Но неожиданно голос хирурга сорвался на писк, и, обхватив себя руками, хирург стал слезно просить…
Тогда-то до меня дошло, что за долгие годы совместной жизни моя сущность попросту адаптировалась к вулканическому характеру жены, и я настроил внимание.
Суть просьбы хирурга сводилась к одному: чтобы я уговорил уважаемую им мою супругу не навещать его вплоть до дня − кануна операции. А он тем временем планировал собраться с духом, чтобы день этот пережить.
Я пообещал.
***
Кто-то наверняка подумает: “На месте доктора я послал бы твою жену куда подальше, и делу конец”. Но тот, кто так подумает, промахнется – не послал бы он, не смог бы.
Жена моя разговаривает, конечно, громко и, бывает, сразу начинает раздражать слушающего высоким звучанием своего голоса, а также самоуверенностью, которая в этом звучании сквозит. Но, пока слушающий наполняется решимостью, чтобы жену послать, на него успевает излиться столько верных и полезных для него самого умозаключений, что слушать ему становится интересно, а его самолюбие послать уже не позволяет. Слушающему теперь хочется доказать себе и окружающим, что он умен не меньше, и завязывается диалог. К диалогу подталкивает также правильная женина речь, неожиданные, но занимательные в ней обороты. А вдобавок − и именно потому, что речь жены содержит исключительно пристойные слова и выражения − другая сторона приходит к пониманию, что не вправе опускаться в речи собственной ниже уровня предложенного. Когда же до стороны с неизбежностью доходит, что тягаться с интеллектом моей жены ей не по силам, отступить стороне не дает все то же самолюбие, и диалог длится ровно столько, сколько того желает моя неподражаемая половина.
В случаях из ряда вон, если жена нарывается на закостенелого грубияна и хама, которому не писаны законы словесного приличия, она не теряется ни секунды. Мгновенно обращаясь умом к “неприкосновенному” запасу великого русского языка, жена извлекает из него слова и выражения, от которых краснеют уши даже у грубияна и хама. Он принимается, как рыба, открывать рот, и так же, как у рыбы, сказать у него ничего не получается. Грубиян и хам не находит “достойных” для возражения слов и формулировок.
А все − потому что не учил русского языка так хорошо, как учила его моя жена.
Он тужится, тужится и, в конце концов, придумывает одно мудрено-ругательное выраженьице, но − в ответ на уже прозвучавшие десять. На этом резерв бранных слов у него иссякает, а, вдохновленная прозвучавшим “замечанием”, моя супруга с легкостью выдает ряд новых крепких оборотов, которыми щедро “одаривает” негодяя.
Я в подобные моменты молчу и, стыдно признаться, наслаждаюсь.
Последнее слово остается за моей благоверной, а побежденному грубияну и хаму не остается ничего другого, как принять поражение.
И ведь что интересно: до драки не доходило ни разу − ни единожды на жену не кинулись с кулаками. Уважать ее начинали что ли?..
В общем, я хочу сказать, что того, кому удалось бы послать мою несравненную дальше, чем посылает она, пока не находилось.
***
На следующее утро, проснувшись в больничной палате, я имел счастье лицезреть свою отдельную половинку, возникшую у моей постели, как штык.
Чтобы не забыть, перво-наперво передал ей просьбу хирурга. Она выслушала ту с нескрываемым довольством в облике и из нее заключила, что в целом хирург к моей операции готов, а частности, так и быть, она оговорит с ним накануне.
В тот же день по больничному корпусу о моей жене начала ходить какая-то молва, а медицинский персонал стал относиться ко мне с нескрываемыми почтением и опаской.
Что и говорить о результате − операция моя удалась на славу.
Импортный шунт был вмонтирован в меня без экономии: на полную длину, от паха до колена. Я стал сносно ходить уже на следующий день – железная дорога поставила меня на колеса.
И пусть от страха я за малым не наложил в штаны, ложась на операционный стол; пусть весь извелся потом, в реанимации, силясь не обмочиться на судно, поскольку стеснялся страшно; пусть проскрежетал зубами двое следующих суток от непосильной боли, ненадолго забываясь после анестезирующих уколов в мрачности далекого от сна состояния, и скатывался до малодушия, панически капитулируя перед приключившейся послеоперационной инфекцией, раздувшей колено, − все эти “пусть” значили ”ничто” в сопоставлении со спасенной ногой.
