- Не боись, Антонина, мы фашиста побили, а уж эту гниль изведём как-нибудь. Да и хватит об этом. Краснов сказал, что у тебя тут для меня сюрприз приготовлен?
- Точно, есть такое дело. Ты посиди тут, газету свежую почитай, а я сейчас вернусь. - Она положила перед ним свежий выпуск "Сельской Правды" и вышла.
Передовица была посвящена предстоящему XIX съезду ВКП(б) - первому съезду после 1939 года. Однако прочитать Василий Кузьмич её не успел, В кабинет вернулась Антонина, и вместе с ней молодая девушка. Одета в серый плащ, узкий в талии и широкий снизу, на ногах туфли на небольшом каблучке. Светло-русые волосы сплетены в тугую косу, кончик которой уютно устроился на высокой груди. В её карих глазах боролись между собой два чувства: смущение и удивление. И удивляться было чему. Чагин побледнел и смотрел на неё, не отрываясь, широко раскрыв рот, являя собой классический образчик удивления...
***
Свадьбу Василий и Анна сыграли в сорок первом, как и положено, на Красную горку. А потом началась война. Василию дали закончить уборочную и осенью призвали на фронт. Бог не дал детей Василию и Анне, но зато он дал им великую любовь. Он бил фашистов и писал ей письма, она ждала его и тоже писала. Война, конечно, не располагает к эпистолярному жанру, но бывают и исключения. Василий письма не хранил, потому что помнил их все наизусть, а его письма к Анне потерялись во время оккупации. По крайней мере, Василий, вернувшись, их не нашёл. Когда пришли фашисты, Анна перебралась к тётке в город. Там, по заданию подполья, она работала в офицерском ресторане. В сорок третьем подполье разгромили, и Анну вместе с остальными подпольщиками вывезли за город и расстреляли. Тела свалили в одну яму и закопали. После войны на месте захоронения установили обелиск с мемориальной доской, на которой золотыми буквами среди прочих было высечено: Чагина Анна. Василий часто приходил сюда, разговаривал с ней, но его никто не слышал. Плакал, но его слёз никто не видел. Кто-то сказал, что мужчины не плачут? Плачут, просто их слёзы не видны. В сорок седьмом Василия избрали председателем колхоза. Половина деревенских мужиков не вернулось с войны. Первое время молодые вдовы, старые и не очень девы, одна за другой безуспешно пытались добиться расположения вдового председателя, но в конце концов решили, что он так и останется безнадёжным бобылем, и оставили свои попытки. А Василий Кузьмич с головой погрузился в работу, стараясь заглушить не проходящую боль и тоску.
***
И вот теперь перед ним стояла точная копия его Аннушки, как тогда, весной сорок первого. Было от чего открыть рот.
Антонина, знавшая Василия и Анну ещё до свадьбы, не скрываясь, наслаждалась произведенным эффектом.
- Ну что, председатель, молчишь, будто язык проглотил? Знакомься. Это - первый учитель в школу твою, Марина Николаевна.
- Здравствуйте, Василий Кузьмич, Стасова Марина Николаевна, окончила Горьковский пединститут. Хочу работать в вашей школе.
И всё, магия пропала. Голос был не тот: молодой, звонкий, задорный. У Аннушки голос с юности был грудным, бархатным, окутывающим тайной и увлекающим куда-то в неведомое, манящее. Василий Кузьмич сморгнул и очнулся от ступора.
- Здравствуйте, - он, наконец, отложил газету и поднялся со стула, - учитель, говорите, это хорошо. Это просто замечательно. - Василий Кузьмич по-хозяйски предложил девушке присесть. - А вы откуда родом, Марина Николаевна?
- Из Горького.
- А чего же в деревню распределили? Учились плохо?
- Да что вы, Василий Кузьмич, я, между прочим, отличница. Меня в город распределили, а я сама к вам попросилась.
- А-а-а, так вы из народовольцев. Тогда понятно. Только вот у нас школа хоть и новая, да не городская. И отопление печное, и удобства на улице. Не тяжело вам, городской-то, будет?
