие воротник майки; возможно, он тоже шёл параллельно земле.
— Где же бретельки? — недоумевала Ева тихим голосом, — Я перёд не рассмотрела толком, но девушка же…
Кира хмыкнула.
— Ты же видишь, у неё там всё пухленькое. Полнушечка, бюстик ничего себе, тяжелёнький, оттягивает. Такой открытые бретельки не идут, больно уж они напряжённые. Когда я вижу, как лямка перехлёстывает лопаточный вырез, да ещё наискосок, да ещё плотно прилегает к выступающей лопатке — мне это напоминает знаешь что? Портупею! Ну вот, засмеялась, хорошо. Портупея — это стянутость, это военная дисциплина, это всё то, что девушкам чуждо. С тугой лямкой через плечо надо строевым шагом ходить, а тут ещё через каждое. Давай уж без.
— Но чёрный цвет не совсем девичий.
— Тоже понятно. Кожа-то сама видишь какая, лицом через вырезы показан товар… то есть кожа. Парней прямо тянет потрепать по лопатке, ущипнуть за бедро. Но раз прикид чёрный, ничего этого нельзя. В нежно-розовым её бы давно уже скушали. А так — сначала познакомься, повергнись придирчивой оценке, сблизься, а уж потом…
— Ну хорошо, портупея не для девушек, но как же без бретелек-то? Тем более, грудь тяжёлая.
— Потом расскажу. Ты отошла, развеселилась? Пойдём тогда.
И сдержала слово — потом, когда в общагу вселялись и ходили вместе. А вам лучше сейчас узнать.
— Видишь ли… вернее, ты не видишь, и парни не видят, что лямки идут не вертикально и не наискосок, будто из центра спины, а косо. Скажем, под левой лопаткой отходит от поперечной планки бретелька, но не вверх, а косо, под майкой пересекает спину и выходит к правой ключице аккурат там, где та еле прикрыта маечкой. А спереди она ныряет вниз, там выреза нет, и вцепляется в правую чашку — тут уж косота ни к чему, не удержишь косо. Так же и справа — к левой чашке. Фишка в том, чтобы такая лямка не жалась к шее, где будет видна, для чего внутри плечиков майки вшиваются небольшие скобки, куда и заправляются бретельки. В упор косой крест на спине заметен, конечно, но издали видна только безбретелечность, беспортупейность. И свобода рук, хоть крути ими большие обороты.
Вообще, это придумка — пускать лямочки по скобочкам изнутри майки. Так и спереди можно сделать недурные вырезы вокруг пройм, и через шею пустить лямочку — кончено, если бюст нетяжёлый, допускает косое удержание. Можно заднюю часть бретелек сделать в виде пластиковых змеек, да и переднюю тоже, чтоб шли к цели зигзагом, запутывая мужской глаз. Тогда и скобочек в майке не нужно, разве что самые намётки. Ну, поняла?
А тогда Ева старалась не ломать голову, тем более, что по дороге Кира давала советы.
— Они сейчас разносить будут тесты и осматривать, нет ли у нас чего запретного. Следи за ними и улучай момент, чтоб снять лист со спины. Ложи перед собой, как ни в чём не бывало. Подойдут — скажи: спасибо, мне уже дали. Их трое, поверят, да и некогда им разбираться — обнести бы всех побыстрее. А не улучишь момент или застрашишься — ладно, бери, что дают, а своё потом вытянешь. Сдать можешь оба, уничтожить-то не удастся, но лови момент, когда сдавать вереницей потянутся и этим хмырям не до проверок будет. Мне уже сказали, что худяк этот высокий зорко проверяет ответы, всё ли в порядке, лысому — всё до лампочки, а молодой в очках остаётся следить за ещё пишущими. Клади оба теста прямо в кучу, шиш они разберутся! Я и сама так сделаю. Ну, всё, пришли. Вид — вид невинный сделай, чего щеками горишь?! Уши потуши!
Ева уже набралась смелости, и вдруг снова её что-то сбило с панталыку.
