Не успели смолкнуть ответные залпы Хобартской крепости, как от фрегата отвалил капитанский вельбот. Коммодор радушно принял русского офицера — свой брат моряк! А когда офицер представился командиром фрегата «Крейсер», капитаном второго ранга Лазаревым, в радушии коммодора почувствовалось и глубокое уважение. До Сареля уже дошел слух о плавании шлюпов «Восток» и «Мирный» в самых южных широтах Тихого океана. Отчаянные парни эти русские! Три года назад всему свету было известно, что мир кончается пятым материком — Австралией. И вот перед ним, Сарелем, сидит один из тех, кто открыл шестой материк, бывший командир шлюпа «Мирный».
Лазарев рассказал коммодору, что «Крейсер» и еще один корабль, «Ладога», находятся в кругосветном плавании. В Индийском океане фрегат пятеро суток трепал жестокий шторм, но все поломки будут исправлены силами экипажа.
«Я не удивлюсь, если этот лихой моряк откроет и седьмой материк!» — подумал Сарель и охотно разрешил свезти на берег русских матросов. Он даже посоветовал подняться на шлюпках вверх по реке Дервент, в глубь острова, где растут мощные эвкалиптовые леса.
Не знал коммодор, что, давая это разрешение, обрекал себя на великие тревоги и волнения. Он не мог знать, что на борту «Крейсера» назревал матросский бунт. Команда искала удобный момент, чтобы свести, наконец, счеты со своим смертельным врагом, старшим офицером фрегата капитан-лейтенантом Кадьяном.
Кадьян славился на весь Балтийский флот зверской жестокостью в обращении с матросами. Он был виртуозом и в сквернословии, но здесь имел особенность — питал пристрастие к мифологическим именам. А матросы, услышав непонятные выражения, вроде «Аполлон лопоухий» или «Меркурий тупорылый», чувствовали в этом особенное презрение к ним старшего офицера. Кадьян, воплотивший в себе самые жестокие черты царского офицера-самодура, превратил и без того суровую корабельную дисциплину в бессмысленное и бесчеловечное издевательство над матросами. Он придирался к любой мелочи, и на баке почти ежедневно свистели линьки.
На другой день после разговора Лазарева с Сарелем два больших баркаса с фрегата вошли в устье Дервента и вскоре скрылись из виду. На берег съехало более двух третей экипажа. А еще через пару дней к фрегату, нещадно полосуя палкой темные голые спины гребцов-тасманийцев, примчался взбешенный губернатор. Не дожидаясь, когда ему спустят парадный трап, он взлетел по штормтрапу и, едва перевалившись через фальшборт, начал орать, что от русских вечно жди беды! Дождался беды и он, губернатор Тасмании! По вине русских на Хобарт надвигается страшная опасность! Высаженные на берег матросы «Крейсера» взбунтовались и двигаются к городу, чтобы захватить фрегат и повесить на ноке одного из офицеров, какого-то Кадьяна. К русским присоединились английские каторжники и дезертиры, сосланные на остров. Коммодор кричал, что у него только полурота, и мятежники без труда могут захватить город, порт и всю колонию.
Лазарев с немалыми усилиями успокоил губернатора и выпроводил его с фрегата. Но сам капитан второго ранга был взволнован. С третью команды он не сможет выйти в море, чтобы спасти корабль от бунтовщиков. Да и на оставшихся можно ли положиться? Теперь многое стало ясным! Теперь командир понял, в каком отчаянном, мучительном напряжении жили матросы во время плавания. Он ушел в свою каюту и приказал вестовому позвать к себе только одного офицера, которого любил и глубоко уважал, лейтенанта Завалишина[13].
Лазарев в невеселом раздумье катал по столу ладонью карандаш. Поднял глаза на вошедшего Завалишина и приветливо улыбнулся.
— Без чинов, Дмитрий Иринархович. Прошу садиться, — пригласил Лазарев. — Вы знаете английский и поняли, что кричал коммодор. Как будем усмирять мятеж?
— Оружием? — настороженно спросил Завалишин.
Лазарев вспыхнул и мучительно сморщился.
— Как у вас, голубчик, язык повернулся?
— Михаил Петрович, мы все знаем, что вы справедливый, добрый человек и безупречный командир! — взволнованно заговорил лейтенант. — Но откройте пошире глаза. У матроса двадцатипятилетний срок службы. Великий труженик и мученик! А у нас ежедневные порки, избиения, вечный страх и трепет. И кого терзают? Наши матросы ставят паруса в две минуты! На царской яхте только такое увидишь!
