Хорошо, что не принято переименовывать озера и реки!
Село большое, на холме, с огромным полуразрушенным храмом – на поросшем травой куполе виднеется свежий деревянный крест. Под холмом озеро Воротно, здравствуй, озеро, видел тебя на карте – причудливую обширную загогулину, похожую на кудрявую грузинскую букву, со множеством бухт, затонов и плесов.
Было жарко.
По грунтовке шел человек, глядя, как она шаг за шагом превращается в травяную дорогу. Ширится травяная полоса, а потом и глинистые, в сухих трещинах колеи становятся двумя полосами подорожника. Дети на велосипедах, с надувными плавсредствами попались навстречу и поздоровались. Дома в деревне пронумерованы аккуратно и крупно, бело-синими квадратными табличками, и человек легко отыскал нужный дом на самом краю. Выкошено как хорошо! Живут, значит. Калитка закрыта, проволочная петля накинута на колышек. Дома есть кто или нет? Войти? А что сказать? Надо как-то представиться, наплести, наврать…
Нет, не надо вот так ломиться. Мало ли…
Человек устал, проголодался, и его опять начинал одолевать мерзкий писк насекомого в голове. Вдруг вообще не та деревня? Куда я приехал? Правда, что ли, с ума сошел?.. На днях перепутал «январь» и «янтарь», пришлось вспоминать, кто их них месяц, а кто камень… Почему я решил, что мне сюда надо? Почуял, что здесь правильно, что здесь будет хорошо? Точно рехнулся… Войти, что ли? Небось полторы старухи в избе сидят… Напугаю только…
Подожду, может, выйдет кто?
В стороне от калитки, в тени на большом валуне дремала увесистая пестрая кошка. Кверху пузом валяется, не боится никого. Непуганая. Человек присел на валун рядом с кошкой. Она посмотрела на него и подмигнула дважды.
В далеком большом городе в это время уже распространяли его фотографии со словами «Пропал человек», родные и друзья говорили о нем, и некоторые чувствовали что-то вроде угрызений чего-то такого типа совести.
Человек устроился на валуне поудобнее, в тени прислонился к замшелому деревянному столбу ворот… Кошка не возражала, это понравилось, обнадежило.
Вечером было жарко и оранжево. Женщина вышла из лесу, в резиновых сапогах и косынке, с корзиной и палкой. Шла медленно, еле плелась. Подошла к калитке. Поставила палку. Рукой потянулась к проволочной петельке и увидела человека, сидящего на валуне.
Человек встал.
Наврать что-то, наплести, представиться, поздороваться…
Вглядываясь в его лицо, женщина медленно опустила на траву свою корзину, полную подосиновиков, и теперь смотрела на человека так, словно находила в его появлении что-то невероятное, сверхъестественное. Она даже несколько раз открывала и закрывала рот, желая или решая что-то сказать и передумывая, и то протягивала к нему, то опускала руки. Войдя в калитку, она молча, ошарашенно поманила человека за собой.
На высоком крыльце разулась и ушла в прохладный бревенчатый сумрак дома. Вернулась с полотенцем, кивнула на железный рукомойник. Человек с наслаждением умывался и пил воду из рукомойника, пахнущую, как в далеком дачном детстве. Разулся и босой поднялся на крыльцо.
На терраске с цветными стеклами пахло маринадом.
Словно одолеваемая сложными думами или находясь под гипнозом, женщина двигалась медленно, так же ошеломленно глядя на своего гостя, но постепенно собрала на стол молодую картошку в мундире, ноздреватый серый хлеб, свежие крепкие огурцы. Съел одну картофелину и огурец. Нигде не заболело, но больше не хотелось.
Молчали оба.
За домом начиналось поле…
Вечером было очень долго светло.
Женщина принесла подушку и плед, положила на топчан. Сидела на корточках перед комодом. Рылась в белье. Из ящика пахло полынью. Вместо простыни постелила на топчан старую с вышивкой скатерть. Смотрел на вышитые васильки, было похоже на что-то давнее, виденное в детском сне или придуманное в старой студенческой работе, о которой забыл сто лет назад, а теперь – вот оно…
Женщина ушла в комнату, а человек сидел за столом.
