— Наш участок левее этой вышки. Ориентируемся от туалетов.
— Пулеметы и прожекторы перед носом. Нелегко будет…
— Если дождь хлынет, — лучшего момента не придумаешь. Прохорову сами обо всем скажете, а я — Лукьянову. Лукьянов, хоть и сержант, но говорливый. Жить хочет, а рисковать боится. В нашем же деле без риска не обойтись, все равно кому-то не повезет.
Бондаренко вспомнил про «лимонку»:
— Слушай, Телегин, мне срочно с майором переговорить надо. Про гранату ему не сказал, забыл. Она подо мной зарыта.
— Ну? — не поверил Телегин. — Откуда взялась? Ведь обыскивали.
— У Юры была. Его не обыскивали.
— Молодец! Не испугался… А к майору нельзя. Запретил, чтоб не вызвать подозрений. Вдруг провокаторы имеются? Тогда все пропало.
— В таком случае сам сходи, доложи. Эта штука посильнее доски будет. Порадуй его.
— Не могу: приказ! Может, Юру пошлем? Вроде как от дождя пацан прячется, место под навесом ищет…
Красникова Юра нашел не сразу. В плотной массе людей, одетых в одинаковую военную форму, узнать его было трудно.
Но Юра сообразил: рядом с Красниковым сидел тот самый боец с перевязанной рукой. Юра присел около них. Все потеснились, уступая ему место. Многие удивлялись появлению мальчика в лагере военнопленных, некоторые знали его историю. Разглядывали Юру с интересом.
— Сколько тебе лет, малыш? — спросил кто-то.
— Десятый, — буркнул Юра и свернулся калачиком, давая понять, что хочет спать и разговаривать не желает.
Больше вопросов ему не задавали. Сквозь прищуренные веки Юра наблюдал за Красниковым. Тот что-то говорил бойцу с перебинтованной рукой. Боец выслушал, встал и, перешагивая через людей, удалился. Юра придвинулся к Красникову и как бы между прочим сказал:
— Духота какая. Никак не уснуть. Неужто дождик будет? Люди промокнут.
Красников внимательно посмотрел на него, спросил:
— Тебя как звать-то?
— Юра. А вас?
— Зови дядей Васей, не ошибешься.
— А что, дядя Вася, уж больно, говорят, лето жаркое, правда?
Услышав пароль, Красников круто повернулся всем телом.
— Вы чего молчите? Я неправильно сказал?
— Повтори, о чем ты меня спросил…
Юра повторил слово в слово. Красников ответил:
— Ничего, что жаркое, зато зима студеная будет.
Юра почувствовал облегчение.
— Ты вот что, Юра, если тебе не спится, двигайся ближе, поговорим по душам.
Юра приблизился. Красников обнял его, спросил шепотом:
— Что случилось? Говори, но только тихо.
Юра сказал, зачем пришел сюда. Красников обрадовался.
— Спасибо, хорошую весть принес. Граната нам очень пригодится. Ты полежи, а я с товарищами посоветуюсь…
Вернулся Юра минут через тридцать. Полил дождь, где-то вдали сверкнула молния, загремел гром.
— Ну, что? — нетерпеливо спросил Юру Бондаренко.
Прохоров, Телегин и Лукьянов подползли ближе.
— Гранатой велено вывести из строя вот эту угловую вышку. У нее два прожектора и два пулемета. Их надо уничтожить. В двенадцать бросайте гранату. Вот часы, чтоб точно было.
Юра передал Бондаренко часы. Ему было приятно, что он выполнил поручение.
— Больше ничего?
— Просил, чтоб не промахнулись.
Дождь шел все сильнее. Порывами налетал ветер, хлестал холодными дождевыми струями.
Бондаренко глянул на часы. Было около десяти. Да-а, не очень-то приятно под таким дождичком ждать двенадцати. Но что делать? Приказ есть приказ. Бондаренко прижал к себе Юру, спрятал, как мог, от дождя, предложил вздремнуть. Но Юра не мог спать, он был взволнован надвигающимися событиями. Неужели они вырвутся из фашистского лагеря?! Дождичек, миленький, лей сильнее!
Юра плотнее прижался к широкой груди Бондаренко. К ним кто-то подполз. Юра сразу узнал Красникова и толкнул Бондаренко.
— Ты чего? — нагнулся к нему старшина, увидел Красникова. — Товарищ майор?
