- Я не оставлю их безнаказанно бродить по земле, -- склонил голову доктор. -- Ваш подвиг не будет напрасен, маэстро. Но мне кажется, что ещё до исхода сегодняшней ночи вам снова придётся играть -- играть так, как вы никогда в жизни ещё не играли!
- Это верно. Они близко: крысы чуют своих владык и готовятся к последнему удару. -- Карлик спрыгнул с табурета и начал растирать свои длинные гибкие пальцы, разминать запястья. -- Ну что ж, сегодня я устрою им такой концерт, что век не забудут!
Саошьянт тоже поднялся.
- Анастасия, сейчас нам придётся разделиться. Ты останешься здесь, в церкви, и будешь охранять маэстро. Никто не должен прервать его, пока он играет. В этом сегодня наше спасение. Учти: крысы будут пытаться проникнуть в церковь во что бы то ни стало! Вот, возьми, -- доктор подал женщине два огнетушителя, -- и трать пену, не жалея.
- А ты?! -- Анастасия в испуге бросилась к нему, обняла, потом опомнилась:
- Ты себе не хочешь оставить хоть один?
- Мне не понадобится драться, -- сказал доктор. -- Я иду поговорить с теми, кто взялся ткать судьбу. Если они окажутся достаточно разумны...
- Не думаю, -- усмехнулась Анастасия. -- Их ни разу ещё не удалось переубедить...
- Удалось, и не раз, -- поправил её доктор. -- Но я тебе потом расскажу, пора приступать к делу. Запомни, ты должна оборонять церковь, пока не прозвучит последняя нота, а вы, маэстро, -- доктор повернулся к карлику, -- продержитесь до первого луча солнца.
- Я понял, -- Ринальди церемонно поклонился. -- Желаю вам удачи, доктор. А вас я могу просить только об одном: поступите с ними по справедливости.
- Постараюсь... -- вздохнул Саошьянт и стремительно вышел. Открылась и тяжело закрылась задняя дверь.
Маэстро прошёл следом за ним и запер дверь на огромный засов.
- Идёмте к ней, синьора! К "Трубе"! Вы уже слышали её голос, а теперь увидите, как она прекрасна! -- Карлик повёл женщину через низенькую дверцу из своей служебной комнатки в новый коридор, а оттуда -- вверх по лестнице, на хоры. Под ногами Анастасии октрылся церковный неф с тёмными витражами. Лёгкий ароматный дымок последних тлеющих свечей плавал в вышине, под сводчатым потолком, словно туман в ночном небе, и сквозь него виднелась тусклая звезда -- отверстие в верхней точке свода. Фигуры святых в стенных нишах стояли совершено одинаковые -- со скорбно сжатыми руками, с опущенными головами, будто все они оплакивали город, обречённый на гибель. Громады органных труб смутно выступали внизу и слева, как стволы величественных бронзовых деревьев в неземном чудесном лесу.
- Спускайтесь вот по этой лесенке, синьора, а мне нужно туда - видите? -- Карлик показал рукой на возвышение для органиста, похожее на птичье гнездо в бронзовом лесу. -- Я законопатил в этой церкви все щели, но крыс так много, что они могут попытаться выбить дверь!
<p>
* * *</p>
Доктор уверенно шёл в темноте по узким улицам, пустым и одичалым. Город казался заброшенным: всё живое убралось с улиц в ожидании нашествия мерзких тварей. Он двигался через трамвайные рельсы, через крошечные мостики над канавками, текущими в реку, через рынок, где в пугающей неподвижности замерли навесы торговых палаток -- ни дуновения ветерка не доносилось с гор; через старинные круглые площади и современные кварталы одинаковых аккуратных домиков с гаражами, через мрачный сырой парк, через церковные дворы, детские площадки и автостоянки, туда, где на бывшей городской окраине стоял чумной столп -- каменный обелиск надо рвом, в который когда-то, без малого семьсот лет назад сбрасывали жертв Чёрной смерти. Такие колонны есть во множестве итальянских городков, а здесь, на севере Европы, этот -- пожалуй, единственный... Его поставили потому, что о таком обычае упоминал маэстро Палловино Ринальди, уроженец далёкой Тосканы, где под ласковым южным солнцем Чёрная смерть убила семь человек из каждых десяти. "Трубе Судного дня" было что защищать!
Едва уловимые признаки -- запах мертвечины, дрожь почвы под ногами, слабые шорохи и писк -- говорили доктору, что крысы собрались в большие оравы в коллекторах и подвалах домов и готовятся рвануться на поверхность все сразу, единой лавиной. Они ждут только сигнала -- чья рука дожна подать этот сигнал? Это будет скоро, совсем скоро, сейчас! Не опоздай!