Он привык не спать, сперва – чтобы не приснилось ничего, о чем будешь тосковать, проснувшись, а потом, в «Макдаке», чтобы не обокрали и не привязались менты. В шкафу со стеклянными дверцами теснилось никчемное барахло, а верхнюю полку занимали книги. Вытащил наугад том потолще.
Это был перечень почтовых отделений СССР.
Целый том, полный хуторков, аулов, горных сел, городишек, поселков, железнодорожных станций, средневековых городов и новых научных центров.
Человек знал, что плакать нельзя хотя бы потому, что никто не пожалеет. Чтобы не заплакать, человек укусил себя за руку побольнее, но не помогло. Тогда он заплакал, стараясь потише, чтобы не потревожить незнакомую женщину, изумленно и доверчиво приютившую его.
Сидел в бледных сумерках летнего рассвета и плакал над книгой с именами городов и поселков исчезнувшей страны.
Казалось, что день будет пасмурным, а это просто солнце еще не взошло.
Женщина в длинной холщовой рубашке прошла мимо, взглянула мельком.
Ее долго не было, только шорох в саду и бряканье железного рукомойника.
Шорох, шорох… как шепот.
Человек вышел на крыльцо. Дождь шел осторожно, тихо, чтобы никого не разбудить, и солнце вставало на другом конце поля. Женщина вернулась, промочив подол рубашки. Держала что-то в горсти. Сказала серьезно и терпеливо, как доктор захворавшему мальчику:
– Смотри. Это грибной дождь. Ровно пятьдесят капель свежего грибного дождя на рассвете – и уснешь крепко. Проснешься здоровым. Проверено. Нельзя не спать. На.
Наклонился и выпил влагу из ее ладони. Остались в ладони черные ягоды, несколько.
– Не бойся, это ирга.
Послушался. Ягоды сладкие, терпкие.
Она все держала перед ним раскрытую сырую ладонь, он смотрел на линии жизни и судьбы. Он уже видел их однажды. Спросил:
– Это ты?
Удивился своему голосу. Отвык.
– Не знаю, – честно сказала она. – Но бусы из дынных косточек показать могу.
Тогда он опять спросил:
– Знаешь, чей это дом?
– Не сейчас, – попросила она.
Смотрели друг на друга долго, молча.
– А ты? – спросила она. – Это ты?
Кулак в затылке разжался, ультразвук смолк. Стало светло и нестрашно. На чердаке возились, просыпаясь, ласточки.
– Это я. Просто я очень замерз на похоронах друзей.
Земля октября
А мы всё летим…
В самолете, похожем на московскую коммуналку.
Над страной, которую раньше называли в газетах Родиной Октября.
Мы ищем какой-то другой город, новый, чужой. Никак не поймем, что пора возвращаться, ведь самый чужой город – это и есть теперь наш родной, разлюбленный… Чужей не бывает.
Он вырастил нас, и мы выросли. Получили талоны на посещение магазина для новобрачных. Встали в очередь на молочную кухню.
Переждали дождь и вышли из подворотни – в люди. В батюшки и раввины, в телеведущие, в многодетные матери, в системные инженеры, в пролетарии умственного труда. Мы очень медленно взрослели, а постарели в одночасье. Мы растолстели, свихнулись, прославились, скурвились, разбогатели, спились, погрязли в выгодных кредитах на эвтаназию, разлетелись по чужим городам…
А город все равно помнит нас теми ужасно одетыми подростками…
И какими бы мы ни вернулись, его река узнает нас и каждого детским прозвищем окликнет.
Летим...
На земле Октября – август. Там собирают яблоки и пьют чай.
Там человек и женщина стоят на высоком крыльце.
На лугу возле озера мокрые дети обнимают большую собаку.
Время местное
Миша написал мне в мессенджер – старославянскими словами.
Но латинскими буквами.
Видно, русской клавиатуры нет у него. А еще видно, что сильно соскучился по Москве, по русскому языку. Миша живет далеко-далеко, туда лететь почти сутки, пересаживаясь с самолета на самолет. Как он там живет, чем занимается, он не говорит, а я на всякий случай не спрашиваю, чтобы не огорчаться.
«Можно, я зайду? – написал Миша дальше, тоже латинскими буквами, но уже нормально, современным русским языком. – Я на днях буду в Москве и очень хочу из твоего окна посмотреть на купол».