— Он самый… Ушел ваш посыльный, а я засомневался: не перепутал бы он чего! Давайте еще раз обсудим план…
Дождь уже лил как из ведра. Бурлили ручьи, сверкали молнии, грохотал гром. Но Юра не испытывал страха. Он радовался ливню, молниям и грому. В этой стихии была долгожданная свобода. Она вселяла уверенность, прибавляла силы.
И все, кто знал, что должно вскоре произойти, были полны решимости, ждали заветного часа…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Стрелки часов приближались к двенадцати. Бондаренко выкопал «лимонку» и осторожно сунул в карман.
— Ну Юра, адрес мой помнишь? Если что, смело заявляйся к моим и живи. От меня привет передашь. Договорились?
Говоря это, Бондаренко не спускал глаз со сторожевой вышки. Сквозь дождь прожекторы виднелись расплывшимися желтыми пятнами.
— И моим в Калач пару слов черкни. Не забудешь? — сказал Прохоров.
От земли приподнялся Лукьянов, справа от него замаячила фигура Телегина. Лукьянов бурчал:
— И откуда столько воды в небе? Целое море, не меньше.
— Может, мне, старшина, гранатку дозволите? — подал голос Телегин. — Я неплохо бросаю.
— Не могу. Приказано мне. Твоя задача — с Лукьяновым проходы пробивать.
Старшина помолчал немного, потом вдруг сознался:
— Скажу вам, хлопцы, честно: волнуюсь — не промахнуться бы! Все дело загубить могу, потому и на душе неспокойно.
Все понимали ответственность, возложенную на него. Подбадривая, Прохоров посоветовал:
— Поближе подползти надо, чтоб наверняка было, вот и все.
До двенадцати оставались минуты. Бондаренко тронул Прохорова за локоть, похлопал Юру по плечу и растворился в темноте.
Все осторожно двинулись за ним. При плотном дожде прожекторы не просвечивали местность. Шум дождя мешал сторожевым собакам что-либо услышать.
Юра полз вместе с Прохоровым. Больше он никого не видел, но был уверен, что по этой мокрой, скользкой земле ползли и другие группы, готовые при взрыве гранаты броситься к проволочному заграждению и пробивать себе путь к свободе.
Вдруг Прохоров остановился и тихо предупредил:
— Дальше нельзя, будем ждать здесь… Жаль, что бога нет. Я бы сейчас любую молитву сотворил, только бы старшина врезал фашистам в самое яблочко.
Юра слушал Прохорова и молчал. Лежать на земле под проливным дождем было холодно. Он начал дрожать. Чтобы согреть мальчика, Прохоров стал легонько шлепать его по мокрым плечам и спине.
— Терпи, казак, атаманом будешь.
Юра терпел. Не ради атаманского звания, а ради общей свободы.
Метнулась по небу молния, с треском рассыпался над головой перекатистый гром и покатился вдаль, затихая. Юра втянул голову в плечи и прижался к Прохорову.
Дождь хлынул еще сильнее. Хотя все ждали взрыва, но он прозвучал неожиданно и глухо. На угловой вышке погасли прожекторы, стало совсем темно. Прохоров сильно дернул Юру.
— За мной, быстро!
Около туалетов они задержались. Прохоров мигом оторвал две доски и устремился к ограждению. Бондаренко ждал их, схватил у Прохорова одну доску, и они вдвоем стали сбивать колючую проволоку. Глухие удары слышались слева и справа.
Взревела сирена. На соседних вышках заметались едва заметные лучи прожекторов. Раздались пулеметные очереди. Нетерпеливым лаем залились сторожевые псы.
Обгоняя друг друга, люди стремительно мчались вперед.
Юра не помнил, как в общей сутолоке проскочил ограждение, за что-то зацепился и упал. Его подхватил Бондаренко, потащил в сторону леса.
Прохоров стал отставать.
— Что с тобой? — тревожась, спросил Бондаренко.
— Не могу идти. Коленом ударился. — Прохоров оступился, упал. — Вы уходите, а я как-нибудь один.
— Ты что, с ума спятил! — Бондаренко подскочил к нему, взвалил на плечи и повернул в поле. — Юра, сворачивай в рожь. До леса не успеем, ну, живее!
Юра свернул в поле. Бежать стало труднее. Ноги скользили и вязли в грязи. Рядом тяжело дышал Бондаренко.
— Пусти, — просил Прохоров, пытаясь вырваться.
