– Нет…
Они приходят в отделение милиции.
Усатый милиционер с большим красным лицом читает заявление.
– Так это не наш район. Наш Ждановский. А этот ваш переулок – в Калининском. Вон карта, посмотри. Что за люди, проживают, а сами не знают где...
Толя и Лена в другом отделении милиции.
Там точно такой же усатый краснолицый милиционер, близнец предыдущего.
– Ты кто? Супруга, значит. А ты?
– Я его друг.
– Если друг оказался вдруг… Ну понятно. Загулял у тебя мужик. Вот женятся молокососами, а потом начинают…
– Он не загулял, он записку оставил. – Лена развернула клетчатый листок.
Усатый прищурился и прочел записку:
– «Простите, что ничего не могу для вас заработать тем, что люблю, умею и хочу делать…» И чего вы всё мудрите? Не поймешь вас… Вот у меня сын, нормальный пацан был, а пришел с армии, такую музыку заводит – с души воротит, не поймешь ничего – время Луны да время Луны… От кого подцепил? С кем он там снюхался?
– С какими-то думающими молодыми людьми, – сказал Толя.
– В армии? С думающими? Куда катимся… Давайте идите, будут новости, вам позвонят. Шапку пацаненку поправь, уши застудит… мамаша…
На улице Лена сказала:
– Страшно-то как…
Толя предложил:
– Пойдем к нам ночевать.
– Может, он в деревню к бабушке уехал? У него бабушка в Псковской области, он все меня хотел к ней отвезти… И как спать ложился, все про бабушкин дом говорил, что надо туда уехать, а утром я проснулась, его уже нету, и записка…
– Бабушку как зовут? – зачем-то спросил Толя.
– Не знаю, – сказала Лена и тут же вскрикнула: – Флена Егоровна! Он еще Фленой хотел назвать, если девочка… – Она разрыдалась.
– Погоди, не плачь, вдохни поглубже… Вернется он скоро. Ты даже не думай… Давай я вас провожу, холодно… Даже не думай, вернется, – повторял Толя. На душе у него становилось все черней.
Институт, где учится Юра. Это крупнейшая кузница творческих кадров не только Советского Союза, но и всей социалистической Европы.
Да всего прогрессивного человечества, куда там!
Пахнет чем-то подгорелым и недожаренным. Где-то слышатся монотонные звуки фортепьяно и сокрушительный топот – это у актеров проходит занятие по танцу. В институте идет вечный ремонт. В длинных коридорах стоят леса, верстаки, ведра с краской. При этом бесконечном ремонте стены и потолки, лестницы, окна становятся все более облезлыми день ото дня, просто заколдованное дело. По коридорам ходят разновозрастные студенты, у многих коробки с пленками. Два студента художественного факультета тащат белую гипсовую скульптуру…
Толя идет по коридору, на ходу здороваясь. Очень коротко стриженная девушка в синей матросской фланели замечает, что на нем лица нет, трогает за руку:
– Ты чего такой?
– Ничего, нормально…
Толя сидит в стеклянной курилке. К нему подсаживается парень в костюме и галстуке, с комсомольским значком. Парень хочет сказать Толе что-то, но его все время отвлекают, он всем нужен, он кадровый комсомольский лидер кузницы творческих кадров…
Звенит предварительный звонок на пару. Никто не шевелится, не спешат студенты на занятия. Комсомольский лидер говорит Толе вполголоса, доверительно:
– На тебя телега из милиции пришла, но это мы уладим… Большие виды у нас на тебя… Значит, смотри, твоя курсовая про деревню едет на международный молодежный фестиваль советско-лаосской дружбы. Я хочу, чтобы ты тоже поехал. Конечно, решать это буду не я, как ты понимаешь, но я за тебя обеими руками…
– В Лаос? – Толя думает о своем.
– Толик, между нами – творческой молодежи со всего Союза едет тридцать человек, и еще сто семьдесят комсомольских активистов, секретутки райкомовские. Тридцать и сто семьдесят! Ну должна же быть справедливость какая-то. Ты активный человек, творческая молодежь, надежда советского кинематографа, автор фильма, проведешь там встречу со зрителями…
– Это когда ехать надо?