Операцию мой лечащий хирург осуществлял не один. С ним в паре был и другой. Оказалось, что подобные операции в одиночку не проводятся. Тот другой тоже вызвал у меня доверие, и сразу − как только я увидел его у операционного стола. Причем – доверие большее, нежели хирург лечащий. Уж не знаю почему.
Высокий, худощавый, с аристократическими чертами лица, самоотверженным взглядом, излучающий мужественное обаяние, напарник этот пришивал мне шунт в паху, а мой лечащий хирург – у колена.
Но напарник с моей женой контакта не имел, а потому расскажу еще немного о впечатлениях от нее хирурга лечащего.
Перед выпиской, в интимной беседе он признался мне, что жены моей не забудет вовек! Но сталкиваться с ней в дальнейшем не жаждет − не бывало прежде случая, когда бы он так сильно волновался перед операцией и испытывал бы столь невероятную внутреннюю ответственность, как в случае со мной.
Похоже, хирург мой тоже за малым не наложил в штаны.
Излив душу, он пожелал мне наперед сосудами не болеть, и сообща с заведующим эндокринологией в этих целях они озвучили все имеющиеся рекомендации современной медицины. На прощание каждый наградил меня списком положенных к пожизненному употреблению лекарств и настоятельным требованием бросить курить.
На счастье хирурга, как он сам об этом отозвался, по результатам осуществленного больницей полного медицинского обследования, органы и разные там показатели жизнедеятельности у меня были в возрастной физической норме.
Что касаемо диабета, то он в расчет уже как бы не шел, поскольку грамотному пользованию инсулином меня в больнице обучили.
К тому времени – истекала вторая неделя моего нахождения в стационаре – от отпускных не осталось и следа, у тещи была целиком экспроприирована наличность, с которой случилось то же, что и с отпускными, а жена лишилась своих лучших ювелирных украшений добросовестного производства эпохи развитого социализма.
Прибавлю, что за указанный срок она ничего не заработала, поскольку, посвятив себя моему выздоровлению, была вынуждена взять отпуск за свой счет.
Таким образом, к дате моей выписки семья была на грани банкротства, а наступивший и положенный мне восстановительный период не имел под собой никакой материальной подоплеки.
Я оказался дома, был тому счастлив, но все равно нервничал и ночью спал мало − меня без конца будила мысль о нулевой отметке семейного бюджета. Чувствовал себя виноватым – надо ж было разболеться так недешево!
Жена же, покрывшись к утру нервными красными пятнами, осунувшись лицом и заимев под глазами темные круги, на словах сохраняла невозмутимость.
Ей было знамение: телефонный звонок в темноте накануне рассвета и неземной голос, провещавший на незнакомом языке, что со дня на день наше финансовое положение всенепременно изменится к лучшему.
Звонок телефона посреди ночи раздавался − я слышал. Слышал также, что моя драгоценная поднимала трубку. Не услышать ее сложно: как зыкнет свое “алло!!!” – мертвый встанет. А день или ночь – ей без разницы, потому что она всегда в боевой готовности.
“Жизнь – борьба, и в ней каждодневно нужно побеждать”, − говорит она. У нее и в мобильнике военные марши. Марш “Парад” (ее любимейший) – для вызова, “Встречный марш Императорского Преображенского полка” – для будильника. А режим громкости – на высшей отметке. Есть у нее в мобильнике еще марш “Прощание Славянки” – его она периодически меняет в будильнике со “ Встречным маршем Императорского Преображенского полка”. Жалуется, что привыкает то к одному, то к другому и они ее перестают будить. Можете себе представить: привыкнуть к играющему на полную громкость военному маршу и перестать от него просыпаться?! Кто-нибудь бы сумел? Сомневаюсь. А вот она умеет.
Марши в мобильник по ее просьбе закачал сынок, и, надо сказать, откликнулся тотчас. Тает перед армейскими мамочкиными замашками.