- Не пойму я тебя, Кузьмич, - нахмурилась Антонина, - то ходил тут плакался: найди учителя, хоть какого, учебный год, мол, на носу, а теперь ты её вроде отговариваешь что ли?
- Пойдем-ка покурим, Антонина Петровна.
- Да здесь смоли.
- Нет уж, пойдём на свежий воздух, - Василий Кузьмич решительно поднялся и вышел из кабинета, не оставив хозяйке ничего другого, как последовать за ним.
- Ты, Мариночка, посиди пока, а мы пошепчемся. Не сердись на него и не бойся, он мужик не злой, всё хорошо будет.
Василий Кузьмич вынул папиросу, покатал в пальцах, нервно смял мундштук, зажал его в зубах и не с первой попытки высек искру из привезенной ещё с фронта бензиновой зажигалки. Затянулся резко и глубоко, выдохнул струю белого дыма и только после этого поднял глаза на Антонину:
- Ты что же это творишь, подруга? Только-только душа мир обрела, а ты...?
- Я. Вася, когда ее увидела, сама обомлела.
- Вот и забирай её. Не смогу я с ней работать. Сердце не сдюжит.
- А ты, Василий Кузьмич, не на базаре, - Антонина нахмурилась, - Эту хочу, эту не хочу. Ишь привереда! Можно подумать, они к тебе в очередь стоят.
- Но...
- Молчи! Ты не о себе и сердце своём несчастном думать должен, а о детишках. Первое сентября на носу! Школу им построил, а кто учить их будет? Сам что ли!? Ты, пожалуй, научишь.
- Эх, Антонина. Не понимаешь ты...
- Да всё я понимаю. Я что, по-твоему, специально её такую выискивала? Само всё сложилось. А раз само, значит, так тому и быть. Значит, судьба. И всё, хватит об этом. Забирай её с собой. Документы все уже оформлены, вещей у неё - чемодан да учебников стопка. Всё при ней. Езжайте с богом.
***
Мягко, в такт кожаному сиденью, поскрипывали рессоры, гнедой жеребец неспешной трусцой тянул бричку, кося глазом на совсем забывшего о нём возничего. Василий Кузьмич сидел на облучке, полуобернувшись назад, и с улыбкой слушал весёлое щебетание попутчицы. Возникший было с первых минут холодок давно растаял. За полтора часа пути девушка рассказала Чагину всю свою жизнь.
- Он, конечно, мужик серьезный, - напутствовала ее Антонина Петровна, - но ты его не бойся. Заговори его, не дай опомниться и характер показать. И тогда вы подружитесь. И тогда всё будет хорошо.
Вот Марина и старалась. Да только много ли расскажешь, жизни-то за плечами всего ничего, двадцать с небольшим.
- Ну вот, Василий Кузьмич, даже не знаю, что ещё сказать, - пожала она плечами, - всю жизнь вам рассказала. Вам, наверное, не интересно, совсем?
- Ну что вы, Марина Николаевна, напротив, очень интересно. Я ведь, кроме деревни своей, ничего не видел. Всю жизнь тут, как привязанный.
- А война?
- Война - это не то, что хочется вспоминать. Я бы с удовольствием забыл бы её, если бы мог.
- Страшно было?
- Страшно. И не верьте тому, кто будет говорить, что не страшно. Но в бою страх проходит. В бою бояться некогда. - Василий Кузьмич нахмурился. - В бою надо убивать самому или убьют тебя, а тогда уже бойся не бойся - все едино.
- Ох, как-то жутко сделалось, - прошептала Марина, - аж мороз по коже. Ну ее эту войну, Василий Кузьмич, А как вы председателем стали?
- О, это отдельная песня, Марина Николаевна. В августе сорок пятого под Мукденом меня крепко ранило. Всю зиму в госпиталях провалялся и домой в деревню вернулся только в конце апреля, в сорок шестом. А тут совсем беда была. Разруха полная. Помню, первый раз в коровник зашёл, а там, пять коров. Да какие коровы, - он в сердцах махнул рукой, - одно название, скелеты, кожей обтянутые. Они не то что на пастбище выйти не могли, они на ногах-то держались еле-еле. В деревне одни бабы да старики. Самим есть нечего, чего уж про коров говорить. Мужики, те, что с войны живыми вернулись, все в город подались. В деревне-то не платят, а семью кормить нужно. Вот кто с руками да ногами в артели посбивались, да на заработки. Ну, собрал я баб, каких смог, и мы скотину, почитай, на руках в луга понесли. Благо уже травка кое-какая пробилась. Скотину с лугов неделю не уводили. На ночь охрану выставляли от волков... обошлось, слава богу, да...