— Вам сколько лет, Дмитрий Иринархович? — ласково посмотрел на лейтенанта Лазарев. — Ручаюсь, и двадцати нет.
— Девятнадцать, — смутился Завалишин.
— Вот то-то. Свежестью от вас веет.
— Извольте взглянуть, Михаил Петрович. Так у нас чуть не каждый день! — распахнул Завалишин дверь капитанской каюты.
Капитан приподнялся, вглядываясь. На баке стояла широкая скамья, а по обе стороны ее вытянулись два унтер-офицера с линьками в руках. Лица их были угрюмо-напряженными.
— Линьки с узлами! Против морского устава! — сказал возмущенно Завалишин.
Около скамьи стоял и капитан-лейтенант Кадьян, огромный, плечистый верзила с таким низким и узким лбом, что при взгляде на него становилось не по себе. Возле Кадьяна, понурив голову, ожидал порки матрос. Кадьян с размаху ткнул матроса кулаком в зубы, рявкнул свирепо:
— Ложись, Гермес мокрогубый! Влепить ему пятьдесят!
— Вестовой, — крикнул Лазарев, — передай старшему офицеру: линьки отставить! И пригласи его в мою каюту!
Вошел Кадьян, вытянулся, ожидая приказаний.
— Господин капитан-лейтенант, с холодной и брезгливой любезностью обратился к нему командир фрегата, — покорнейше прошу вас удалиться в свою каюту и не выходить без моего разрешения.
— Есть! — вытянулся ошеломленный Кадьян.
А когда он вышел, Лазарев измученно опустился на диванчик.
— А что же с бунтующими матросами будем делать, Дмитрий Иринархович?
— Господин капитан второго ранга, — вытянулся по-строевому лейтенант, — прошу разрешить мне отправиться к взбунтовавшимся матросам. Я попробую уговорить их вернуться на фрегат. Но обещайте, что никакого наказания на них наложено не будет.
— Поезжайте, поезжайте скорее, дорогой Дмитрий Иринархович! Я знаю, что матросы любят вас за вашу доброту и постоянное заступничество. Ну конечно же, никаких наказаний не будет! Гребцов ваших вооружить? Береженого бог бережет!
— Я даже кортик с собой не возьму. Не запугивать еду, — ответил Завалишин.
Остаток этого дня и весь следующий день Лазарев не заглянул в свою каюту. Мрачный, понурившийся, мерял он шагами шканцы. Даже ночь он провел на шканцах, в кресле. Под вечер следующего дня сигнальщик вдруг крикнул:
— На левый крамбол два баркаса! Наши!..
Лазарев перекрестился мелко, часто, обрадованно.
Матросы поднялись на фрегат, угрюмо и опасливо оглядываясь. Но, не видя вооруженного караула, а главное, не видя Кадьяна, они успокоились. И едва боцманские дудки просвистели аврал и раздалась команда: «По местам стоять! С якоря сниматься!» — матросы взлетели на реи как бешеные.
А когда берега Тасмании скрылись за горизонтом, к лейтенанту Завалишину подошел молоденький офицер, которого на фрегате все любовно звали просто Павлушей, лейтенант Нахимов[14].
— Вы, знаете, Дмитрий Иринархович, — счастливо улыбаясь, сказал лейтенант Нахимов, — что Михаил Петрович не разрешил записывать в вахтенный журнал о случившемся?
Это случилось на Аляске, на рейде Новоархангельска. В ноябре 1823 года «Крейсер» пришел сюда из Тасмании и в ноябре же должен был отправиться в дальнейшее трехгодичное кругосветное плавание. Команда безропотно выполняла трудные работы по очистке днища фрегата от морских ракушек и водорослей и перетяжке такелажа. Назначен был уже день и час снятия с якоря. На палубе заканчивали найтовку перед походом, плотники забивали последние клинья под люковые брезенты, когда в каюту Лазарева вбежал вахтенный офицер и нервно доложил:
— На борту бунт!.. Матросы за ножи взялись!..
