Что делать? Признать, что бездарь? Умыть руки?
Попридержите с выводами! Повествование только начинается.
Составив себе индивидуальную программу, сын прозанимался по ней весь второй академический отпуск. Не поднимая головы.
Мы с женой наблюдали, как день ото дня в нем крепла уверенность в своих способностях.
Занятия в университете начинались в сентябре, а уже в конце июня он сказал нам, что теперь первую сессию сдаст.
Его уверенность наполнила наши сердца радостью.
***
Но заявил о себе июль, и радость была омрачена. Четвертого числа умерла наша борзая сука. Дорогой девочке только-только исполнилось три года, и она сгорела за три дня. От тромбоза глубоких вен – проявления заболевания, которое до того никак себя не обнаруживало. Наша ветеринар была в командировке. Жена ей позвонила − ветеринар предположила названный диагноз и предупредила, что если он правилен, то болезнь неизлечима, конец наступит скоро, до ее возвращения. Он наступил за день до этого срока. А другие ветврачи правильного диагноза поставить не смогли и лечили нашу бедную девочку от укуса гадюки – ничего другого не придумали.
Горе, наплывы воспоминаний, реки слез…
Мы не успели сполна порыдать − ни сообща, ни в уединении каждый, − как через два дня после смерти девочки захромал наш кобель. Ему было девять, он мог прожить еще не один год, но рентгеновский снимок показал у него рак кости, и наша ветеринар отпустила ему два месяца.
Жена выделила средства на лекарства, чтобы ее неповторимый мальчик не страдал от болей и мог ходить на прогулки до последнего своего дня.
Он не страдал, был всячески обласкан. И проходил. Полтора месяца.
Его не стало − нагрянула пустота. Абсолютная. Невыносимая. Она была вокруг и в наших душах. А к ней присоединилась мука. Которая захлестнула с такой силой, что спасения от нее не предвиделось. Но жена спасение нашла. От одной московской суки, что была похожа на нашу, она заказала двух щенков – мальчика и девочку. По неодолимому зову сердца и в память о наших ушедших борзых.
Мы стали ждать января. Он был временем сессии сына и временем рождения щенков.
В этот – третий − раз сын сессию сдал.
Сука оказалась пустой.
Предыдущий год, в котором и повязали приглянувшуюся жене борзую, вообще выдался “неурожайным” на щенков.
На это тягостное событие − а вернее, события антипод − горой навалились думы по поводу летней сессии сына, куда более сложной.
Последние перечеркнули во мне переживания, связанные с отсутствием в доме собак, и вслух я стал поговаривать о судьбе: мол, она − против, чтобы у нас появились щенки.
Устал. Винюсь.
Был измотан, а за истекшие полгода обвыкся существовать без забот, связанных с собачками. Понравилось долго спать по утрам, которыми прежде выводил своих борзых на прогулки, а также − много и славно бездельничать по выходным, что в недавнюю бытность были посвящаемы полям.
Жена слушала меня и плакала. Слушала и плакала. Проходили дни, и я уже стал склоняться к мысли, что исподволь уговорил любимую отказаться от приобретения щенков.
Минули две недели − окрепшее самомнение побудило меня удостовериться в окончательной победе.
***
Был февраль. Погода стояла швах. Воздух – сплошная удушливая влажность. Небо в непреходящих тучах. Бесконечные дожди и грязища. Температура нулевая. А если столбик термометра и опускался ниже, то всего на несколько градусов, и лишь для того, чтобы дождаться с небес чистого снега и тут же подпрыгнуть обратно к нулю, а то и выше. Опять оттаивало, белоснежный покров на глазах превращался в слякоть, и этому природному надругательству над человеческими ожиданиями зимы не было ни конца, ни края.
Творящееся за окном безобразие повергало в уныние. Особливо – по утрам трудовых будней. Совершенно не хотелось покидать уюта теплой квартиры и внедряться в неприбранное холодное пространство снаружи.
