- Прости, родная, спать нам сегодня не придётся.
- Я догадалась... -- вздохнула Анастасия. -- А куда мы бежим?
- В церковь, корнечно! Мы сегодня же должны познакомиться с органистом!
<p>
* * *</p>
Церковь стояла темная и безмолвная, как скала, ничем не напоминая творение рук человеческих. Каменный всплеск, вознесенный неведомыми силами на высоту сорока метров и застывший навеки. Анастасия глядела на мрачное здание с опаской и говорила рядом с ним шепотом:
- Почему ты думаешь, что он здесь?
- Скорее всего, он боится уходить далеко от органа по ночам, -- так же тихо ответил Саошьянт. -- Сейчас узнаем, правильно ли я рассуждаю.
Он решительно обошел церковь, погасил фонарик, поднялся на крыльцо черного хода и осторожно потянул на себя створку двери. Двери здесь были не в три человеческих роста, как в центральном портале, а самые обычные, и ручка была не бронзовой, украшенной узорами, а обыкновенной стальной, как на двери какого-нибудь прозаического склада. Дверь бесшумно отошла, и доктор нырнул внутрь. Анастасия скользнула за ним.
Перед ними открывался (хотя в такой темноте лучше сказать "ощущался") коридор, ведущий вправо и влево. Саошьянт замер, прислушался, сделал пару шагов направо и вновь застыл. Анастасия тоже прислушалась, но слух не уловил ничего особенного, а вот глаза, привыкшие к темноте, различили бледную, еле заметную полоску света на полу в левом коридоре. Она протянула руку и молча показала доктору на этот свет. Тот кивнул, в два длинных шага преодолел коридор и вошел в служебное помещение за алтарём.
Старенький, скрюченный человечек повернул к ним яйцевидную голову, несообразно большую для узких, кривых и тощих плеч. Перед ним на столике тлела церковная лампадка, чуть подсвечивая комнатку без окон. Впрочем, лампадка давала больше теней, чем света, и Анастасии всё время казалось, что в комнате кроме них троих есть кто-то ещё.
- Входите, раз пришли, -- прошелестел человечек. -- Только зря вы явились прямо сюда: им будет нетрудно выследить вас, а я даже не знаю, смогу ли защитить кого-то кроме себя.
-- Я доктор Саошьянт, а если они посмеют прийти сюда за мной или за вами, я помогу вам отбиться, -- сказал доктор, садясь на деревянную скамеечку у стола. Прочая мебель была на вид недостаточно прочной, чтобы выдержать его. Анастасия опустилась на табурет рядом, продолжая опасливо оглядываться. Обстановка была очень средневековая на вид, сидящий здесь карлик - точь-в-точь гном из европейских сказок, розовая лампадка наводила на мысли о загадочных встречах таинственных магических орденов под покровом ночи... да и вообще женщине показалось, что, войдя в эту комнату, они провалились лет на пятьсот назад.
- Нет-нет, мы здесь одни, -- успокоил хозяин, заметив её тревожные взгляды. -- Но зажигать что-нибудь поярче рискованно: свет может пробиться через какую-нибудь щелку, а зачем мне тут компания крыс? -- Он мелко, хрипло захихикал и потер сухонькие ручки с длинными мосластыми пальцами.
Анастасия смотрела на него и изумлялась про себя: каждая деталь его внешности сама по себе была уродлива, однако весь он не казался ни пугающим, ни отвратительным. Непропорциональное туловище, горб справа, из-за чего правое плечо заметно выше левого, чересчур длинные руки, кривые ноги, глубоко посаженные слезящиеся глаза, тусклые и полуслепые, - все это вместе смотрелось как чужое тело, в которое силой втиснули душу и которое она не может ни изменить, ни покинуть.
- Вы музыкант, -- полуутвердительно произнес доктор, -- пожимая худую длиннопалую ладонь хозяина. -- И если кто и знает о крысах и их хозяевах хоть толику правды, -- то это вы.
- Это я, -- согласился горбун. -- Я маэстро Палловино Ринальди... был им когда-то, вернее сказать. Будь моя воля, я никогда не променял бы Неаполь на эту глухую дыру! Но наша воля - сложная материя... нет, нет, не подумайте, что я не знал, на что иду. Я просто не мог предположить, что всё обернется так странно... - Он вздохнул и покачал своей огромной головой. - Я расскажу вам о крысах, доктор, но сам я могу делать лишь одно: каждый вечер играть на органе. Это даёт городу передышку, но ночь - ночь всё равно принадлежит крысам. И так будет, пока "Труба Судного дня" не пропоёт в последний раз, свидетельствуя смертью жизнь... Город низринется в бездны адские, а с ним - и те, кто дважды предал его проклятью!