Площадь вокруг чумного столпа, когда-то посыпанная мелким гравием, окаймлённая, как почётным караулом, стройными чёрными дубами, теперь была разорена, изуродована, словно после войны. Столб лежит на боку, открывая обросшее мхом подножие. Земля перерыта, разорванные корни, древние камни и кости выпирают из неё, как из могилы. Дубы повалены, гордые ветви изломаны и перекручены, скрюченные, пожелтевшие листья осыпаются с веток и крошатся коричневым невесомым порошком, словно прах бесчисленных мертвецов, засыпая всё вокруг. Деревья цепляются друг за друга ветвями, как будто все вместе надеются спастись от неминуемой гибели, тонкие веточки тянутся к небу в немом недоумённом вопросе: зачем, за что нас погубили, чем мы виноваты? Запах пепла, тлена и могильной земли царствует над пустырём, где когда-то нашли свой последний приют жертвы Чёрной смерти. Может быть, и сама она была заточена здесь, а теперь вырвалась на свободу и жаждет отомстить?
Саошьянт остановился на краю площади, замер, ощущая грозную обстановку этого места. Голос смерти, ужаса и безнадёжности здесь услышал бы каждый, чья нога хоть раз ступала на землю Евразии, -- общая боль, общая беда, общее проклятие. Но никто не слышал его так явственно, как он, чьей заботой всегда было спасать и вырывать из власти смерти. Его обступили тени. Сотни, тысячи давно умерших людей выступали из непроглядной тьмы -- молодые и старые, одетые и совершенно нагие, полностью разложившиеся и сохранившие человеческий облик. Лихорадочное дыхание, бескровные лица с чёрными кругами под глазами, безобразно распухшие бубоны по всему телу, размером где с кулак, а где и с голову ребёнка, удушливый кашель, вырывающий из лёгких кровавые ошмётки, трупные пятна на груди и лице, мокрые язвы, исходящие кровью и гноем, высохшие, чёрные языки в провалах безмолвных ртов, налитые кровью глаза, непереносимое зловоние -- ужасный запах разлагающегося в могиле трупа: те, кто не погибал сразу, несколько дней гнили заживо... Мужчины, женщины, дети, бедняки в обносках, короли в тонких одеяниях, испачканных калом и кровью, священники, сжимающие в руках кресты, словно оружие, чумные доктора, похожие на чёрных воронов в своих масках и плащах, матросы с сожжённых кораблей, целые похоронные команды с палками и крючьями в руках. Миллионы, десятки миллионов теней явились сюда, напоминая о своей бессмысленной, непредставимо жестокой гибели -- обвинители, собравшиеся на суд над своими убийцами.
Доктор смотрел в обезображенные, искажённые страданием лица, слушал их жалобы и обвинения, бесконечный хор, требовавший одного -- беспримерной кары тем, кто всего за семь лет истребил шестую часть человечества. Он выслушал их всех, до последнего человека. И, глядя в жаждущие мёртвые глаза, ответил, что не может сделать того, о чём они просят, но сделает нечто большее -- то, на что они не могли и надеяться, то, что было выше их самой сокровенной мечты. Мертвецы выслушали его торжественно и серьёзно, и в мёртвых глазах вспыхнуло и загорелось на миг пламя надежды, которой, казалось, они были навеки лишены. Потом тени вздрогнули, заколыхались и исчезли. Саошьянт стоял один над пустыре перед развороченной общей могилой.
Что-то заклубилось по краям пустыря, словно у его границ скапливалась неразличимая плотная масса. Доктор огляделся:
- А, крысы уже здесь. А где же вы сами? Покажитесь, самое время появиться на сцене!
В ответ ему из-за поваленной колонны выступили три высоких фигуры в одинаковых длинных тёмных плащах, лица скрывались под капюшонами, сложенные на груди руки прятались в рукава. Крысиные орды, собравшиеся вокруг площади, замерли, ожидая приказов своих повелителей.
Анастасия выбрала позицию справа от центрального прохода нефа, ведущего от дверей к самому алтарю. Дверь она заставила тяжёлыми скамьями -- они могут задержать врагов на некоторое время. Один огнетушитель был у неё в руках, другой она поставила под ноги, чтобы при необходимости быстро подхватить. Закончив приготовления, женщина присела на скамью и прислушалась. В церкви повисла тишина. Потом словно бы задрожала земля... нет, это дрогнул пол под ногами, когда самая низкая труба органа выдохнула свой первый звук. Её поддержали другие, и неторопливая суровая мелодия начал подниматься вверх, со ступени на ступень, обрастая всё новыми сдержанными созвучиями в каждом следующем регистре. И с первыми звуками музыки за дверью церкви раздался отчётливый писк и скрежет коготков. Крысиная армия пошла на приступ. Анастасия перестала замечать что-либо вокруг себя, кроме крыс и могучих звуков органа. Всё остальное уплыло в церковный сумрак, остались лишь трубы, поющие свой печальный, но уверенный призыв к борьбе, крысиный шепоток и возня за дверями и узкое оконце над входом -- оно смотрело прямо на запад, на снежные склоны гор. Когда первый солнечный луч упадёт на ледник и, отразившись от него, придёт в это окошко, город будет спасён. Если не погибнет до восхода.
