И он пошел. Он узнал вчерашний лес. Скоро начнется ржаное поле, и он снова увидит… Лес редел, становился ниже. Вот оно, это поле. Перед глазами Юры разбитая колонна. Рядом с изуродованными машинами стояли немецкие мотоциклы. Немцы копошились в обломках, чего-то искали, трясли уцелевшие чемоданы и сумки.
Видеть это было невыносимо. Юра свернул левее, чтобы лесом обойти ужасное место и идти дальше, в сторону, откуда слышится стрельба. Там, конечно, находятся наши. Юра в последний раз посмотрел на поле и, прощаясь, повернул в глубину леса.
Лес становился для него родным домом. Здесь можно было укрыться. Утолить голод и жажду земляникой. Дать волю своим чувствам.
Теперь его единственным стремлением стало добраться до своих, выпросить винтовку и вместе со всеми уничтожить фашистов. Отомстить за смерть матери, Вали, за всех-всех!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Юра шел долго. С каждым шагом ноги наливались свинцовой тяжестью, идти становилось труднее, хотелось отдохнуть, полежать в мягкой густой траве.
Белоствольные березки обступали со всех сторон. Стройные, кудрявые, зеленые… Юра любил рисовать, особенно акварелью. Весною на школьном конкурсе он занял второе место. Лесной пейзаж получился веселый, солнечный. Среди цветов Юра посадил под березкой зайчат. Они смотрели так, словно приготовились сфотографироваться. Картина всем понравилась.
А как радовались родные, когда принес домой грамоту! Отец подарил новые краски и альбом для рисования.
Юра совсем устал, в изнеможении бросился в мягкую траву. Хорошо бы лежать с открытыми глазами, смотреть в далекое-далекое небо и ни о чем не думать.
А вдруг и в Смоленске немцы? Сколько танков и мотоциклов по дороге проехало, а сколько таких дорог. И по железной дороге не меньше провезли. А самолеты? Все летят, летят и летят… Нет, не может быть, чтобы немцев далеко пустили. Наши разобьют фашистов, и тогда, тогда… Он заснул мгновенно, как в яму провалился.
…Рядовой Николай Прохоров пробирался лесом. Слегка сутулясь, часто останавливался и вслушивался в лесную тишину. Слева от него продвигался старшина Иван Бондаренко. За эти два дня войны они многое испытали: не раз дрались в рукопашной, на их глазах гибли товарищи. Удивительно, как они уцелели, как вырвались в лес.
Вдруг Прохоров насторожился и, всматриваясь в мелкую поросль кустарника, негромко позвал:
— Товарищ старшина, я мальчишку нашел, плашмя лежит.
— Живой?
— Дышит. Значит, живой.
Прохоров нагнулся, тронул Юру за плечо:
— Эй, парень, боевая тревога!
Юра с трудом открыл глаза, увидел военного, винтовку и потянулся за палкой.
— Ишь ты! Личное оружие имеешь? — улыбнулся Прохоров.
— Вы кто? — не узнавая своего голоса, спросил Юра.
— Свои, не бойся, — произнес подошедший Бондаренко и сказал Прохорову: — Отверни винтовку-то, не пугай хлопца.
— Так она ж не стреляет, товарищ старшина. Последний патрон на фашиста истратил. Теперь она так, для виду.
— А штык? С ним и патроны и чего хочешь раздобудем. Тебя как звать-то малыш?
— Юра. Юра Подтыкайлов.
— Ты что, Юра Подтыкайлов, заблудился или от своих отстал? — спросил старшина, присаживаясь рядом.
Юра молча кивнул головой. Бондаренко поставил между ног винтовку, сжал ее коленями и предложил Прохорову:
— Садись и ты, Никола, передохнем малость и дальше двинем. Ну-ка, Юра, погрызи сухарик. Небось проголодался? Бери, бери.
Юра взял сухарь. Остро запахло махоркой. Чихнул.
— Что, — засмеялся Бондаренко, — в носу защекотало? Ты уж извиняй, брат, махра в кармане просыпалась. Ты продуй. Ничего не будет.
Сухарь крепко отдавал табаком. Но Юра ел его с таким удовольствием, будто самое вкусное лакомство.
Бондаренко свернул цигарку, закурил и, затягиваясь дымом, передал кисет Прохорову.
— Небось пирожные любишь, а? — Юра кивнул. — Все любили, а теперь забудь, сухарю радуйся. Такая жизнь началась.
— Доберемся к своим, эх и щец горяченьких нахлебаемся, — мечтательно проговорил Прохоров, прикуривая у Бондаренко. — Люблю щи с черным хлебом и чесноком.