Казалось, маленький органист говорит не с доктором, а сам с собой, словно выплескивая давно копившиеся горечь и ненависть. Анастасия могла только гадать, о ком он думал, кого обвинял и проклинал, но чувствовала, что ненависть эта заразительна - как тогда, вечером, стоя в церкви среди сотен людей, она ощущала свою причастность к их отчаянному упорству самопожертвования... Тогда, вероятно, всё дело было в органе, передающем всем людям общее чувство, но теперь орган молчал. Разве что сам органист был как музыкальный инструмент, как живое эхо грозной музыки...
Доктор смотрел на карлика сочувственно и внимательно, и он заговорил увереннее:
- Мне без малого семьсот лет. Год своего рождения я помню точно, но что вам с того? Я родился в семье церковного служки, с детства все обращали внимание на мой прекрасный слух и память на мелодии. Я пел в церковном хоре, потом стал регентом, а потом понял, что хочу знать музыку как она есть, как силу, меняющую мир. И я ушёл на поиски музыки. Где я был, что делал - уже не помню, но это тянулось годы и годы, а музыки всё не было. Однажды я встретил человека... впрочем, не стану утверждать наверное, что то был человек... Я ходил по церквам, слушал хоры, бродил по рынкам, где играли бродячие музыканты, богатые друзья приглашали меня в дома знатных сеньоров, где играли и пели великие мастера. Асканио Маламори со своей лютней -- когда он брал её в руки, казалось, что он обнимает женщину, а она поёт в его объятиях... Пио делла Майори -- лучший из всех, кто когда-либо прикасался к струнам цитры... Мария Поллино, незаконная дочь Лоренцо Караффы, -- у неё был голос ангела, несущего весть о спасении... Вам эти имена ничего не говорят, история была немилостива к ним, а я многажды слушал их. Слушал -- и понимал, что они по-человечески прекрасны, но стоят безмерно далеко от музыки, которую я ищу! И всюду за мною ходил этот человек, не говоря мне ни слова, просто всегда рядом, всегда за спиной. Один лишь раз он обратился ко мне, сказал: "Найди Благую весть!" -- и исчез навсегда. Мне было всё равно, человек ли он, ангел, демон - он дал мне цель, и я достиг её. "Благая весть" в соборе Сан-Джакопо в Неаполе. Давно уже нет ни собора, ни органа... кто знает, не я ли в этом виноват?
Карлик замолчал и некоторое время неподвижно смотрел на огонёк лампадки, бродя мыслями во временах своей невообразимо далёкой молодости. Анастасия неловко пошевелилась на своём табурете, и маэстро очнулся от воспоминаний.
- Возле "Благой вести" я провёл восемь лет. Я играл, я чинил её -- помогал заменять изношенные трубы, клапаны и меха, укреплять фундамент. Я узнал её всю, от основания до вершины самой тонкой трубы, каждую клавишу я различал не глядя, на ощупь, на запах... И тогда я понял, что могу создать нечто ещё более совершенное и прекрасное, голос для моей музыки, поистине инструмент, которым можно менять мир, как скульптор меняет резцом глыбу мрамора. Не в Италии, нет - Италия была бедна, разорена войнами, в ней чаще раздавался шум битв и крики о помощи, чем звуки виолы и арфы. Я перешел Альпы и оказался в другой Европе - в Европе, погружённой во тьму, не знавшей истинной музыки. Там я был нужен.
Он вновь замолчал, прислушиваясь к чему-то снаружи безмолвной церкви, поправил фитилёк лампады и с тяжелым вздохом, словно ему физически тяжело было возвращаться в прошлое, заговорил снова:
- Я попал в разгар чумы - не знаю, каким чудом мне удалось не заразиться! Я добрался до столицы княжества, ещё не затронутого эпидемией, но там уже появились крысы. Они наводнили городок - вот этот самый, где мы с вами сейчас сидим, -- и всем было ясно, что со дня на день чума может начаться и тут. Люди хотели уйти отсюда, но куда им было бежать? Вокруг не было безопасных мест. И я сказал князю: "Я знаю, как избавить город от крыс". Он дал мне всё: деньги, людей в помощь, материалы для строительства, лучших мастеров, которых я просил. Я смутно помню, что и как я делал, могу сказать одно: никто никогда больше, ни до меня, ни после, не строил орган за такое короткое время. Он вырос просто на глазах - не самый большой, не самый богатый по диапазону, но я строил не музыкальный инструмент - это было оружие! Поэтому я назвал его "Трубой Судного дня". "Благая весть" пробуждала в душах мир, доброту и любовь, но я ждал другого. "Труба" взывала о мщении преступникам, об очищении всего, что запятнано грехом и злом, и о справедливости для тех, кто жаждал её превыше любых благ и даров. Когда она впервые подала голос, горы вздрогнули, а люди увидели в небе ужасные картины вселенской битвы. И тотчас же из подвалов, из сточных канав, из-под мостов потянулись на свет божий полчища крыс. Мириады их бежали по улицам, текли, словно река отбросов, и собирались на площади перед церковью. Я не видел их, но знал: они идут, и пока звучат мои трубы, мерзкие твари в моей власти, я волен в их жизни и смерти. Не прекращая играть, я велел развести поодаль от города большой костер в яме, куда бросали кости павшего скота. Я направил туда крыс, и все они сгорели там. Не сбежала ни одна.