Миша – мой школьный товарищ. Вместе ходили в школу и обратно – проходными дворами между Садовым кольцом и Цветным бульваром.
Проходные дворы! Сколько там интересного!
Особнячок с мезонином, на крыльце большое старое кресло, вечерами в нем сидит старуха, смотрит строго, ты всегда с ней здороваешься, но она не ответит – глухая. И даже неясно, видит ли она тебя, на тебя ли она так строго смотрит…
Вот огромное дерево с неохватным стволом. Под деревом спит автомобиль, давно неподвижный, просто живущий под деревом, и дерево укрывает его листвой каждую осень…
По утрам во дворах берутся за дело дворники и дворничихи, татары. При каждом дворнике – собака. Самой симпатичной собаке можно и нужно cкормить бутерброд, приготовленный мамой на школьный завтрак.
В первом дворе я встречаю Мишу или Нинку с Ленкой, в следующем – Веру и Андрюшу, из двора во двор нас становится все больше. Мы здешние, знатоки и завсегдатаи проходных дворов между Садовкой и Цветным! Как приятно, когда какой-нибудь взрослый, запутавшийся в клубке московских переулков, отчаянно ищет выход и ты важно, не спеша объясняешь ему, как дойти до ближайшего метро.
В проходных дворах находилась киностудия, серый пятиэтажный корпус, и странный круглый дом темного кирпича с плоской крышей, похожий на огромный шоколадный торт. Я смотрела из окна на этот «торт» и пыталась догадаться, что это такое.
И вот Миша, который с детства был помешан на всем старинном, историческом и знал в Москве каждый камень, объяснил, что «торт» – это бывший собор, храм, церковь. А крыша плоская – потому что раньше там был купол, как полагается в храмах.
После революции храм закрыли и сделали студию кинохроники, чтобы документальные фильмы про нашу хорошую жизнь помогали советскому народу строить коммунизм.
Мы уже окончили школу, когда родина бросила строить коммунизм и решила вернуться к православной вере.
Киностудию ликвидировали.
Дом, похожий на шоколадный торт, опять стал храмом: его отреставрировали и украсили огромным золотым куполом с крестами. Теперь там богословский университет.
Миша хочет посмотреть из моего окна на огромный золотой купол.
Придет в три.
Миша опаздывает на полтора часа. Оказывается, он решил ностальгически проехаться в шестьдесят девятом троллейбусе и ждал его сорок минут на знакомой с детства остановке, пока какая-то добрая тетя не сказала, что этот троллейбус отменили пять лет назад.
– А табло? – удивляюсь я. – Есть же электронное табло с маршрутами, ты что, не видел, что шестьдесят девятого больше нет?
– Ну при чем тут табло… – недовольно говорит Миша, которому не удалось поностальгировать как следует.
Миша фотографирует храм с куполом, выйдя на балкон моей кухни.
С одиннадцатого этажа – отлично!
Потом мы едим суп и выпиваем водку из маленьких рюмочек.
Устраиваем что-то вроде поминок по троллейбусу номер шестьдесят девять.
Говорим о том, что ничего не осталось. Дворы перекрыты шлагбаумами и воротами с кодовыми замками. Дворники с собаками куда-то девались. Старые автомобили увезли на свалку. Деревья спилили.
А старухи?
Где знаменитые московские старухи, сидевшие на крылечках особнячков? По весне выползавшие на бульвары в несусветных пальто с плешивыми воротниками, в очках с обмотанными синей изолентой дужками? Они сидели на оттаявших лавках... Воробьи и голуби тусовались вокруг. Можно было присесть рядом и завести разговор про старую Москву, про бублики, про дворников в форменных фуражках и фартуках, про исчезнувшие трамвайные маршруты и городовых.
Про то, что раньше вот здесь был храм, но его приспособили подо что-то более полезное для трудящихся.
Нет больше старух. Повывелись. Покажите хоть одну. Но старухи не могут закончиться. Когда одни старухи умирают, другие женщины становятся старухами и приходят на их места. Это прекрасный, непрекращающийся процесс.
Где старухи? Куда их девали?