Бондаренко прилег, спросил снова:
— Так ты, я не понял, заблудился или от своих отстал?
Юра на знал, как лучше ответить. Бондаренко не торопил, лежал в траве и, поглаживая ее рукой, рассуждал:
— Если бы не война, мне отпуск обещали. Глянь, Никола, трава какая, ее косить одно удовольствие. Ну что молчишь, Юра Подтыкайлов? Или сказать нечего?
Юра перестал жевать сухарь. И, глубоко вздохнув, рассказал, что произошло вчера на дороге. Бондаренко с Прохоровым перестали курить, загасили о подметки сапог самокрутки и сидели тихо, задумавшись.
— Ты, парень, крепись, — после некоторого молчания заговорил старшина. — Главное сейчас зубы стиснуть, чтоб покрепче сдачи давать.
— Видели мы вашу колонну, — тихо произнес Прохоров. — Видели, как фашисты мертвых грабили.
— Ладно, хватит об этом. Придет время, все припомним фашистам, а сейчас к своим пробиваться надо. Подъем, Прохоров!
Юра забеспокоился. Неужели его оставят здесь, не возьмут с собой?!
— Дяденька старшина, я тоже к своим хочу!
Нехотя поднимаясь, Прохоров глянул на старшину.
— А что, — сказал он, — не бросать же его в лесу. Он и так натерпелся. У тебя, значит, никого в живых не осталось?
Юра понял, что Прохоров на его стороне.
— Отец у меня в Смоленске. На курсах.
— Как в Смоленске? — удивился Бондаренко. — Какие курсы?
— Он врачом в госпитале работал, и его на курсы послали.
Бондаренко подтянул ремень, поднял с земли винтовку.
— Ладно, Юра, берем тебя с собой. Но имей в виду, держаться молодцом. В случае чего — молчи как рыба. Иначе всем хана. В нашем деле только так. Война! На пироги и мягкую постель не рассчитывай. Ясно?
Юра кивнул головой и, готовый в дорогу, поднял свою палку. Военные переглянулись, но промолчали.
— А теперь вперед! — скомандовал Бондаренко. — И чтоб никаких разговоров.
И двинулся вперед первым.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Вечером вышли к селу. Оно лежало в низине и хорошо просматривалось. Спрятались в кустарнике, стали наблюдать. Кое-где из труб тонкими струйками тянулся дымок.
Прохоров повел носом;
— Отварной картошечкой пахнет. Люблю горяченькую с малосольным огурчиком. Объеденье!
— У тебя, Прохоров, одна еда на уме: то щи, то картошечка.
— А как же, товарищ старшина, есть хочется. Может, заглянем на дымок?
— Не торопись, Никола. В селе что-то подозрительно пусто. Может, немцев опасаются?
— Так ведь картошечка, — не унимался Прохоров. — У немцев, поди, тушенки навалом, а я ее не чую. Рискнем?
Бондаренко и сам чувствовал запах картошки, ему тоже хотелось горяченькой, но предосторожность прежде всего.
— Не спеши, — предупредил он Прохорова. — Проверить надо. А то нарвемся: и себя и мальчишку зря загубим.
— Тогда в разведку пустите. Я мигом проберусь и все узнаю.
— Опасно. Местность открытая, сразу заметят. — Старшина посмотрел на Юру. — Вот если тебе, не испугаешься?
— Я? Что вы! — не задумываясь, согласился Юра. — Да я…
— Погоди, выслушай до конца, — остановил его Бондаренко. — В случае чего, говори: заблудился. Город называй, это лучше, не запутаешься. И плачь, не жалей слез. А нет фашистов — свистни. Свистеть умеешь?
Юра даже удивился. Кто же из мальчишек не умеет свистеть? Бондаренко положил ему руку на плечо.
— Будь осторожен. Про нас ни звука. Ну будь здоров, разведчик.
— И все примечай, — посоветовал Прохоров, протягивая палку. — Так убедительнее выглядишь: один идешь, а она твоя защита.
Юра кивнул головой и отправился в село. Шел медленно, назад не оглядывался. Знал, что за каждым его шагом следили Бондаренко и Прохоров.
У крайнего дома из подворотни выскочила лохматая собачонка и с лаем кинулась на Юру. Он замахнулся палкой. Собака с визгом отскочила в сторону и залаяла злее. Скрипнула калитка. На улицу выглянула высокая пожилая женщина. Цыкнула на собаку, долгим, внимательным взглядом осмотрела Юру. Он подошел ближе, поздоровался. Женщина ответила холодно, настороженно. Голос низкий, грубоватый. Выйдя из калитки, спросила с подозрением:
— Ты, я вижу, ненашенский, чужой. Откуда взялся?