Причиной бунта снова был Кадьян. За какую-то оплошность он искровенил матроса, а под конец замахнулся на него железным гаком. Испуганный матрос кинулся к вантам, потом по выбленкам взлетел на марс, верхнюю площадку на мачте. Обезумевший от ярости Кадьян бросился вслед за матросом. Матрос, увидев разъяренную физиономию старшего офицера рядом с площадкой марса, от ужаса взобрался еще выше, на топ, которым оканчивалась мачта. А Кадьян вдруг ослаб, струсил. На рейде развело зыбь, фрегат дергался на якоре и раскачивался, мачта делала широкие размахи. Кадьян лег на марсовую площадку, изо всех сил вцепился в нее обеими руками и заревел от страха белугой. Вахтенный офицер послал ему на выручку четырех унтер-офицеров, те с трудом оторвали руки Кадьяна от бревен, но спуститься с мачты сам уже не мог: ноги дрожали от страха. Кадьяна спустили на талях, как корову при погрузке. Осрамился на весь фрегат, на весь рейд! Команда встретила старшего офицера непочтительным хохотом. Кадьян схватил гак и бросился на матросов, но его остановил яростный рев сотен глоток. Блеснули матросские ножи. Кадьян, обливаясь от страха горячим липким потом, попятился и помчался в свою каюту.
Лазарев снова попросил Завалишина успокоить матросов, но матросы твердо заявили ему:
— Ваше благородие, мы вас любим, нам нелегко вас ослушаться, но в это дело просим не вмешиваться. Сколько же нам слезы лить? Матросская слеза, хоть жидка, да едка!..
Лазарев вынужден был списать Кадьяна, якобы по его собственной просьбе, на другое судно. Садясь в шлюпку, тот зловеще пригрозил матросам:
— Встретимся еще, стервецы!
— Встретимся! Земля-то круглая! — крикнули ему в ответ с палубы. — Только не советуем!
Вернувшись из кругосветного плавания в Кронштадт, Лазарев не сообщил в адмиралтейство о двух бунтах на «Крейсере» и этим спас матросов от царской расправы.
Вот он, бриг «Усердие»! Художник поместил его на заднем плане картины. На море, видимо, добрый ветер, и бриг мчится, распустив все паруса, вплоть до кливеров. На фоне темного штормового горизонта он похож на летящую чайку.
…Никогда портсмутские лодочники не зарабатывали такие деньги, как в пасмурный день 13 октября (по старому стилю) 1827 года. Весь город бросился смотреть на русских бунтовщиков. В портовых кабачках моряки и докеры сочувственно обсуждали мятеж русских матросов, а портсмутские газеты, обрадовавшись сенсации, трубили:
«Бунт на русском военном флоте! Бриг „Усердие“, из числа русской Средиземноморской эскадры, взбунтовался! Команда отказывается идти в море и, покинув судно, перешла на наш блокшив».
Английские обыватели опасливо останавливали лодки около Модербанки и отсюда, словно готового сорваться с цепи зверя, рассматривали бунтовщика. Красавец бриг, тихий, загадочный, покачивался на волне. Но напрасно портсмутские клерки и приказчики так пугливо рассматривали бриг. На нем остались только офицеры, часть унтер-офицеров, да по шканцам в бешенстве метался командир «Усердия». Это был все тот же Кадьян.
Ему не пошли впрок уроки Тасмании и Аляски. Перед выходом эскадры из Кронштадта он до полусмерти запорол двух матросов. Их свезли на берег, в госпиталь, а оставшиеся на судне затаили лютую ненависть против командира. О бунте шептались впередсмотрящие, сидя в своих гнездах около бугшприта, «лясничали» в ночные часы вахтенные, примостившись где-нибудь за мачтой от ветра, перекидывались недомолвками на жилых палубах подвахтенные, лежа в подвесных койках. Но по-настоящему мятеж зрел на баке. Здесь, около бочки с водой и железного ящика с тлеющим фитилем, собирались на перекур свободные от вахты и работ матросы. На баке существовал свой неписаный устав, строгими охранителями которого была «баковщина», старые матросы, отломавшие по десятку и более кампаний, дальних морских походов и носившие на спине синие рубцы от линьков. Того, кто наябедничает офицерам о баковых разговорах по тайности, ждет матросский самосуд, жестокая расправа на берегу. А что постановила «баковщина», то святой закон для всей команды.
«Баковщина» и постановила бунтовать на портсмутском рейде. Проведен был бунт, на удивление четко и единодушно. Едва бриг бросил якорь, матросы по тайному знаку захватили шлюпки, спустили на воду и уплыли на рейдовый блокшив, расснащенный ветхий корабль, поставленный на мертвый якорь. Вместе с матросами съехали на блокшив и трое унтер-офицеров.