Но как любовь всей моей жизни усвоила содержание звонка, когда голос в телефоне, напомню, неземной, еще и звучал на незнакомом языке, − сие осталось бы тайной, известной лишь посвященным, но жена − естественно, посвященная − поведала мне “как”. Незнакомый язык отдавался в ее голове смутными видениями, вызывающими просветление в ее эмоциональных недрах, что – видения и просветление вкупе − предрекало скорое обретение семьей душевного равновесия.
Если кто не понял, я не виноват. Лично до меня дошло. Приблизительно.
Однако представьте: спустя день после звонка, предназначавшегося единственно для незримой и неосязаемой субстанции, скрывающейся внутри милой моему сердцу женщины, мне и в самом деле материально помогло предприятие. Оно не забыло моего самозабвенного ударного труда и сполна окупило затраты на лечение.
Я обрел возможность не беспокоиться о средствах и в полном душевном спокойствии поправляться на дому еще в течение двух месяцев.
Бросить курить я не смог – прошу прощения. Большой стаж зависимости сделал ее неодолимой.
Все же подошел к нашему с зависимостью союзу критически и выбрал компромиссный вариант: с “четверки” перескочил на “единичку” − самые слабые по содержанию никотина и смолы сигареты, − сократил вдвое дооперационную суточную норму, а затягиваться стал через раз и в четверть силы.
Выздоровление мое проходило замечательно, с одной стороны, и не шибко здорово, с другой.
***
Царствовало лето. Ему радовалась природа. Светило яркое солнце. Жара в тот год не оборачивалась зноем. По утрам и вечерам дул прохладный ветерок, привносящий в квартиру неповторимый аромат трав и цветов, растущих в рощице, что располагалась по соседству с домом, а также свежесть и влажность от протекающей через рощицу речушки.
Я упивался долгожданным, да к тому же затянувшимся отпуском, обитая на чистых простынях, воссоединяясь с обожаемыми фантазиями своего кумира Роджера Желязны и обнимая наших собак, которых боготворил. Ими были двухгодовалая псовая борзая сука, очень красивого – белого с половыми пятнами − окраса, и восьмилетний псовый борзой кобель.
Напротив, на тумбочке, по-домашнему ненавязчиво бубнил телевизор. Еда мне подавалась в постель, и я ни в чем не знал отказу.
Когда солнце начинало клониться к закату, с женой или сыном я выводил на часовую уличную прогулку наших любимых борзых. Ежедневные непродолжительные хождения были прописаны мне хирургом по сосудам.
Но вот незадача: если до подъема с кровати жизнь для меня выглядела восхитительной, то после давалась нелегко. Вживленный в меня шунт, расположенный продольно в правом бедре и не чувствовавшийся в покое, заявлял о себе, едва лишь покой нарушался.
К нему настойчиво начинала притираться плоть, и взаимодействие живых тканей ноги с ее искусственной составляющей доставляло массу разнообразных и невыразимо мучительных ощущений. Конечно, если бы я передвигался с помощью палочки, этих ощущений было бы значительно меньше, но хирург запретил ее использование спустя два дня после операции. Он заявил, что палочка в руках прооперированного им пациента – приговор ему как специалисту по сосудам.
Великолепная − надежная, удобная в руке, красиво мореная под красное дерево, с мягким резиновым наконечником – палочка моментом была изъята из обращения вездесущей спутницей моей жизни и запрятана неизвестно куда.
Как специалист хирург мог торжествовать победу, и, когда я лежал в постели, мои мысли о нем были преисполнены благодарности. Однако во время движения я ненавидел его люто – уж не знаю, что с ним приключалось в означенные моменты.
Так я и зажил: уколы бесплатного инсулина, по три на дню; разорительные по стоимости таблеточки от атеросклероза и для разжижения крови; постель с любимой книжкой и ненаглядными собачками; вечерняя с собачками прогулка; периодические, для продления больничного, посещения хирурга районной поликлиники и… сон − в избытке, сладкий, как сахар. Сахар, который диабет отнял у меня навсегда!!!
***
В средине августа, на закрытии больничного листа хирург районной поликлиники поинтересовался, не желаю ли я оформить инвалидность.