Юра решил говорить по-честному. Сказал, откуда и куда идет. Сказал про гибель родных. Глаза у женщины сразу подобрели. Она распахнула калитку.
— Проходи, сирота. Покормлю тебя чем бог послал. И на дорожку заверну.
Юра шагнул во двор. В стороне лежали перевернутые сани, колеса телеги. В центре двора стояла деревянная колода с водой. Около нее дымила железная печурка. В стоящем на ней чугунке что-то кипело. Пахло вареной картошкой.
Хозяйка закрыла калитку и задвинула засов.
— Так надежнее. К нам утром фашисты заявлялись. Все подчистили. Учителя Коломийца с женой застрелили. Недавно уехали.
Они вошли в дом.
— Антихристы! Ну, погодите, обломают вам ваши зубы. Ей-богу, обломают, — повернулась к образам — Господи, услышь людское горе, сотвори фашисту гибель.
Она перекрестилась, взяла глубокую миску и вышла. Вернулась с дымящейся, разварившейся картошкой. Поставила ее на стол, подвинула Юре. Налила в большую кружку молока. Затем развернула полотенце и отрезала несколько ломтей серого душистого хлеба.
На печи кто-то завозился, послышался шепот. Хозяйка повернулась к печи, спросила:
— Что, проголодались? А ну, слезайте сюда!
— Не… нам хлебушка дай, корочку.
На Юру смотрели две пары детских глаз. Детям было не больше пяти-шести лет.
Хозяйка отрезала две горбушки и подала. Ребята приняли хлеб и, поглядывая на Юру, с аппетитом уплетали свои горбушки.
Хозяйка проворчала недовольно:
— Что-то снохи долго нет. Наш председатель всех женщин собрал. Мужиков-то он в лес спровадил, а теперь с женщинами толкует. Семеныч у нас молодец. В гражданскую многих от белогвардейской смерти уберег. Да ты чего не ешь? Ай брезгуешь?
Юра откусил кусочек хлеба. Стал медленно жевать. Отхлебнул молока. Молоко холодное, вкусное. Юра ел и радовался, что хозяйка совсем не злая, а очень добрая. И вдруг ему стало не по себе: ведь ожидавшие его Бондаренко и Прохоров тоже хотят есть. Он сидит за столом, ест, а они? Стало стыдно. Юра прекратил жевать и отодвинул от себя еду.
— Чего так? — встрепенулась хозяйка. — Не понравилось?
— Понравилось. Да еще как! Только… меня в лесу ждут и тоже есть хотят. Я лучше уйду, спасибо.
— Ты что! — возмутилась хозяйка. — Ешь. А еще лучше — веди их сюда. Картошки и молока на всех хватит. Зови!
Юра пулей вылетел за околицу, свистнул, как условились, и тотчас из леса появились Иван Бондаренко и Николай Прохоров. Юра оглянулся. У калитки стояла хозяйка и укоризненно качала головой. Выражение лица было доброе, заботливое, материнское.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Июльские дни стояли жаркие. Даже в лесу духота была невыносимой.
К группе Ивана Бондаренко присоединился молодой пограничник Рахматулин, небольшого роста и тонкий, как девушка.
К фронту пробирались ночами. Днем видели, как по всем дорогам немцы колоннами катили на восток. Бондаренко говорил:
— Хозяевами себя чувствуют, а мы по родной земле крадемся.
Однажды Прохоров спросил Рахматулина:
— Ты хвастался, ножи хорошо бросаешь. Это точно?
— Почему хвастался? — обиделся Рахматулин. — У нас все умеют. Обычай такой. Спроси Юру, я показывал ему.
Рахматулин только вчера показывал свое искусство. На дереве вырезал круг, отмерил шагов двадцать и бросил нож точно в центр круга. Юра с трудом выдернул. Кинул сам и промазал.
Юра подтвердил умение Рахматулина. Покраснел. Ему впервые приходилось подтверждать слова взрослого человека. Бондаренко понял его смущение.
— Ну что ж, проверим в деле. Штыки от винтовок подойдут?
— Должны. Только я попробую сперва, кину раза три.
С двух винтовок сняли штыки. Рахматулин выбрал дерево, прицелился и с силой бросил — раз за разом. Сталь со звоном вонзилась в ствол кряжистого дуба.
— Ого! — присвистнул Прохоров, с трудом выдергивая штыки.
Рахматулин, довольный, подмигнул Юре.