– Ну, блин, ты даешь! – удивился лидер. Поводы для удивления у него были серьезные. Он подвинулся еще ближе и тихо сказал со значением: – Толик, там кормежка и гостиница за их счет. А суточные на неделю – двести долларов США по эквиваленту. А джинсы на базаре по два с половиной. Это серьезно, Толик. Есть о чем подумать. Ты же нормальный парень. Короче, завтра тут будет Костик один из ЦК ВЛКСМ, я вас познакомлю…
Звенит второй звонок на пару. Курилка неохотно пустеет. Толя встает.
– Ладно, мне на пару надо, у нас Мельвиль сейчас…
Институт. Деканат. За столом сидит крошечная старушка – нарядная, причесанная, завитая, накрашенная, но усато-бородатая.
Толя воспитанно постучал в косяк открытой двери:
– Здравствуйте, Марина Николаевна.
– Анатолий Четвертов, третий режиссерский! – звонко заголосила старушка. – Краса и гордость, он же горе луковое…
Она показала рукой, чтобы Толя закрыл дверь.
Сидя в кресле, старушка-деканша казалась совсем крошечной и смотрела на студента как-то уж слишком снизу вверх, что было неправильно. Несколько секунд поколебавшись, предложить Толе сесть или нет, старушка проворно уселась повыше, на стол.
– Ну, мой дорогой? – Деканша смотрела на Толю горестно, болтая ногами в модных ботильонах детского размера. – Мы так в тебя верили… У тебя прекрасная курсовая, то есть герой выглядит просто ужасно, он совершенно без зубов, но чувствуется любовь к простому человеку, к труженику села, любовь к родной природе... Я защищала, они хотели, чтобы ты снимал в соавторстве с этим финном, про детский дом, два мира – два детства…
– Марина Николаевна, большое вам спасибо… Я очень рад, что не снимал два мира два детства, это слишком большая ответственность, я бы просто не справился…
– Да-да, вот-вот… Мы так в тебя верим, а ты? Ну что это такое? У тебя привод в милицию. Это заранее спланированная хулиганская выходка. Мы вот хотели тебя отправить на фестиваль советско-лаосской дружбы, так я теперь прямо не знаю… Ты, оказывается, политически незрел, Четвертов.
– Марина Николаевна, эта, как вы говорите, выходка вообще к политике не имеет никакого отношения, она про экологию, про велосипеды. Про отдельные недостатки в работе отечественной велопромышленности. Это на тему «велосипеды народу».
– Ну придумал бы что-нибудь другое, как привлечь внимание к отдельным недостаткам. В газету бы написал. В Совет народных депутатов. Кстати, эта городская сумасшедшая, которую ты вез на багажнике…
– Это Софья Алексеевна Ильинская, пенсионерка, соседка моих друзей по коммуналке. Бывшая артистка московского цирка.
– Цирка, вот-вот… – Деканша бегло зыркнула на дверь и прошептала: – Она дочь и сестра репрессированных священников.
– Не знал, – оторопел Толя.
– Скрывает, конечно. А мы знаем! – ввернула деканша.
Помолчали.
Позвонить Лене. Наверняка нашелся, пришел, дома спит или картошку жареную трескает, а я тут с ума схожу… Картошку, сука, трескаешь? Так вот и скажу прямо… Морду набью вообще…
У старушки-деканши открылось второе дыхание.
– Нет, ну что это такое? – с новыми силами пискнула она, подскочив на столе от возмущения. – Целая ватага подозрительных личностей, по бульварному кольцу, а во главе наш студент. Средь бела дня! В штанах вышитых! На велосипеде! Ты как теперь в партию будешь вступать?
– Марина Николаевна, я пока не думаю о вступлении в партию.
Старушка всплеснула руками.
– Нет, ну просто дети малые, честное слово! – Она опять покосилась на дверь и крикнула шепотом: – Но тебе надо же реализоваться! Талантливый человек! Собираешь материалы для фильма о событиях Великого Октября в Москве! Да кто тебя в архивы беспартийного пустит? Нет, как дитя, честное слово… Да ты пропадешь в этой жизни без партбилета!