Навстречу шла молодая женщина… не девушка, а именно молодая женщина, чем-то неуловимо отличающаяся от девушек., Её изумрудной платье плотно прилегало к телу в ключицах и поясе, а ниже его активно распирал живот (может, он и обозначал зрелость?). В груди было посвободнее, летом ведь должно быть либо свободно, либо просто голо, чтоб воздух гулял. Вырез небольшой по нашим временам, стоячим овалом, и хоть между ключицами и поясом не было натянуто, скорее свободно так обволакивало телеса, но при ходьбе было заметно, как в материю изнутри бьются мягкие груди, в вырезе то возникала, то пропадала ложбинка. Для лифчика бюст маловат и легковат, если обтянуть, то и взглянуть не на что, а вот так, свободно, с мгновенным натягиванием и отпусканием материи — клёво.
В студентки по возрасту женщина никак не годилась, но Еве взбрело в голову, что таким свободным макаром встреченная демонстрирует, что под одеждой в груди ничего нет. Какой контраст с ней, "упакованной"! Остановилась, слегка попятилась даже, зябко (в такую-то жару!) передёрнула плечами.
— Ты чего?
— Боюсь я, — прозвучал тихий голосок. — Боюсь туда идти. Боюсь провалиться. И вообще — БОЮ-ЮСЬ!
— Из-за этого? — Кирины руки слегка погладили то самое место под майкой. — Да тут же всё тип-топ. Больше нахальства, милая, и всё выгорит.
— Не только поэтому. Это просто последняя капля. Я вообще боюсь — незнакомого города, жизни тутошней. Там, в деревне, было так хорошо, так привычно и безопасно, даже в лесу. А сюда ровно зашла, заблудившись.
А смотрит-то на неё как! Ровно на няньку, умоляя увести домой. Но ведь нереально это. Что же делать?
— Но ведь ты понимаешь, Ев, что дом далеко и тебя там сейчас не ждут. Ждать будут позже — с победой, поступлением.
— Да мне хоть бы не дом. Домик, или хоть койку, но чтоб безопасно. Лечь, с головой укрыться, калачиком свернуться и согреться.
— Домик, говоришь? С собой? Это как ракушка или улитка, что ли?
— Во-во, как улитка. Случись что — втянула тельце, и попробуй достань её.
— Но ведь тебя никто хватать или там съедать не собирается, чего же всё тело прятать?
— Да хоть не всё. Хоть самое важное бы спрятать. Или чувствовать, что на себе несеёшь то, куда при случае можешь нырнуть.
— Тогда твоё спасение — в твоих руках. Главное — понять, что у тебя самое важное, а понадобится — и внушить себе.
— То есть?
— Ты ведь уже улитка, уже носишь на себе домик, двойной, правда, по форме на раскрытую ракушку похож. — И Кира мотнула головой в сторону Евиного бюста.
— Лиф… чик?
— Точно. Чашки его, твёрдость их. Они жёсткие, чем не улиткин дом?
— Но как же я…
— Повторяю: внуши себе, что самое главное, нежное, важное — там. Уже там, внутри, и что всё это надежно защищено.
— Но мало очень!
— Не в размере дело, а в чувстве меры. Если мы что-то бережём, то "как зеницу ока", а она разве большая, эта зад… то есть зеница?
Ева украдкой огладила свои еле-выпуклости, будто проверяя на жёсткость. А Кира продолжала, косясь на часы:
— Внушай себе, что самое главное, суть твоя, в безопасности, а при случае ты и всё тело туда втянуть сможешь.
— Ой, что ты! Стакан воды не нальёшь в эти чашки.
— Психологическая защита. Тебе ведь нужно свой страх беспричинный преодолеть, а для этого — самовнушайся! А всё остальное тело — это как улиткина подошва, сильно разросшаяся на суше и даже вон как покрасивевшая.
Смущённая улыбка. Но, кажется, боязнь проходит.
— Я понимаю, но… — Шёпотом: — Но ведь маленькое у меня там, крошечное. Я бы рада, но очень уж…
— Младенца выкормишь?
— Ну… наверное. В деревне я себя ущербной не считала, у нас и плоскогрудые молодки детей кормят. Это в городе груди — во!
— Вот видишь, значит, во временнОй перспективе за твоими сосками — ребёнок, да, может, не один, да и у детей — свои дети, внуки, правнуки… Целый род у тебя за сосками, поняла? Побольше тебя самой во много раз будет, и чем дальше во время заглядываешь, тем всё больше и грандиознее. Просто сейчас этого нет, делать чашки огромными незачем, вот и стоят там типа заглушек, что слесарЯ на трубы ставят. Но ты смотри шире, в будущее смотри. И окажется твоё тельце лишь небольшим придатком ко всему твоему роду, размером не больше улиткиной подошвы на фоне её завитушки. Поняла теперь, что бОльшая твоя часть надёжно спрятана? Умом пойми, а чувствам — внушай.