− А это возможно? – с горечью вопросил я, даже в шунтированном своем положении не отождествляющий себя с инвалидом.
− По идее − да, если постараться, − несколько расплывчато начал врач и, не оттягивая, пояснил: − Вот если бы вам шунт не вшили, тогда − вне всяких сомнений. Наличие же шунта и как следствие работоспособной ноги создает проблемы определенного свойства.
Проблемы сии – ни для кого не тайна. А их свойства определяются в ходе контакта с чиновничьей сферой государства, варьирующей по своему усмотрению ворохом взаимоисключающих инструкций и предписаний. Разрешаются же в форме подношений.
Я все понял, живу не где-нибудь − в России. Тем не менее…
…прикинув в уме размер денежного довольствия семьи и уже произведенные на меня траты, от инвалидности отказался наотрез.
Врач обиженно передернул плечами, и на том вопрос был исчерпан.
***
Последняя треть августа выпроводила меня на предприятие. Не то что бы я был не рад возвратиться к работе – наоборот, но меня мучил страх перед будущим. Как удастся всю оставшуюся жизнь совмещать работу и лечение?
Однако помаленьку работа и лечение друг к дружке приспособились, и я даже стал воспринимать себя здоровым человеком. Нога не болела и исправно выполняла свои функции, а постоянная зависимость от инсулина угнетать перестала. Тем более что организм довольствовался самыми минимальными его дозами.
Правда, первые два месяца меня продолжала беспокоить боль от трения плоти о шунт, но потом о ней позабылось.
В октябре я уже выходил со своими борзыми в поля, где они гоняли зайцев.
***
Поля эти раскинулись за городской чертой, и от нашего дома до них было около двадцати минут ходу.
Некогда засеиваемые то подсолнухами, то кукурузой, а уже пять лет как нетронутые, они сплошь поросли дикими травами и цветами, вернув себе первоначальное естество и преобразившись в красивейшую степь.
Первые два года нарождающаяся степь смертным боем билась с репейником и амброзией, но на третий победила.
***
Чтобы до нее добраться, требовалось пересечь дорогу, дальше − площадь перед супермаркетом и, обогнув его, преодолеть балку, склоны которой были заняты дачами, а по дну балки протекала речушка, с переброшенными через нее мостками, сливавшаяся в своем продолжении с речушкой, протекавшей в рощице, что была неподалеку от дома.
***
По степи я отмахивал со своими борзыми около пяти километров зараз. Всего на пару-тройку километров меньше, чем во времена дооперационные. Жена с сыном непременно шагали рядом и были счастливы моему чудесному исцелению.
Казалось бы, отныне, когда небеса милосердно сохранили мне ногу и вернули хорошее самочувствие, можно было надеяться, что они расстараются преподносить подарки и в ближайшем будущем, как это по обыкновению бывает при повороте к лучшему. Но – нет.
***
Пришел январь − сын вторично провалил первую сессию первого курса. Перевести его в любое другое высшее учебное заведение не разрешал закон. Для этого полагалось окончить первый курс. Да сын и не хотел переводиться – несмотря ни на что настроился на третий год обучения. Его решение и упорство послужили для нас с женой хоть каким-то утешением.
Если во время первого академического отпуска сын лишь непонимающе глядел в университетские учебники по математике и физике, производя впечатление полного невежды, то в отпуске втором он занимался со знанием дела. Вслух заучивал теорию, а заучив, приступал к задачам. Засиживался за ними до утра, если не получалось решить сразу.
Умные люди скажут: надо было университетских репетиторов нанимать, и с первого года обучения! Но вот какая история: суть репетиторства на физфаке заключалась в подготовке к сдаче сессий и предполагала наличие у студента определенной совокупности знаний. Для подготовки к первой сессии первого курса было необходимо иметь надлежащий задел школы и знать материал, преподанный за семестр. Благодаря высокому уровню университетского преподавания, на первом году обучения сыну удалось восполнить пробелы школьного задела. Но на втором году дальше продвигалось с трудом. Математика и физика школы высшей доходили до сына туго, материал за семестр он не освоил, репетиторство было бесполезно.