Иное дело – выходные. Хоть плачущая от собственной неопрятности природа и не вызывала оптимизма, в то же время встречаться с собой не обязывала. А посему, проснувшись, можно было неторопливо приблизиться к окну, лениво зевнуть и мстительно показать кукиш непроглядному небу, моросящему дождю, чавкающей слякоти и всему несправедливому миру.
Так вот, было утро выходного. Завтрак на кухне в кругу семьи. Самое время для застольной беседы о том о сем.
Но когда я, наивный, завел свою шарманку про щенков, жена в один прием показала мне и кузькину мать, и где раки зимуют, и как получают по пятое число… − всего перечислять не желаю.
Совсем позабыл, что с ней всегда так: поплачет-поплачет, и в атаку, да с рвением, что на пути ей лучше не попадаться.
Словом, лишь только я изрек пару фраз о судьбе и щенках, жена, и не думая пускать слезу, как-то нехорошо поднялась из-за стола.
Нет, с ногами у нее был полный порядок − она лишь расставила их пошире, для упора. Со спиной – тоже. Выправка, как у строевого офицера. Но мне отчего-то сделалось нехорошо. Даже прямо-таки дурно. Тем паче что кисти ее рук оставались сокрыты столом, а я вдруг представил, будто в них она держит свою вертикальную двустволку с верхним дробовым и нижним пулевым стволами, и оба они заряжены.
Двустволка, приобретенная некогда моей ратной избранницей для потенциальной, как она выразилась, охоты на дичь, с утра из сейфа не изымалась, и ствол к прикладу жена не прилаживала. Уж что-что, а оружие своей разлюбезной в ее проворных ручках я бы заметил.
Но напряженность ситуации затмила мой разум, и абсолютная невероятность обернулась в воображении своей противоположностью: я представил жену с ружьем, а о себе стал думать как о дичи. Что не зря. Лицо благоверной являло убийственную маску. Ее ноздри раздувались и сдувались с таким остервенением, словно готовились извергнуть смертоносное пламя. Глаза пылали хищным огнем, уподобившись глазам голодного волка. Она жадно меня ими пожирала. Но этого мало. Плотоядно облизнувшись, она приоткрыла ротик в кривом оскале, и кухню огласил звериный рык: “Заткнись!!!”
Я вмиг уразумел, что заткнуться нужно, и заткнулся.
Как подкаблучник? Как мямля? Как тряпка? Неправда! Сам могу устроить скандал, когда сдают нервы и нужно дать выход чувствам. Способен и весомо скандалу посодействовать, ежели его инициатор не я. Всегда пожалуйста!
Что тут скажешь: моя семейка – та еще семейка! В ходе разборок переплюнет любую итальянскую. И хотя, признаюсь, мое мужское слово в наших стычках никогда не оказывается решающим – все эти победы неизменно принадлежат жене, − я не сдаюсь долго, за что себя уважаю.
Но тут случилось экстраординарное: настроенной на столь воинственный лад моя родная предстала впервые. Она, безусловно, собой владела и отчет в своих действиях себе отдавала, что меня радовало, но − и это сводило на нет все мои отрадные потуги – ничуть не собиралась обуздывать свою стартовавшую ярость.
Отпущенные на все стороны, ее чувства заносились по кухне как угорелые и стали пребольно лупить меня – виновника их нарушенного баланса. Столбик ее горячности зашкалил за предельную отметку, принятую в наших семейных дрязгах, и мне было совершенно неведомо, как высоко поднимется планка нового эпатажного рекорда женщины моей судьбы.
Я был обескуражен, растерян, сбит с толку, придавлен. Но и воодушевлен! Собственной женой! А как иначе? Из ее уст мне вот-вот предстояло постичь высокий смысл и глубокую содержательность моей будущности. И не важно, что интрига в том отсутствовала, что я отлично понимал, как все будет обстоять, − значение имела ясность перспективы.
Мой план занудно безмятежного существования не удался – и что с того? Взамен меня намеревались одарить насыщенной, активной и духовной жизнью.
Опять и снова.
Осознание неизбежности возобновления моего “собачьего” прошлого обдало меня щемящей ностальгической волной… и потому, заткнувшись, я молчания уже не нарушал.