Толя еле стоял на ногах, происходящее казалось сном, кошмаром, крошечная бородатая старушка гнала его по пустому институтскому коридору прямо в партию, коридор превращался в ночной бульвар, и, обернувшись на прощание, перебегал пустой бульвар Юра, молча улыбался и махал рукой…
Как от этого спрятаться? Куда деваться? К бабушке Флене Егоровне, в деревню, правильно Юрка придумал… Вот сейчас найдется, вместе и поедем…
– Давай, Четвертов, чтобы этого больше не было. И все эти ребята, я понимаю, конечно, что среди них есть одаренные люди, но они тебе не компания. Они все плохо кончат, поверь моему опыту, я с сорок седьмого года преподаю... И если ты дальше будешь продолжать в таком роде, может сложиться ситуация, когда мы уже ничем не сможем помочь… При всем нашем хорошем отношении к тебе и уважении к твоему папе. Давай, дружок, чтобы не было этого больше. Иди. Что у вас сейчас?
– Научный атеизм.
– Прекрасно! – воодушевилась старушка, но на прощание сказала с укоризной и со значением: – Папе привет.
Но на пару по научному атеизму Толя не пошел. На первом этаже возле столовой он за две копейки позвонил по автомату в коммуналку на Подколокольном и по тому, как Лена сразу схватила трубку, понял, что Юра так и не появился…
В вестибюле у раздевалки было пусто. Толя взял куртку.
На краю постамента с белым памятником Ленину притулилась девочка с косичками, судя по юности, даже подростковости, – первокурсница с актерского или киноведческого. Мимо, цыкая зубом, шел из буфета пожилой военный в форме, преподаватель гражданской обороны.
– Это что такое? – гаркнул он, увидев девочку. – Ну-ка встала! Небось не на танцах! Привыкли по лавкам сидеть! А это памятник Ленину!
Девочка вздрогнула, с перепугу уронила свои книжки и вскочила, вытянувшись, как солдат. Военный пошел дальше, цыкая зубом. Толя пошел ему наперерез.
– Зачем вы меня расстраиваете, Петр Иванович?
– Что? Это что? Кто? – недоумевающе заклокотал военный.
– Не может советский офицер грубо разговаривать с женщинами и детьми, – грустно сказал Толя и вдруг заголосил: – С кого только молодежи пример брать? Если фронтовик, офицер, на ребенка шумит в мирное время средь бела дня, а? Нам-то с кого пример брать, люди добрые? – Толя паясничал с отчаянием.
Но обе пожилые гардеробщицы серьезно кивали.
Военный закрякал и запыхтел.
– Ты это, как тебя, Четвергов, – припомнил он, переврав фамилию. – Я, между прочим, весной твой фильм смотрел. Ни черта не понял. А хочешь, сюжет подарю?
– Ой, подарите, Петр Иваныч! – взмолился Толя.
– Рабочий утром встал, пришел на завод и работает, – назидательно сказал военный. – Стоит у своего станка и хорошо работает. Вот сюжет! Это тебе не алкаш беззубый один в деревне на гармошке играет… – и гордо удалился.
Девочка все стояла под Лениным навытяжку.
– Беги отсюда, девочка, пока не поздно, – посоветовал Толя.
– Куда? – не поняла она.
Толя пожал плечами:
– На Луну, наверное.
Толя поднялся пешком по маленькой лестнице к площадке с окном и широким подоконником, где они сидели с Юрой.
Окно было наскоро заколочено листом фанеры.
Толя спускался пешком, и постепенно, этаж за этажом, все ближе и подробнее становилась земля, двор, усыпанный листьями, с корявой и ржавой металлической конструкцией непонятной формы, предназначенной, очевидно, чтобы детишки лазали и резвились. И как ступенька за ступенькой становился ближе двор, так все тяжелее и тяжелее наваливалась на Толю тоска и тревога.
Дворничиха в ватнике и платке мела листья.
– Баушк, – еле ворочая языком, позвал Толя. – Это Ждановский район или Калининский?
Дворничиха обернулась. Это была совсем не бабушка, а женщина лет сорока с прекрасными серыми глазами.
– Пролетарский, детка, – приветливо сказала она и посмотрела на Толю повнимательнее. – Ищешь кого?
