Решетки на первых этажах вызывали не чувство безопасности, а напротив, тревоги и незащищенности, ведь если нет воровства, то зачем решетки?
Проводив мужа до того места, с которого мне казалось, я еще смогу в одиночестве вернуться назад, и оглядев окрестности, я вернулась в апартаменты к болящей Арине.
Вид из окна с развешенным через дорогу и под окнами бельем я нарисовала.
На меня глядели прохожие с улицы, но видели лишь женщину, сидящую у окна.
Сейчас меня манила наша уличка. Я взяла табуретку, вынесла ее, поставила на тротуар возле ступеней и села рисовать.
Пастель бросила на землю и, зажав несколько мелков в руке, чтобы не наклоняться за каждым, трудилась.
Выщербленный дом теперь был слева от меня.
Периферийным зрением я заметила какое-то движение: из окна второго этажа свешивалась темноволосая голова: горбоносый подросток смотрел на меня хитрыми интересующимися глазками.
Наблюдал он за мной долго, потом исчез. Вдруг раздалось тихое пение в стиле кантри хрипловатым голосом, который я приняла за голос старой женщины.
Посмотрев на дом в очередной раз, я увидела, что поет мне вовсе не женщина, а тот мальчик, который перед этим наблюдал за мной.
Сейчас он тоже смотрел на меня и пел. Во всяком случае, я так решила, что он пел для меня, улыбнулась и снова занялась рисунком.
Я кропотливо работала, вырисовывала мелками булыжную мостовую, а песня лилась, и все то же, грустно-заунывное, и казалось, что пел старый дом, грустил, возвышаясь над булыжной мостовой, насчитывающей не одно тысячелетие.
В конце концов, я поняла, что включена мелодия, возможно, всем, кроме меня, известная, и теперь подросток наблюдал, нравится мне это или нет. Приобщал к культуре.
Мне нравилось, я слушала, пачкала лист тонированной бумаги, а когда уложила пастель и подняла глаза, горбоносый мальчик со мной попрощался, приветливо покивал головой.
А что он думал о странной женщине, сидящей на табуретке посреди тротуара и обсыпанной разноцветными мелками, я не знаю.
Трудно сейчас достоверно вспомнить, что в какой день происходило.
В день переезда более или менее, и позднее, когда Арина выздоровела, и мы гуляли втроем, я тоже помню, а четыре дня ее болезни были монотонными и однообразными для меня, и сейчас события в них переставляются, понедельник прыгает во вторник, а вторник вообще падает в небытие, поэтому буду описывать события не в порядке их наступления, а согласно воспоминаниям.
Возможно, вторник
Алексей собрался на прогулку, но я возражала.
Курица была съедена, необходимо было подумать об обеде, а заодно и об ужине. Утром я сварила овсяную кашу на молоке, купленном вчера вечером в магазине недалеко от булочной-пекарни, в которую мы уже заходили как свои. Еще мы прихватили в магазине бананы и сыр. Торговала женщина, которая товар взвешивала, а не определяла его цену на глазок. Оказывается, в Стамбуле случается и такое.
По моему настоянию отправились искать мясной магазин, который Алексей углядел, возвращаясь с прогулки домой. А когда в воскресение целенаправленно искал его, то не нашел.
В небольшом магазине работали трое мужчин, и одним был молодой, голубоглазый и розовощекий юноша из Молдавии, разговаривающий по русски.
Привезли его сюда ребенком лет восьми; сейчас он свободно владел двумя языками, и помог нам выбрать кусок говядины.
К слову сказать, говядину я там покупала великолепную. Молодую, без обилия мелких косточек в мякоти после рубки туши топором, и, когда мясо варилось, аромат был настоящий, мясной.
После магазина Алексей ушел гулять, а я вернулась домой.
Так и протекали у нас дни: утром Алексей бегал по Стамбулу, а я готовила обед и играла с Аринкой в карты, а после обеда Алеша сменял меня на боевом посту, и наступала моя очередь изучать Стамбул.
В воскресение я посетила достопримечательности: святую Софию, а в последующие дни ходила на этюды.
Отправилась изображать узкую уличку, с трудом ползущую вверх, которую я заприметила, когда посещала Софию.
Треногу не взяла, уселась на раскладной стульчик, мы и его прихватили с собой.
Рисунок не удался: я рисовала на акварельной бумаге пастелью - растирается не так, и выглядит все, как будто ребенок рисовал, а не взрослый человек.
Последнее сказала мне Арина, когда я, вернувшись, показала им рисунок. Алеша тактично промолчал.
Возвращаясь с этюдов, я шла привычной дорогой мимо мечети, по узенькому тротуару, вдоль которого морда к заду плотно стояли автомобили.
Когда час назад я шла наверх, то тротуар был свободен, а теперь посреди него стоял большой глиняный горшок, из которого торчало совершенно засохшее растение, горестно раскинувшее свои ветки, на которых кое-где висели скрюченные большие листья коричневого цвета.
Невозвратно погибший фикус делал дорогу непроходимой. Между ним и каменной оградой мечети оставался просвет не шире ступни, а с другой стороны темнели шинами колеса автомобилей. Машины стояли вплотную, и пройти, не задев их, не представлялось возможным, и обратно идти не хотелось, и тяжелый горшок мне было не передвинуть.
Кое-как, бочком, я просочилась мимо стены, обругав мысленно головотяпство разинь, которые посреди тротуара поставили это чудище.
