Робер смотрит на меня с состраданием, как на больную. Снимает фонарь со стула, говорит:
- Садитесь, прошу вас...
Сажусь и только потом поясняю:
- Мне это не нужно: я почти ничего не чувствую.
Робер не слышит. Теперь он пристально глядит на меня. Вскакивает, заворачивается в одеяло, как в плащ, садится снова. Очень тихо, будто поверяя секрет, говорит:
- Когда вы шли... я не слышал звука ваших шагов. Сейчас я не слышу вашего дыхания, только голос. Ваши... - Он переводит дух. - Ваши зрачки не реагируют на свет!
Молча сидим друг напротив друга. Я слышу, как бьется его сердце.
Слова даются мне с трудом, и все же я спрашиваю:
- Скажите... что вы теперь со мной сделаете?
Мой вопрос внезапно возвращает его к жизни.
- С вами? - Робер взмахивает руками, одеяло сваливается у него с плеч. - Боже мой, ничего!
- Вы расскажете обо мне?.. - Кивком указываю на дверь.
- А вы хотите этого?
Качаю головой:
- Не знаю. Нет. Мне страшно...
Лицо Робера больше не напряжено. Кажется, ему снова хочется обнять меня и утешить.
- Скажите, мадемуазель... Что я могу для вас сделать?
Молитвенно складываю руки.
- Прошу вас, узнайте, что с моей матерью! Она жива?
Робер кивает.
- Я узнаю, обещаю вам. Кто ваша мать? Как ее зовут?
Растерянно гляжу на него. Я не помню! Ни имен, ни названий... Вот только...
- Лес. Пемпонский лес. Маленькая деревушка, дом с высокой трубой. Хозяйку дома зовут Асьен.
- Пемпонский лес... - Робер задумывается. - Он тут везде. По дороге сюда мы проезжали множество деревень. Бракьенское поместье - место, где мы сейчас находимся - в самой глубине леса.
- ...Бракьенское!
Робер быстро спрашивает:
- Вам знакомо это название?
- Нет. - Оглядываюсь, будто вижу свою тюрьму впервые. - Бракьены - те, кто оставил нас с матерью без куска хлеба.
- Этого не может быть! - Робер хмурится. - Эжен Бракьен мой друг, я его хорошо знаю. Он гордый, вспыльчивый, но не способен никому причинить зло. Скорее отдаст последнее...
- Жежен единственный владелец поместья?
- Сейчас - да, но еще год назад поместье принадлежало его дяде. Знаете что?.. - Он оживляется. - Завтра же я расспрошу Жежена о дяде, а вы попробуйте вспомнить... Но что с вами? Вам плохо?
Я и не заметила, как наступило время рассвета.
- Нет, не плохо... - Веки привычно тяжелеют. - Это сон, я всегда засыпаю поутру. Не пугайтесь - наверно, я сейчас исчезну...
Голова клонится вниз, и тут я вспоминаю:
- Вечером зажгите фонарь! Пожалуйста... Иначе я не проснусь.
Пытаюсь свернуться калачиком прямо на стуле. Робер растерянно предлагает:
- Хотите, я уступлю вам кровать?
- Спасибо, не нужно. - Сон, неизбежный, как смерть, придает мне храбрости. - Если бы вы спели для меня... как пели Жежену.
Робер быстро кивает, затем, прикрыв глаза, начинает петь. Он поет на незнакомом языке, я могу разобрать только "l'amuri" и "l'arma mia". Звуки льются легко и протяжно. Но вот голос певца становится более страстным, исполненным призыва и тоски. Меня словно накрывает горячей волной...
Когда песня обрывается, еще минуту ни Робер, ни я не двигаемся с места. Небо за окном становится пепельно-серым, затем белым, цвета жемчуга. Наступил рассвет, я не заснула.
<p>
***</p>
- Знаете, я целый год не видела солнца...
Правду сказать, я его и сейчас не вижу. На улице - ветреный и снежный полумрак. Мы стоим у окна, силуэт Робера отражается в оконном стекле. Робер невпопад говорит:
- Только не исчезайте. Если вам опять захочется спать, я буду петь.
Мне становится смешно.
- Никогда не думала, что попрошу об этом!
Робер смущенно переминается с ноги на ногу.
- Мне нужно переодеться. Можно... вы не могли бы ненадолго выйти?
Развожу руками.
- Не могу, простите... Стоит мне дойти до порога, как я начинаю терять сознание. Но я отвернусь, переодевайтесь.
Отворачиваюсь, рассматриваю узор на стене.
Несколько минут спустя слышу голос Робера:
- Придумал! Мы разделим комнату на двоих.
Робер одет в коричневый костюм и полон энтузиазма.
- Как на двоих?