Наверное, их прячут, чтобы своими старыми пальто и ботинками они не портили теперешнюю московскую красоту, не огорчали туристов.
Поминки расширяются. Выпиваем за старые деревья и неподвижные автомобили, за дворников и их дворняг, за исчезнувших старух и решаем пойти погулять.
Как тогда, как раньше.
Светлый московский вечер, и пахнет весной. Все куда-то идут по Садовому, рабочий день кончился. Вечернее московское небо. Москва – последнее существо на земле, помнящее нас детьми, школьниками из проходных дворов, рано утром спешащими на линейку интернациональной дружбы звонкими голосами читать стихи в поддержку негров, угнетаемых злыми расистами…
Впереди ковыляет старичок с помятым пакетом из магазина «Пятерочка».
– Это Вадик, – говорит Миша. – Помнишь его? Он еще был председателем совета пионерской дружины, а потом в другую школу перешел.
– Да ладно! Это дед какой-то, а не Вадик.
– Говорю, Вадик…
– Хочешь сказать, что мы тоже такие? – завожусь я. – Что мы так выглядим? Может, нам еще на бульваре сесть и рассказывать – раньше тут была киностудия, а теперь храм по просьбам трудящихся…
– Что ты, – испуганно смотрит на меня Миша, – что ты, конечно нет…
Но мне хочется увидеть, какие мы теперь. Хочется подглядеть.
Я смотрю в витрины, в отражения, в надраенные стекла дорогих магазинов на Садовом, но не могу разглядеть себя в уличной толпе, не могу узнать.
Рукой помахать, что ли?
Много народу. Москва, вечер. Все куда-то идут. Вот долговязый сутулый дед. И чокнутого вида старуха в уродском пальто машет рукой…
/Родословная
К приходу гостей мы решили навести наконец чистоту и порядок и долго вылавливали мусор из молока в мисочке нашей кошки Фроси. Бабушка говорит, что еду выбрасывать нехорошо. Ничего не разрешает выбрасывать. Поэтому мы всё доедаем, но сначала нюхаем. Если кто-то из нашей семьи не может самостоятельно определить, годится в пищу этот позеленевший кусок сыра или бульон на дне кастрюли, он зовет остальных и все нюхают по очереди. Иногда спорят. Тогда бабушка проводит голосование. Ее голос решающий, плюс она голосует и за дедушку тоже.
Мы живем вшестером – бабушка, папа с мамой, Катя со своим Даней и я. Меня родили специально, чтобы улучшить жилищные условия, думали, что будет мальчик и тогда на разнополых детей государство даст квартиру, где больше метров, оно же доброе, но родилась я, девочка, и нам ничего не дали. Все, конечно, немного подрасстроились и стали жить дальше.
У нас тесно, но весело. Мы хорошие. Бабушка еще молодая. Мы все молодые. У нас принято рано жениться и размножаться. Катя и Даня тоже поженились, как только Катиному Дане исполнилось восемнадцать. Только дедушка попросил их подождать размножаться, сказал, что он пока недостаточно крепко стоит на ногах, чтобы стать прадедушкой. Раньше у нас был дедушка. Нас даже хотели снимать в какой-то передаче про дружные семьи, но тут дедушка отжег! Решил разводиться с бабушкой. Мы все вообще чуть не упали.
– Леночка, – сказал он бабушке. – Мы прожили долгую и прекрасную жизнь, спасибо тебе за всё, но любая самая прекрасная жизнь лет через сорок обязательно превращается в прокисший маразм, а любой прокисший маразм должен закончиться не в связи со смертью одного из участников этого маразма, а все-таки чуть пораньше.
Дедушка передал бабушке свой голос на случай определения съедобности завалявшихся в холодильнике остатков еды и ушел.
– Наиграешься, приползешь, – пригрозила тогда бабушка, продала старые красивые ложки и стала ходить то к каким-то колдунам, то в церковь к батюшкам. Но дедушка все равно не приползал, а постил на «Фейсбуке» красивые фотографии из своих путешествий. Тогда бабушка отфрендила его и от злости похудела на двадцать килограммов. За ней стали ухаживать хозяин магазина шаговой доступности Арсен Гамлетович, дворник Алишер и все парни, которые собирают тележки на парковке около «Пятерочки».