Вечером, направляясь в центр, мы шли с Лешей по дороге, а не по тротуару, и я увидела, что горшок вытащили на проезжую часть и он стоит в одном ряду с машинами.
- Вот посмотри, - я указала на цветок, - представляешь, а днем эта раскоряка стояла посреди тротуара. Кто-то рассердился и переставил ее.
На другой день я снова шла полюбившейся крутой уличкой, и опять наткнулась на фикус.
Он победно стоял посреди тротуара на том же самом месте. Тютелька в тютельку. Как будто сам перебежал. "Что хочу, то и ворочу", кричал фикус, это засохшее царапучее чудовище.
Противоборство владельца фикуса с пешеходами было безмолвным, но упорным.
В тот день мы гуляли по ночному Стамбулу, оставили Арине ключ от комнаты, чтобы она открыла нам, когда мы вернемся, а ключ от входной двери взяли с собой: там был обыкновенный английский замок, и Арина могла его открыть изнутри. Не люблю я оставлять ребенка запертого.
Наш переулок был погружен в ночные сумерки, так как освещался только окнами домов, но за углом возле пекарни стало светлее: освещали витрины магазинов и двери ресторанов, которых была тьма-тьмущая - что ни дом, то или магазин, или ресторан, или лавка сувениров. Но сувениров все же меньше, турки явно отдают предпочтение пище.
На площади били фонтаны, центральный фонтан вырывался высоко вверх в то время как боковые тихо умирали, становились все слабее и слабее, затихали.
Потом центральный тоже начинал слабеть, увядать на глазах, фаворитами становились боковые, поднимались, и мощные струи били в середину, стараясь затоптать центральный, заглушить его.
Но он поднимался, а боковые слабели, и все повторялось.
Мы с Алешкой тут же решили, что фонтаны на Батумском бульваре хоть и уступают здешним в количестве, но по мощности превосходят: когда там начинали бить только боковые фонтаны, струи их поднимались высоко и попадали прямо в центр, а здесь они были ниже и хоть чуть-чуть, но не долетали до центра.
Освещены были подсветкой снизу минареты Голубой мечети и Святой Софии, купола тоже были освещены достаточно, чтобы видеть купола и стены, но недостаточно, чтобы разогнать мрак ночного неба. И храмы таинственно светились на темном фоне.
Мы обошли площадь, толпы народа гуляли по аллеям, несмотря на поздний час, детей было все еще много.
Молодые пары прогуливались с колясками.
Наше девочка была не с нами, и мы поспешили домой.
Среда
Утром, после завтрака, оставили Арину одну и отправились на вещевой рынок.
Необходимо было купить Леше пару новых носков, а я хотела глянуть на шубы.
Алексей бодро повел меня прямо к тем рядам, в которых был вчера и где познакомился с приветливой (по его словам) русской женщиной по имени Света, обещавшей послужить ему гидом по необъятным просторам рынка.
На самом входе на лотке лежали носки в упаковке и я легкомысленно обратилась к продавцу насчет цены.
Продавец принадлежал к первому типу: всучить товар во что бы то ни стало.
Оказалось, что упаковка в 12 пар стоила 20 лир.
- Not so many, we need only 2, - сказала я.
Но нет, они не желали продавать 2, а только 12, на худой конец 6.
- No, - упиралась я, - only two.
Уступая нашему упорству, они соглашались отдать три за 10 лир.
Если немного вспомнить математику за третий класс, то окажется, что 3 пары носков должны стоить 5 лир, и Алексей, возмущенный таким странным пересчетом, развернулся и отправился восвояси.
Не тут-то было! Дичь пытались скрыться в кустах, и это было недопустимо.
Они (вдвоем) помчались за нами, и начали предлагать уже за 7 лир.
- Five.?- не уступал Леша.
Продавец соглашался отдать за 5, но просил дать лично ему заработать 2 лиры.
Но Леша был неумолим: считал, что за то, что он бежит за нами и хватает за руки, платить две лиры явный перебор.
Мы подошли к другому прилавку, в метрах 30 от того места, где пытались купить носки, но не успели оглядеть лежащий там товар, как наши продавцы были тут как тут, и теперь предлагали четыре пары за 10 лир.
Создавалось впечатление, что всучить нам товар, объегорив при этом, было делом чести, а вовсе не бизнеса.
И мы сломались. Купили за 10 лир четыре пары.
- Хоть хорошие носки? - спросила я у Алексея сейчас, когда писала это строки.
- Наши лучше, - ответил Алексей.
А вообще, хочу сказать, что по курсу за один доллар давали 2,3 лиры, так что вся сделка была на сумму меньше пяти долларов.
Стряхнув с себя, наконец, назойливых продавцов носков, Алексей озирался по сторонам, пытаясь найти павильон, где он вчера проводил время со Светой.
Озираться и стоять в нерешительности так же легкомысленно, как и подойти и посмотреть на товар.
Представляете? Стоят два таких немолодых растерянных туриста, а карманы у них, возможно, набиты деньгами, которые они мечтают потратить, и кто немедленно их схватит в цепкие когти, тот поимеет шанс что-то выудить из этих карманов.
Мне хотелось купить что-то для холодной осенне-весенней и теплой зимней погоды, чтобы носить в те дни, когда в пальто холодно, а в цигейковой шубе жарко.
Это должно было быть что-то до колен и с мехом или наружу или вовнутрь, либо полушубок, либо дубленка-куртка.