Еве понадобилось некоторое время, чтобы освоиться с непривычной трактовкой. Они стояли, Кира терпеливо ждала. Мимо них прошла девчушка — из тех, кто уходил "до ветру". Коротенькие шорты не были узкими, впивающе-сливающимися с плотной плотью; нет, они выпускали тонкие ножки свободно болтаться. И хотя нижний край шёл строго горизонтально, безо всяких намёков на вырез по бедру, из-под него выглядывало по пухлому пирожку мясистой части зада, немного сморщенному, как бы с изолиниями, и едва более красного, чем ровная часть ноги. Девчушка как-то жалобно посмотрела на них, вздохнула и робко потянула ручку двери.
Ева уже освоилась с Кириной мыслью, повеселела:
— Эх, а и верно! Слушай, чего же мы тут стоим, там уже, небось, начали.
— Грудь вперёд! Ничего не бойся. Город — он глупый, его наколоть — пара пустяков. Поползём, улитка моя дорогая, поползём. Только, чур, быстро!
Ева резко выдохнула и пустилась чуть не вскачь. Нагнала ещё одну возвращенку в джинсах. Девочка ещё, бёдра широкие, но попа малорельефная, ведь сзади вижу её. Сверху чёрная кофточка с рукавами, опять же, не видно, водолазка ли или на застёжке спереди, но рукава руки облегают — тоненькие-тоненькие и куда-то вперёд сведены, чего-то она ими вместе делает, так в старину монашки чётки передирали.
Но особо выдают скромность и незрелость — волосы. Не хочет девочка почему-то отпустить их "конским хвостом", заколола в небольшую "конскую морду", смотрящую назад-вверх, и очень тщательно заколола, ни волосинки на сторону. Эта-то заколотость о целомудрии и кричит, хотя гордо держать головку не умеет хозяйка. Пройдёт мужчина за ней десяток шагов и видит — девочка ещё. При всём этом зазор между короткой кофточкой и низкими джинсами кажется каким-то неестественным, закупоренной такая должна ходить. Словно мальчишки, хулиганя, ножом сняли стружку вокруг талии, как карточку начали чистить. Ладонью, даже двумя, такое не закроешь, приходится идти, как ни в чём не бывало, вот только руки не размахивают, а всё стремятся быть спереди, не доверяя по части прикрытия джинсам.
Вот и у двери уже. Они вошли. Дежурным было не до них — они бегали по рядам, разнося оранжевые бумажки. Еве было не по себе, она ощущала себя словно раздетой, прикрытой только злополучными бумажками, аж жгущими кожу. Шла, словно аршин проглотила, чтобы тайник со спины не скатился.
Вообще-то, за спину можно было не опасаться. Когда пришла пора девочке Еве носить бюстгальтер, она тайком от мамы укорачивала горизонтальную планку, чтобы туже затягиваться, чтобы не слишком уж росла грудь. Изобрела даже внутреннее такое ушитие — швы топорщились, будто забранные в невидимую щепоть. Потом, когда стала покупать сама, брала лифчики узкие-узкие, да и размер чашек не вполне соблюдала. И постепенно укоренилась привычка появляться на людях затянутой сверх меры, прямо-таки по-корсетному, по-старинному. В нормальном белье, поощряющем формы плоти к свободному размещению и радости комфорта, она чувствовала бы себя полуобнажённой. Подсунутые в чашки шпаргалки ещё больше напрягли эластичную ткань, так что застёжка прочно держала потайные листки, и бояться надо было другого — звука рвущейся бумаги при попытке вытащить. Но эта боязнь придёт к ней позже.
Сели. Ева тут же прижалась спиной к спинке скамейки. Только тут она вспомнила, что сзади по её маечке идут полупрозрачные полосы. Дома её убедили, что зад лифчика с застёжкой не просто может — обязан проглядывать или выступать. Иначе белья как будто нет, и парни это понимают по-своему, пристают, девчонки хихикают. Сейчас же там было нечто более криминальное. Благом безусловной непроглядываемости пользовались только папиросные ответники, которым с ними делились самые нежные, самые интимные девичьи места.
Ева глубоко вздохнула, взяла бутылку с водой и робко забулькала, пытаясь расслабиться.