Но он, махнув рукой, уже выбегает в коридор.
Прислушиваюсь к звуку удаляющихся шагов. Какое блаженство, когда о тебе заботятся... Я вспоминаю, как в детстве боялась грозы, и с первыми ударами грома матушка брала меня на руки. И тепло ее рук было куда важнее озаряющих комнату вспышек молнии. Озаряющих комнату... Я вдруг четко увидела эту комнату - с желтыми стенами и яблоневыми ветками, тянущимися в открытое окно.
Наверно, у меня ошарашенный вид, потому что Робер, войдя с большим узлом в руках, замирает на пороге и встревожено спрашивает:
- Что случилось?
- Я вспомнила! Месье, я вспомнила!
Он машинально поправляет:
- Можно просто по имени... Что вы вспомнили?
- Свою комнату!
Он подается вперед:
- Место, где вы жили с матерью?
- Место, где я жила до того, как нас выгнали из дома.
- Где же это?
Собираюсь с мыслями.
- Скажите... внизу, прямо под этой комнатой, есть спальня?
Робер кивает:
- Даже две. В одной спит Жежен, другая...
Я перебиваю его.
- Какого цвета стены в той, что выходит окнами в сад?
Робер задумывается.
- Желтые. Узорчатая желтая ткань.
- А есть в комнате... музыкальный инструмент?
- Есть, и еще какой! Фортепиано Себастьяна Эрара в отличном состоянии.
Тихо говорю:
- Месье Робер, я жила здесь. В этом самом доме, только этажом ниже.
Робер непонимающе смотрит на меня.
- Вы пробыли здесь год и не вспомнили, что это ваш дом?
Виновато объясняю:
- В прежние времена я редко бывала наверху. Здесь были комнаты для гостей, их держали закрытыми. А сад... сад мне снился.
Робер наконец заходит в комнату, опускает узел на пол.
- Что еще вы вспомнили?
- Больше ничего... Не помню, как и куда мы ушли отсюда.
Робер разочарованно вздыхает. Но тут же с прежним воодушевлением принимается развязывать узел.
- Смотрите, что я принес! - Бережно разворачивает два пурпурных полотнища. - ...Занавески! Когда мы приехали, Жежен сказал: устраивайся, как тебе заблагорассудится. И добавил, что я могу брать все, что захочу. - Вынимает из узла веревку, молоток и гвозди. - Сейчас мы повесим их посреди комнаты.
Удивляюсь:
- Вы не будете звать слуг?
- А зачем? - Он смеется. - Слуги еще спят - и пускай себе. Я из небогатой семьи, привык все делать сам.
Не сдержав любопытства, спрашиваю:
- Скажите... откуда вы родом?
Робер отвечает сразу, словно ему давно хотелось об этом поговорить.
- Я сицилиец. Мой отец участвовал в заговоре против Фердинанда, который - вы наверняка слыхали - возомнил себя королем обеих Сицилий. Заговор раскрылся. Нашей семье пришлось бежать во Францию, в холодный серый Париж. Знаете, сколько мне тогда было? Десять лет. А братьям и того меньше...
- Как же вы устроились на новом месте?
- Отцу принадлежит небольшая харчевня в парижском предместье. Там трудится вся моя семья: отец, мать, двое братьев. И я, - он вздыхает, - был бы сейчас с ними, если бы по воле случая не оказался в Парижской школе изящных искусств. Помню, я помогал родителям и пел за работой. Меня заметил один из посетителей, попросил напеть какую-то мелодию, сказал, что мне нужно учиться... - Не прерывая рассказа, Робер забирается на стул и начинает вбивать гвоздь. - Посетитель уехал, но через несколько дней вернулся, забрал меня с собой и отдал в услужение старому музыканту. Там я научился нотной грамоте и игре на нескольких инструментах. Мне было двадцать лет, когда музыкант умер, оставив мне небольшое наследство - ровно столько, чтобы хватило на пять лет учебы в школе изящных искусств. Что ж, четыре года позади, надо полагать, теперь я знаю мно-о-гое... - Он делает широкий жест, стул под ним шатается.
- Ох... Пожалуйста, осторожнее! Кем же вы станете, когда доучитесь? Музыкантом? Певцом?
Робер отвечает не сразу. Он привязывает веревку, спрыгивает со стула, переносит его к противоположной стене комнаты, берет второй гвоздь. Наконец говорит:
- Сам не знаю. В свободное время я даю уроки музыки, но заработок так мал... Попробую устроиться в какую-нибудь труппу - если только найдутся желающие слушать мое пение.
Я вспоминаю, какое впечатление произвел на меня голос Робера, и горячо поддерживаю:
- Обязательно найдутся! - Затем, подумав, добавляю. - Если вам этого и вправду хочется.