Бондаренко крепко выругался и сильнее стиснул Прохорова. Тот смирился и замолчал.
Частая стрельба, бешеный лай собак, надрывный рев мотоциклов — все это удалялось в сторону леса.
Бондаренко, тяжело дыша, медленно продвигался по вязкой земле.
— Отдохните, — шептал Прохоров, — хоть самую малость.
— Нет! — Бондаренко пытался ускорить шаг, но сил уже не было. Прошел еще несколько метров и остановился совсем. От слабости кружилась голова… Прохоров соскользнул на землю.
— Я постою пока, отдохните.
— Как нога?
— Распухла… Да это чепуха. Главное — вырвались.
— Верно, вырвались… Ну-ка, держись, Никола, я партбилет достану.
Бондаренко достал из ботинка партбилет. Переложил в карман.
— Промок-таки. Ну и дождичек! Всю жизнь помнить буду… Давай, Никола, полезай на свое место. Поехали.
Прохоров обхватил старшину за плечи, но вдруг что-то вспомнил, достал из кармана размокший сухарь и протянул его Юре.
— Держи. Тоже для тебя берег. Ешь и Федота своего вспоминай. — Сухарь был пресный, безвкусный, и, только разжевав его, Юра почувствовал знакомый хлебный вкус.
Дождь не прекращался. По-прежнему сверкали молнии, перекатывался гром. Казалось, ливню не будет конца.
Группа медленно удалялась от зловещего места. Ни выстрелов, ни лая, ни рева мотоциклов уже не было слышно. Шли полем. Ноги глубоко вязли, идти становилось все труднее и труднее. Часто останавливались, отдыхали.
Наконец выбрались на проселочную дорогу. Под ногами почувствовали твердый грунт. Идти стало намного легче. Но Бондаренко отказался от дороги:
— Нельзя! Она на бугор к лагерю, а вниз — к насыпи. Опять опасно. Полем пойдем. Надежнее. А как рассветет, увидим, куда дальше двигаться.
И они снова нырнули в мокрое ржаное поле, ощутили ногами вязкую жижу. Бондаренко нес Прохорова, Юра поддерживал сзади.
Юра крепился как мог. Но усталость брала свое. Ноги не слушались. Ужасно хотелось отдохнуть, посидеть, полежать. Он стал отставать.
Ни Бондаренко, ни Прохоров этого сразу не заметили. Первым хватился Прохоров.
— А где Юра?!
— Как где? — Бондаренко остановился, оглянулся назад.
Прохоров сполз на землю. Оба всматривались в темноту. Но вокруг шумел дождь. Несколько раз окликнули. Юра не отозвался. Решили возвращаться.
Юра вынырнул из темноты неожиданно.
— Ты чего? — встревоженно спросил Бондаренко.
— Устал, — признался Юра. — Ноги не идут. — И бессильно опустился на землю.
— Товарищ старшина! — горячо заговорил Прохоров. — Возьмите Юру и уходите. Я один доберусь. Смотрите, он совсем изнемог.
Бондаренко промолчал, поднял Юру на руки, прижал к себе. Дождевая вода ручьем катила с обоих. Что делать?! Прохорова бросать нельзя, и Юра вконец обессилел, да и сам едва на ногах держится. А идти надо. Не попадаться же снова фашистам.
— Сынок, — обратился он к Юре, — крепись, родной! Ты же знаешь, фашисты рядом. Доберемся до леса и отдохнем, сколько захочется. Ну? Помаленечку, потихонечку идем, дорогой.
Юра пригрелся на груди старшины и начал засыпать. Слова Бондаренко доходили до него откуда-то издалека. Но при слове «фашисты» очнулся, открыл глаза, представил новый плен…
— Идем…
Бондаренко крепко обнял и поцеловал Юру.
— А дождик-то перестает. Вы чуете, дядя Ваня?
…Прохоров шел в середине, опираясь на плечи старшины и Юры. Он скрипел зубами, стонал, но упрямо заставлял себя идти.
Шли не разговаривая. Каждый в душе мечтал просушиться, поесть, хорошенько выспаться в тепле. Об этой обычной жизни мечталось, как о величайшем человеческом счастье!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Поле кончилось неожиданно. Под ногами был скользкий, но твердый грунт. Ливень сменился мелким, нудным дождем.
Вышли к небольшому домику. У плетеного забора наткнулись на кучу дров. Присели. Дрова сырые, холодные. Но какая радость — ощутить, что добрались наконец до жилья, до людей.