Ничуть не потревожив формы оскала, ротик жены выдавил по уголкам пену и из него вынеслось:
− Ничтожество! Сволочь! Издевается над моими святыми чувствами. Две недели! Ненавижу тупых, ленивых, никчемных человечков! Собаки ему, видите ли, в тягость стали. Без них издох бы давно! Что тебе хирург про ногу сказал? А то: борзые и поля у тебя обводные кровотоки создали, и, благодаря им, ты, гад недорезанный, до операции дотянул. При двух-то непроходимых тромбах в главном сосуде! Подлец! Иуда!
Глубокий вдох-выдох, и вновь:
− Они тебя боготворили. А ты?.. Будут щенки!!! Будут, будут и будут. Я сказала! И по утрам ты их выгуливать продолжишь, а по выходным − полями ублажать. Как миленький!
Жена и не собиралась завершать свою пенящуюся тираду, как вдруг мой инстинкт самосохранения моим же голосом выдал:
− А я не возражаю. Сам за ними по ночам плачу.
Это правда – я плакал.
Сразу канули в небыль лень и непреодолимость желания подольше спать. Я вспомнил о своей любви к борзым, об их любви ко мне и возрадовался, как ребенок.
Чтобы радоваться жизни, как видно, нужно чаще вспоминать о любви.
Сын к нам не вмешивался – знал, что конец спора все одно будет таковым, каковой втемяшился в голову его мамочке, и что будет он в пользу борзых!
Сынок унаследовал мамкины крови, мать чуял и в самообман о возможности ее смирения и покорения судьбе, подобно мне, не впадал.
Вообще-то говоря, как правило, не впадал и я, а здесь вот: лукавый попутал. Он ведь тоже мужеского пола, и с мужскими амбициями. Хотел пособить мне: кипучую женскую сущность мужским ухищрением охладить. Не смог − с моей неукротимой зазнобой не совладал.
Если кто думает, что, выслушав от меня слова покаяния, она утихомирилась, он категорически неправ.
Как же! Я скатился до измены “борзой” традиции семьи, страсти уже двух ее поколений, и был обязан смыть позор кровью.
Я смыл – кровушки с меня жена попила вдоволь. Да еще часок пришлось повертеться, как ужу на сковородке. При этом суетное мое верчение имело голосовое сопровождение в виде плещущих из меня угрызений совести и многократных признаний своей вины.
Когда пробил час для завершения устроенной мне экзекуции, радость моей жизни отвернулась от меня, как от пустого места, и потянулась к телефону. Она набрала межгород – я сообразил об этом по многочисленному количеству нажатых на аппарате кнопок – и долго потом разговаривала с заводчицей борзых, на чем свет поливая очерненного меня и изливая ей свою светлую душу.
Следствием разговора стала старая цель и новый срок. Цель – щенки. Срок – конец лета.
С одной стороны, эмоциональные всплески жены удержу, конечно, не имеют, но, с другой, она умеет терпеть и ждать. В этом парадоксе ее натуры я убедился за несколько десятков лет нашего семейного альянса.
***
Итак, страсти по щенкам улеглись.
Но пронеслась неделя, и проблема новая. Основательно пошатнулось здоровье жены.
Уже на протяжении нескольких последних месяцев я стал замечать не свойственную ей прежде избирательность в еде. Пюре на воде и запаренная на ней же овсянка стали основными блюдами в ее меню. Поначалу она избегала говорить со мной на эту тему, ускользая от моих вопросов. Чуть позже стала сыпать отговорками о диете и необходимости сбавить в весе.
Наконец, призналась, что иных продуктов не выдерживает ее поджелудочная железа – днем болит, а ночью ноет.
Мы с сыном буквально вытолкали нашу жену и мать на прием к эндокринологу, но, само собой разумеется, не в поликлинику по месту жительства, а в мединститут, врачи которого славились хорошей диагностикой и успешным врачеванием эндокринных заболеваний, − естественно, не безвозмездными.