А на флагманском бриге «Ревель» шло уже совещание всех командиров судов эскадры. Флагман капитан-лейтенанта Селиванов бегал по каюте, вцепившись в волосы руками. Какой позор! Его эскадра должна спешить в Средиземное море на соединение с русским флотом. В воздухе пахло порохом, русский флот, возможно, уже сражается с турецким, а его эскадре из-за бунтовщиков приходится стоять в Портсмуте, пропуская попутные ветры. А горше всего, что эта скандальная история происходит на глазах союзников — англичан! Что скажет «гордый Альбион», что скажет Европа?
В каюте флагмана, казалось, воздух раскалился от страстных споров и яростных, беспощадных слов. А на блокшиве было тихо. Сгущались сумерки. Матросы «Усердия» смотрели на огни эскадры. Что им ждать оттуда, какой новой напасти, какой новой лютой муки? И вернутся ли они на родную сторонушку? Ждут их впереди турецкие ядра, а может быть, и петля на ноке. Нешуточное дело затеяли!
Старый матрос, у которого два пальца были оторваны марса-фалом, тяжело вздохнул:
— Нет земли лучше нашей. Есть в чужих краях, к примеру, настоящий гриб? А у нас-то, господи! Белые, подосиновики, подберезовики, рыжики, волнушки. Эх, мать честная!
— А у нас лисичек, скрипиц, ну прямо диво! — взволнованно и радостно засмеялся вдруг молоденький матрос-первогодок. — Ведрами бабы несут! Ей-пра!
— Тихо, ребята! — крикнул кто-то из темноты. — Никак к нам гребут?
Действительно, в темноте послышались ритмичные всплески весел. Так гребут только военные моряки.
— К нам. Ну, теперь держись, братва! — оттолкнулся от планшира старый матрос.
К блокшиву подвалил щегольской офицерский вельбот.
Это сам командующий эскадрой капитан-лейтенант Селиванов приехал уговаривать мятежников. Матросы «Усердия» по команде своих унтер-офицеров выстроились во фронт и на приветствие Селиванова ответили заученным рявканьем:
— Здрав…желам…ваш-скродь!..
— Чем недовольны, ребята? Почему бунтуете, батюшку царя огорчаете? — ласково спросил командующий.
Молчание. Лишь слышно бульканье волны у борта блокшива.
— В молчанку будем играть? — построжел Селиванов.
— Дозвольте, вашескродие, жалобу принести от всей команды, — выступил на шаг из строя старый матрос.
Селиванов окинул его быстрым, внимательным взглядом. По всей повадке виден был лихой матрос, отчаянный марсовый, крепивший паруса на ноке, на самом конце реи. Сутулый, мощный, как якорная лапа. «Основательный» матрос, из «баковщины»! Голова его была обмотана тряпицей, пропитанной почерневшей кровью.
— Что у тебя, служба, с головой? Упал, что ли, или снастью ушибло? — кивнул Селиванов на голову матроса.
— Никак нет! — Брови матроса задрожали от сдерживаемой ярости. — Его высокородие капитан-лейтенант Кадьян стукнул. А в руке у него была трубка зажавши. Когда же конец этому будет?
— Уберите от нас Кадьяна!.. Иначе не вернемся!.. Здесь останемся!.. Довольно измываться!.. — закричали из строя.
Селиванов сорвался, затопал ногами, забрызгал слюной.
— Я вам не Лазарев! Нянчиться с вашим братом не буду! Расстреляем подлецов! Через час всем быть на бриге! А не то!..
Даже в пристрастном своем рапорте № 545 от 15.10. 1827 года Селиванов не объясняет, что он подразумевал под этим «не то», но легко можно вообразить, какой зловещей угрозой прозвучали эти слова. И бунтовщики поняли, что они — всего лишь кучка безоружных людей против целой эскадры.
Вечером, собравшись в трюме на последний совет, матросы услышали гребки многочисленных весел, затем раздалась команда: «Каюк! Шабаш!..» — и мягко стукнули багры, вонзившись в корму блокшива. Это пришли большие, двадцативесельные баркасы, чтобы перевезти матросов на бриг. И тотчас вспыхнуло кроваво-красное пламя. Это эскадра зажгла фальшфейеры, сигнал к открытию пушечного огня. Думал ли Селиванов действительно обстрелять блокшив — неизвестно, но этот зловещий сигнал отнял у бунтовщиков волю к сопротивлению. Поздно вечером 14 октября матросы «Усердия» поднялись на палубу брига. Они были мрачны и подавлены. Со шканцев на них смотрел, злорадствуя, Кадьян…