— Подождите, я сейчас, — сказал Бондаренко и исчез.
Отсутствовал он недолго. Возвратился с маленькой, худенькой старушкой.
У старушки оказался густой, уверенный бас. Чувствовалось, что она любит и умеет командовать… Вошли в хату.
— Дед, а дед? Вставай, слышь!
— Чего тебе? — отозвался дед откуда-то из-за печки.
— Шевелись живее. Одежу сыновей на двоих подай и на мальца теплое подбери. Отогреть, обсушить людей надо.
— Кого отогреть?
Бабка вскипела:
— А ну вылазь из своей берлоги! У людей зуб на зуб не попадает, а он еще кочевряжится, медведь ленивый!
Под дедом тяжело скрипнула кровать, он шумно вздохнул, засопел. И вскоре появился — большой, лохматый, очень похожий на медведя.
Увидев нежданных гостей, дед сипло прокашлял, буркнул приветствие и запустил пятерню в кудлатую голову. Бабка недовольно повела носом:
— Накурился уже, табачищем прет — сил нет! Открывай сундук, переодевай мужиков. Э, пока ты раскачаешься, совсем рассветет. Иди баню затопи — я сама все достану. Дрова-то отсырели, ты керосинчику плесни, да пожара не сделай. От тебя ведь всего ожидать можно. А вы садитесь, люди добрые.
Она подала всем широкие прочные табуреты.
Дед накинул пиджак и вышел, но тут же вернулся за спичками и бачком с керосином.
…В низенькой деревянной баньке, вросшей в землю, было еще прохладно. Дрова в печурке весело потрескивали. Сухую одежду, которую дала бабка, повесили на вбитые в стену гвозди.
Юра присел у огня погреться, вытянул к пламени руки. Взрослые закурили, разговорились. Дед, как бы между прочим, поинтересовался, что за люди, откуда появились в столь поздний час. Бондаренко рассказал. Медлительный дед сразу засуетился. Принес березовый веник:
— Вчера два десятка заготовил. Парьтесь на здоровье, полезно.
Затянулся дымом глубоко, с наслаждением.
— Так вы как, дальше пойдете аль побудете денька два?
— Дальше пойдем, — ответил Бондаренко. — До города далеко?
— До Слонима? Нет. Если по большаку, рукой подать. Но нельзя. По нему день и ночь фрицы от границы катят.
— А сюда заглядывали?
— Заглядывали. Раза два. Но все наскоком, торопились. — Дед потрогал воду в котле. — Полезайте наверх, погрейтесь.
Стали раздеваться. Мокрая одежда поддавалась с трудом. Дед заметил, как Прохоров мучается с ногой:
— Ранен?
— Нет, зашиб.
Дед снял с гвоздя керосиновую лампу, нагнулся к ноге.
— Эх, разнесло как!.. Ты ее с горчичкой попарь.
Он сходил домой, принес почти полную пачку.
— На, лечись. Опухоль как рукой снимет. В этом обрезе и парь. — Дед пододвинул к Прохорову обрезанную бочку и вышел.
В котле зашумела вода, стало жарко. Юра никогда не испытывал такого удовольствия в бане, как сейчас. Бондаренко и Прохоров поочередно, с наслаждением, стегали друг друга веником. Угостили и Юру. От жары стало трудно дышать. Юра сполз на две ступеньки ниже и чаще умывался холодной водой.
Прогревшись, Прохоров парил ногу горчицей.
Когда оделись, вошел дед, стал рассказывать:
— У меня тоже два сына воюют. Один срочную служил, тут, под Брестом, а другого на второй день войны вызвали в военкомат… Записку прислал, что их погрузили в эшелон, но куда повезут, не знает… Сам я на фронт идти не могу: стар и глаза не те. В гражданскую-то я лихо беляков рубал. Пришлось силенками потягаться и с генералами, адмиралами и всякими там атаманами.
Дед достал бутылку вина, огурцов с хлебом, кружки. Налил сначала Бондаренко, потом Прохорову, потом себе. Юра сидел в стороне, не спеша ел огурец с теплым пшеничным хлебом, слушал:
— Вам в город нельзя. От него круто на север берите, держитесь лесом. Обойдете город, опять на восток выворачивайте.
В дверь требовательно застучали. Все настороженно переглянулись.
— Кого черт несет? — выругался дед. — Кто там?
— Да я, кто же еще. Еду принесла. Открой, мокну ведь!