Василий помолчал немного, погрузившись в воспоминания, а потом продолжил. Он рассказывал Марине, как поднимал колхоз практически с нуля, как боролся за доверие селян, как старался мужиков-артельщиков обратно в колхоз вернуть. Поверили люди. И не потому, что свой, деревенский, с детства знакомый, а потому, что увидели, что за дело болеет, что слову своему хозяин.
- ...да-а-а, тяжко пришлось. Но ничего, сдюжили, встали на ноги. Школу вот построили. На следующий год думаем больницу открыть. Жизнь-то ведь она вон только начинается.
Он вдруг поймал себя на мысли, что давно уже так много не говорил. Не на митинге перед колхозниками и не на партсобрании, а просто так, в беседе с обычным простым человеком. Впрочем, нет, не с простым. Он чувствовал, что эта девушка одним своим появлением смогла затронуть в его душе какие-то тайные, давно уже забытые им самим струны. Смогла разбудить в нем что-то, что пугало его и одновременно радовало....
***
Прошёл почти год. В конце июня все колхозники традиционно вышли на сенокос. На Большом лугу в ложбинке под раскидистым дубом расположились двое. Мужчина опирался спиной на ствол дерева, женщина лежала, положив голову ему на колени. Она мечтательно смотрела в звездное небо, он куда-то вдаль, задумчиво перебирая ее светлые локоны. Тишину июльской ночи раскрашивали цикады, мягкий теплый ветер шелестел листвой, создавая тихий, едва уловимый шёпот, и даже вездесущие комары, казалось, убрались прочь, чтобы не мешать их уединению и покою.
- Слушай, - нарушил тишину мужчина, - может, хватит нам от людей прятаться? Чай не молодые уже?
- Не рано ты меня, Василий Кузьмич, в старухи-то записал?
- Да ладно тебе, Мариша, я же не об этом. Я-то уж точно не мальчик. Да и не солидно как-то при моей-то должности от людей скрываться.
- Ты что же, Вася, всерьёз считаешь, что никто ни о чем не догадывается? Эх ты, председатель. Шила в мешке не утаишь. Деревенские нас с тобой уже давным-давно поженили.
- Так ведь и я том же. Выходи-ка ты, Марина Николаевна, за меня замуж.
- А я, Вася, как пионер, всегда готова. Хоть завтра, да только ты ведь у нас человек занятой, у тебя то посевная, то уборочная, то покос, то жатва.
- Смейся, смейся, - улыбнулся Василий Кузьмич, - только завтра я действительно не могу, сенокос, - он улыбнулся ещё шире и развел руками, - давай сразу после сенокоса в сельсовет пойдем, распишемся и свадьбу сыграем.
- Давай. Вася, давай. У меня каникулы, и до сентября я совершенно свободна. - Марина поднялась, потянулась сладко, выгнув молодое упругое тело, и посмотрела сверху на Чагина. Две маленьких луны озорно блестели в ее глазах. Он поднялся, прижал ее к себе крепко и прошептал на ушко:
- Вот и ладушки.
- Слушай, жених, раз уж ты теперь жених, я вот давно тебя спросить хотела, да все стеснялась, - Марина поднялась на цыпочки и, сорвав с дерева листок, показала его Чагину, - а правда, что этот дуб в твою честь Васькиным зовут?
- Правда, Мариша, правда.
- И за какие такие заслуги?
- Ну, это длинная история. Мы ведь с этим дубом, почитай, одногодки. Первое наше знакомство, правда, неудачным получилось... ну это неважно, в другой раз расскажу, как-нибудь, а вот потом ничего, отношения, можно сказать, наладились. А во время войны он мне даже жизнь спас.