Ни я, ни сын не представляли себе жизни без нее − мы очень любили эту непокорную женщину, уважали ее, и не погрешу против истины, если скажу, что перед ней преклонялись. Она была для нас центром мира, а точнее, всех миров вместе взятых.
Ее болезнь нас потрясла: у меня стало щемить сердце, а сын, всегда сдержанный и немногословный, теперь по сто раз на дню подбегал к ней, чтобы выспросить о ее самочувствии.
В мединституте у жены выявили недостаточность функции щитовидной железы, что в свою очередь отрицательно сказывалось на работе железы поджелудочной. Для лечения назначили гормональный препарат. Причем тоже пожизненно − вроде как мне инсулин.
Здоровье жены пошло на поправку.
Но всем нам еще повезло, что гормон, составляющий основу препарата, не вызывал увеличения веса. Прибавки в нем нервы жены, смолоду привыкшей следить за фигурой, не выдержали б. А как неистовство ее характера отразилось бы тогда на нервах наших, даже думать не хочется.
Семья в очередной раз перевела дух.
***
Холодный март урывками порадовал сияющими желтенькими деньками, а апрель принес настоящую весну: греющее солнце, теплый ветерок, зазеленевшую травку, распускающиеся цветы, заливистые трели пташек и капельку мимолетных дождей − чистых и освежающих. Грязь с улиц куда-то подевалась, будто ее никогда и не было, а яркая голубизна безоблачного неба, казалось, не давала ей никакого шанса возникнуть когда-нибудь впредь.
Вдыхая полной грудью расцветшую весну и распахнув ей настежь сердце, я ожидал от жизни только хорошее. Первое − благополучный исход летней сессии сына.
На третьем году учеба у него продвигалась недурно: без задолженностей и “неудов” по всяким разным лабораторным, коллоквиумам, контрольным и практикумам, − что весьма обнадеживало, и июнь должен был оправдать надежды.
Однако вначале пришлось пережить коварный апрель, в котором жена сделалась безработной.
Семнадцать с половиной лет она честно и верно протрудилась на одном месте. Положение вещей в системе, членом которой она состояла, от года к году складывалось хуже некуда. Неоплачиваемой работы, что вменялась законом как обязательная к исполнению, становилось все больше, а количество платной, которую нужно было находить самостоятельно, уменьшалось катастрофически. Причиной такого положения вещей стало снятие руководством ограничения с численности членов, которое было присуще системе испокон веков, как и надлежит любой системе. Прежде численность диктовалась обращаемостью граждан и оставалась относительно стабильной. Граждане платили гонорары за оказываемые ими судьбоносные услуги, часть гонораров предназначалась на содержание руководства и обеспечение материальной базы системы, часть – на налоги и отчисления, остальное причиталось самим членам. Прием тогда был бесплатным, отбор проводился строгий, убытия, если и случались, были связаны с переходом на важные должности в госструктурах, а вообще же членство прекращалось лишь со смертью. Все трудились до гроба. С наступлением новых, меркантильных, времен руководство сделало прием платным, отбор − не строгим, численность зависеть от объема обращаемости перестала и потеряла рамки. Суммы, направляемые в управляющий орган системы, увеличивались, но в материальном обеспечении труда рядовых членов, как раньше, задействованы быть перестали − членов системы принудили создавать себе условия труда самостоятельно. Из-за перманентности экономических кризисов платежеспособность граждан падала, и объем их обращаемости расти не стремился. Все перечисленное автоматически вынуждало членов системы снижать размеры запрашиваемых гонораров.
Арифметика складывалась простая: зарабатывать становилось неизмеримо сложнее, а отдавать приходилось все больше и больше.
Она принуждала многих старых членов к прекращению членства и увольнению, а восполнялась численность системы за счет бесконечного притока членов новых, с их немалыми вступительными взносами. Часть этих новых членов, познавая суть системы непосредственно в работе, систему покидала, но приходили следующие. Массовая текучка кадров сделалась нормой, их квалификация оставляла желать лучшего, зато руководство материальных проблем не испытывало.
Несмотря на продолжающиеся ухудшения, жена и ее коллеги лелеяли надежду, что придет день и все образуется на их поприще.