– У меня товарищ… друг, – с трудом выговорил Толя. – Такой кудрявый, и куртка брезентовая…
Женщина ослабила узел платка на шее.
– Беги в отделение, – сказала она. – Вон за тем углом, второй дом налево.
На сцене, под пыльным покосившимся лозунгом «С праздником вас, дорогие товарищи!», собрались люди за столом в президиуме. На трибуне человек выступал, читал по бумажке:
– Товарищи! Повседневная практика показывает, что постоянный количественный рост и сфера нашей активности позволяют выполнить важные задания по разработке дальнейших направлений развития системы массового участия. Задача организации, в особенности же современная модель организационной деятельности, требует от нас определения и уточнения новых направлений прогрессивного развития позиций, занимаемых участниками в отношении поставленных партией задач. И думается, что применительно к нашему печатному органу можно с уверенностью сказать…
(И дальше тому подобный набор слов, ахинея, такое можно гнать километрами, о чем, собственно, речь – непонятно.)
В зале сидели люди, и Вадим Дмитриевич, отец Толи, тоже сидел, в пиджак одетый. По рядам, откуда-то сзади, передавали записку. Записка дошла до Вадима Дмитриевича. Он развернул и прочел:
«Звонил Ваш сын. Просил передать, что погиб какой-то Юра».
Вадим Дмитриевич прочитал один раз, другой раз перечел и третий. Провел ладонью по лицу. Встал. Все смотрели, как он выходит из зала.
В коридоре Вадим Дмитриевич постоял немного, раздумывая, куда идти и что делать.
Потом пошел быстро.
Он шел очень быстро, фалды пиджака развевались.
Нигде никого не было.
Вадим Дмитриевич толкнул дверь, стремительно вошел в пустую приемную, нетерпеливо отпер свой кабинет. Там было пыльно, тесно и пусто одновременно. Огляделся по сторонам: мутный аквариум, где доживает свой век одинокая рыбка, шкафы с книгами, заваленный рукописями письменный стол, потрет вождя на стене, портрет Чехова на столе. Чахлая китайская роза терпеливо умирала в горшке на широком подоконнике. За окном виднелось серенькое московское небо, выгоревшие крыши, антенны и слуховые оконца. Глухой необитаемый двор внизу.
Вадим Дмитриевич пристально и неприязненно посмотрел на свое кресло: оно было старое, тяжелое, вытертое, с массивными подлокотниками в виде львиных голов. Старинная вещь. Как оно тут оказалось, откуда притащили, сколько редакторов почтенного толстого журнала сиживало в этом кресле, верша судьбы отечественной литературы?..
И каждая морщина вытертой кожи, каждое пятно, каждый торчащий клочок серо-желтой старой начинки впитали многолетние страхи, верноподданническую фальшь и тайную бессильную ненависть, трусость и убитые надежды…
Застонав от натуги и ненависти, Вадим Дмитриевич схватил это кресло, выбил им окно и выкинул кресло с седьмого этажа.
Кресло летит в рапиде, пугая голубей и ворон, падает посреди двора и разлетается в щепки. Вороны с карканьем, дворовые кошки с ликующими воинственными воплями налетают на кресло и принимаются терзать и раздербанивать, клевать и когтить. Гулкое эхо во дворе.
Вадим Дмитриевич сидит в зале. Он комкает в кулаке записку о гибели Юры, комкает, как мусор, но не выбрасывает, а прячет во внутренний карман и сидит дальше, слушает белиберду, несомую с трибуны под покосившимся лозунгом «С праздником вас, дорогие товарищи!»
Глина и первый снег. Разнообразная обувь, перепачканная глиной, и разговоры за кадром:
– Где он жил, там один район, а дом напротив, откуда выбросился, вот через дорогу дом, уже другой район. И вот в одном отделении милиции лежало Ленкино заявление, что пропал человек, а в другом, через дорогу, акт лежал, что обнаружено тело мужчины, выбросившегося из окна… Ой, мамочки, что же это делается… Ужас, ужас… Страшно, когда молодые гибнут… Доконали парня… Юра, мы тебя никогда не забудем. Безвременно ушедший гений…