Когда я сыграл последний звук, я чувствовал себя так, словно душа моя вышла из тела. Руки и ноги не подчинялись мне, голова была словно пустой котёл, где всё ещё звучали эхом обрывки музыки. Меня вытащили из-за клавиатуры, унесли в дом и уложили в кровать; я спал два дня, а на третий увидел свое отражение в тазу для умывания и от неожиданности пролил всю воду - в тридцать два года я стал седым, как пророк Моисей!
Маэстро вновь замолчал, неуклюже встал со скамейки, прошелся туда-сюда по тесной комнатке, повёл плечами, словно хотел сбросить, как надоевшую ношу, и свой горб, и свои семьсот лет.
- Это неправда, что я привёл крыс к реке и утопил, -- сказал он скрипучим голосом. -- Это было бы безумием - ведь из реки брали воду! Так что не верьте сказкам, друзья мои, в них почти всё -- ложь.
- А то, что вы увели из города детей, -- тоже ложь? -- спросила Анастасия и прикусила язык. Но Ринальди не обиделся:
- Это правда. Но не вся правда. -- Он достал из ниши в стене тёмную бутыль, не без труда выдернул чёрную от времени пробку, налил до половины три грубых глиняных чашки:
- Вот и кончилось моё прекрасное вино. Выпьем, друзья, за вечное воскресение. -- Доктор и Анастасия выпили тягучую темную жидкость с ароматом цветов и солнца.
- Расскажите про них - про тех, кто стал вашими врагами. -- попросил Саошьянт, когда карлик вернулся на свое место.
- Они пришли ко мне на третий день после исхода крыс. Они сказали, что я посмел вмешаться в уже спрядённую судьбу города. Они предназначили ему исчезнуть, чтобы самое имя его стерлось из истории. А я, дерзкий смертный, воспротивился воле высших существ и взялся защищать обычных простых людишек, которые все равно не имеют никакого значения. Они сказали, что так или иначе уничтожат город эпидемией чумы, но я больше не смогу вмешаться, а если снова влезу в их планы - история проклянёт меня.
Я пытался предупредить людей, но что толку? Мы ведь не знали, откуда придёт зараза, если в городе не осталось ни одной крысы. Но она пришла: какой-то бродяга проскользнул мимо карантинных постов и принёс заразу на рынок. Через два дня умер первый горожанин, к концу дня их стало пятьдесят, на следующее утро - уже две сотни. Это была какая-то необычная чума, от неё умирали за день-два, а дети и старики сгорали за несколько часов, как свечки. Мой знакомец-алхимик, обративший внимание на эту странность, пытался понять, что к чему, но не успел: его нашли в постели мёртвым. Тогда мне стало ясно: зараза -- в самом деле дело рук тех, называвших себя высшими существами. Я хотел помочь, но не знал, как. Всё, что у меня было, - это "Труба", ничего другого я не мог. И я решился: во время вечерни я заиграл новую мелодию. Она говорила не о мести и не о смерти, а о спасении через жертву, о том, что нужно оставить за спиной, в прошлом, чтобы дожить до будущего. Горы пели вместе со мной. И все дети, которые слышали "Трубу", вышли из домов и пошли туда, куда я их вёл, -- через горы, где в это самое время "Благая весть" пела о вечной радости и воскресении. Дети не добрались до Неаполя: как только последнее эхо музыки рассеялось в горах, они остановились -- но уже в безопасности, по ту сторону Альп, где не было чумы.
Жители города действительно изгнали меня, как и обещали те трое. Но я не мог уйти далеко от органа. Я стал тенью самого себя, я жил в трубах и клапанах, я взлетал в небо с каждым звуком, и все органисты, игравшие здесь в течение семи столетий, знали, что если я не с ними, им не удастся извлечь ни единого звука. А теперь, когда крысы вернулись снова, я тем более не могу уйти. В конце концов, я строил "Трубу" именно для этого - для сражения за жизнь против смерти. Жители не зовут меня -- они помнят свой давний приговор. Но каждый из них глубоко в сердце думает, как было бы хорошо, если бы крысолов вернулся снова! И я знаю: они, мои враги, снова тут. Их трое, и он мнят себя высшими существами, вольными по своему усмотрению ткать чужие судьбы. Найдите их, доктор. Найдите и помогите избавить от них мир.