"Труба Судного дня" звучала торжественно и гулко, наполняя звуками церковь, город и долину, протянувшуюся между двух горных гряд. В этой песне ещё не было ни угрозы, ни ярости -- только спокойная летопись былых побед и поражений в войне с силами тьмы и разрушения. Герои и предатели прошлых времён, печаль по павшим и радость спасённых, сражения, затишье между ними, ожидание новых суровых битв, эпохи великого единения и времена распада и одиночества -- всё проходило чередой воспоминаний, пробуждённых голосом органа. Маэстро, сидя в своём гнезде среди сияющих труб и потемневших от времени клавиш, слился с инструментом, и "Труба" отвечала каждому его движению, каждому наклону головы, каждому вздоху новыми звуками, гармоничными или диссонирующими, застывающими на время в неподвижности аккордов или стремящимися ввверх и вниз во всплесках мелодий. Голос ограна стал его голосом, он говорил и пел его словами, которым пришлось ждать в молчании почти семьсот лет.
Двери дрогнули раз, другой, между створками появилась едва заметная щель, в неё проглянула темнота -- крысы всей массой тысяч тел давили на двери, пытаясь растолкнуть их. Анастасия взяла наизготовку огнетушитель и встала в проходе между рядами скамей. За спиной у неё оставалось ещё достаточное пространство для отступления. Возможно, придётся пропустить крыс до самого алтаря, лишь бы не добрались до вознесённого над полом гнезда, где органист то застывал над мануалами, раскинув руки, словно распятие, то взмахивал ими, точно птица в полёте.
С тяжёлым скрипом двери подались ещё немного: старое дерево, не один век прослужившее верой и правдой, словно просило прощения, что не может сладить с этой напастью... Первая крыса взобралась по головам собратьев, протиснулась в щель, шлёпнулась на пол, принюхалась, крутя носом. Анастасии не раз доводилось видеть крыс, в том числе на городских улицах в глухих городках Азии и Америки; но таких отвратительных ещё не попадалось! Эта была омерзительна не потому, что она крыса. Не животное, а частичка адской силы, своего рода чумной флюид, одно прикосновение которого оскверняет, -- вот что такое была эта крыса. В щели показалась голова следующей твари, за ней, цепляясь зубами за её хвост, уже рвалась третья... Анастасия подняла огнетушитель, и струя пены ударила в двери, растеклась по ним, брызнула в цель, снаружи послышался визг. Крысы на мгновение отхлынули. Но передышка не могла быть долгой: за дверями собиралась огромная стая, двери вздрагивали вновь и вновь, и отдельные крысы просачивались между створками, самодельные баррикады не могли сдержать их надолго, и ручеёк тварей, протёкший на мраморный пол церкви, становился всё шире, всё плотнее... Анастасия выпустила длинную струю пены, накрыв разом весь рядок крыс, бежавших друг за другом, словно в строю. Отвратные создания быстро поняли, что на открытом месте их легко остановят, и начали растекаться по сторонам, ныряя под скамьи и норовя вынырнуть у самых ступеней кафедры. Анастасия отступила туда: заняв проход на кафедру, она вынуждала крыс собираться прямо перед ней -- другого пути на алтарное возвышение не было.
Время потеряло для женщины всякий смысл: оно делилось на неровные, рваные отрезки, пустые, если крысы останавливались, и плотно наполненные событиями, если твари предпринимали новый рывок. Давно кончился первый огнетушитель, она откупорила второй и щедро угощала пеной всё уплотнявшуюся крысиную лавину. Надолго её не хватит... но что такое "надолго"? Который час? Далеко ли до восхода? Этого она не смогла бы сказать.
Орган за её спиной дышал всё мощнее, всё глубже, трубы словно постепенно набирались сил, чтобы запеть по-настоящему. И новая песня их была не спокойным гимном прошедшим славным битвам -- это был боевой клич, зовущий на безнадёжный бой, в котором не побеждают, а лишь заступают дорогу злу, чтобы оно запомнило навсегда: ему нет сюда пути. Лучше весь мир сгинет в огненной пучине, чем проиграет это сражение. Лучше бесконечно рушиться в бесконечную бездну, чем знать, что зло захватило ещё одну ступеньку лестницы вверх. Нет надежды, нет радости преодоления, нет азарта битвы -- святого, чистого чувства бойцов за правое дело, -- есть лишь праведный гнев и ярость, направленная в самое сердце зла. Столбы аккордов и мелодические волны вспыхивали в мозгу нестерпимо яркими огнями: зелёные пели о чистых сердцах, не подвластных страху и отчаянию, синие, как бездна, -- о глубоком чувстве дружества и сопричастности, большем, чем родство, чем любовь, -- о братстве солдат последней битвы, которым не страшно умереть вместе. Солнечно-красные -- о силе праведного гнева, единственной силе, которая созидает, разрушая. Белые -- о скором конце страданий, о близкой свободе, янтарные -- о выполненном долге, раскалённо-багровые -- о неумолимости возмездия, неостановимом движении из хаоса несовершенных, ошибочных дел к первозданной чистоте, окуда берёт начало всякое новое. Чёрные трубы вздыхали голосами вечности -- она не была ни жестокой, ни страшной для тех, кто шёл в неё непобеждённым.