К вечеру Бондаренко с Рахматулиным ушли в разведку. Юра с Прохоровым остались вдвоем. Прохоров вспоминал свое детство, город Калач Воронежской области.
Через несколько часов разведчики вернулись. Рахматулин подошел к Прохорову и протянул ему новенький немецкий автомат. Прохоров опешил.
— Да ты чё? А себе?
— Берите, мой в другой раз будет.
Иван Бондаренко похвалил:
— Вот это работа! В миг двух фашистов уложил, ни один пикнуть не успел. И два автомата добыл. За выполнение боевого задания бойцу Рахматулину объявляю благодарность.
— Служу Советскому Союзу! — отчеканил Рахматулин.
Юра подошел к нему, обнял, тихо спросил:
— Меня научите так бросать?
— Пожалуйста! — Рахматулин ласково потрепал его за вихры.
Старшина развязал вещмешок, достал кусочек сала, ломоть засохшего хлеба и разделил все на равные части. Принимая свою порцию, Прохоров произнес благодарно:
— Ну, бабуля, живи сто лет!
Никто не засмеялся. Все были благодарны ворчливой, но доброй старушке… Бондаренко ел не торопясь, задумчиво. Когда кончил, сказал:
— Есть идея. Получится — мигом до фронта доскочим. В селе в крайнем доме старик что-то паял: канифолью пахло. А напротив два мотоцикла стоят, о них и думаю. За одну ночь мы бы ого куда махнули! Разузнай, Юра, не будет ли для нас какой ловушки. Там теперь спохватились, могут облаву устроить. Ну как, справишься? Говори, не стесняйся. Дело это не детское, никто не осудит.
За эти дни Юра привык к опасностям. Они стали для него постоянной, обычной жизнью. О страхе уже как-то не думалось.
…Дед Остап сидел во дворе и паял старенькую кастрюлю. Рядом стояли две миски и чайник.
Юра подобрался к дому огородами, но во двор войти не решался. Окликнул тихонько деда, но тот и ухом не повел. Может, глухой? И так бывает. Поднял камешек, метнул в деда. Тот удивленно поднял голову, огляделся. Юра махнул ему рукой. Дед поднялся, подошел.
— Деда, а деда, пустите переночевать?
Дед молча посмотрел на него и открыл калитку.
— Здрасте! — громко поздоровался Юра.
— Чего орешь! — сердито обрезал дед. — У меня офицеры в хате. И потом это… если пожрать, зря время теряешь. Не проси, все забрали. А что спрятал, взять не могу, увидят. Так что будь здоров! Обоим нам есть кого проклинать.
В последних словах деда было столько ненависти, что Юра решил ему довериться.
— Понимаете, — зашептал он, — меня командир отряда к вам прислал. Просил узнать, сколько немцев в селе? И в хате, где мотоциклы стоят?
— Чё, чё? — изумился дед. — Какой командир, какой отряд? Никого не знаю!
Послышался скрип половиц. Кто-то выходил на крыльцо.
— Офицеры, — засуетился дед. — А ну дуй отсюда! Ишь ты, отряд объявился, командир какой!
На крыльце появились немцы. После ужина они вышли на свежий воздух покурить. Делая вид, что чинит забор, дед шепотом зачастил:
— Передай своему командиру, как кокнули сегодня двоих, фрицы всполошились. На трех машинах еще прикатили. Человек сто. Посты с собаками установили. А где мотоциклы, там человек десять… Небось ваших рук дело?
Юра неопределенно пожал плечами.
Сзади подошел офицер. Дед сразу закричал на Юру:
— Тебе чё, повторять? А ну, качни забор, проверим, крепко ли закрепили?
Юра изо всей силы качнул, но забор не шевельнулся. Офицер бросил на Юру удивленный взгляд:
— Малщик? Щей такой?
— Внук мой. Забор чинить помогает. Чтоб не упал. Бух — понятно? — Дед показал, как может упасть забор.
— Винук? — переспросил немец. — Сын твой сына?
— Во-во! Он самый. От дочери. Сына нет.
— А мамка… э… фрау молодой?
— Дочь-то? Найн, найн. Старая и заразная. — Дед изобразил, какие муки испытывает от болезни его дочь.
Офицер брезгливо поморщился и длинно затянулся дымом.
— Чё смотришь? — набросился дед на Юру. — А ну нажми еще разок. Устоит — нет?
Юра снова нажал, но забор опять не шевельнулся.
— Вот теперь порядок, — миролюбиво произнес дед и тихо добавил: — Заходи во двор, раз фриц тебя видел.