Или так доскачут.
Аллах стукнет посохом по нашему линолеуму поверх заплеванного пролетариатом паркета. И обратится к матушке Алтынкуль на древнеарабском:
– Все, мне надоело! Москва надоела, тень Чингисхана надоела, вся эта ваша высокомерная азиатчина, ваша неопрятность в дому и мыслях! И кончайте, ничтожная раба Алтынкуль, дребендеть, будто мести дворы суждено лишь иноверцам!
Глава 12.
На моих девушек тетушка Алтынкуль реагирует болезненно. Крайне болезненно. Почему? Кто знает. Возможно – но маловероятно! – она забыла себя чернешенькой девушкой из далекого аула. Или аила? Выщипывала волосы на ногах, подводила брови сурьмой. Гадала на жениха с подружками. Не выходила за ворота без чадры.
А может, ее злит, что мои девушки часто звонят. И навещают меня с подарками – кто с говядиной на мозговой косточке, кто с картошкой и свеклой для винегрета, кто с майонезом, кто с курой или колбасой.
Всего-то за предвыборную речь на вокзале – уволили из редакции, и я третий месяц без работы. Третий месяц чай с хлебом на завтрак.
На обед – консерв «Борщ украинский» за два пятьдесят. Вывалил его в кипяток, через пять минут можно приступать. Даже без сметаны – ништяк! Можно с кефиром. И уж с батоном «Столичным», натерев его чесноком, – изыск.
Мне нравится хлебать этот борщ, даже помимо рюмки, приставив табурет к подоконнику. Правда, от пара иногда запотевает окно. А зимой, когда темнеет рано, становится видно в окне твое отражение с ложкой наперевес.
Неподражаемый образ.
Если подступает икота, можно спросить в паузе самого себя: что там за обросший чувак, на лбу кудри, на затылке грива, хоть заплетай в косичку, на носу под очками глаза блудливого сатира? Неужели это ты, Мольер? Охренеть! Надо же, какой величественный! А шнобель – такие надо еще поискать.
Понятно, почему на меня увлеченно смотрят кадровики.
Даже не сразу паспорт просят.
– Так что вы умеете делать, Игорь Соломонович?
– Я умею жить. Шутка.
– Я тоже. Шутка. Нам нужны испытатели бумажных мешков. Оплата сдельная.
В тот же день выдали робу, наполнили мешок мукой, включили хронометр, и я понес. Тяжелый, сука!
Пять секунд, полет нормальный. Десять секунд – мешок лопается, мука высыпается на голову. Весь в муке, будто в киношном снегу, как беглый муж Снежной королевы.
Начальник же, увидев меня жопой на полу, молвил, успокаивая:
– Ничего, бывает, товарищ Коган! – И с гордостью, свойственной рафинированным мудакам, прибавил: – Ведь мы испытатели, друг!
Фырс-мурс!
Под душем, смывая с себя тесто, я думал, что лучше служить жареным пончиком, невзирая на риск, что тебя съедят девушки. С точки зрения пончика, приятнее быть съеденным прелестной девушкой, чем вонючим бомжом, закусывающим водку.
Лучше бы я пошел в криптозоологи.
Вот занятие для дона и кавалера, салат-мармелад! И как престижно!
Криптозоолог свидетельствует о том, чего не видел никто и никогда. Его работа – научно доказать, что и снежный человек, и чупакабра, и лох-несское чудовище существуют.
Но в криптозоологи меня не зовут.
Арбатские бомжи – те самые, что закусывают водку пончиками и шпарят наизусть Баратынского, – приглашали на охоту за пустыми бутылками. Они называют себя батлхантерами, но это, наверное, у меня еще впереди.
И вот Мольер после рабочего дня пребывает в законной нирване, слушая восьмую Малера по транзистору, как раз уже вторую часть, перед самой модуляцией, когда из коридора доносятся голоса:
– Алтынкуль Салмасовна, вы уверены, он дома?
– С утра не выходил, товарищ Румянцев.
Стук в двери.
– Гражданин Коган, открывайте, это участковый!
Мольер вылезает из нирваны.
И вот они за столом.
На столе фуражка лейтенанта, по козырьку ходит муха.
Перед участковым заявление, написанное круглым почерком тетушки Алтынкуль.
Лейтенант декламирует челобитную негромко, но с выражением, выделяя особо возмутительные места. Но места как-то не выделяются.
Мольер под это монотонное чтение сразу воображает степь в ожерелье гор, кибитку, посреди нее очаг, на котором варится здоровенная мосталыга – барана или сайгака.
Тетушка, вся в монистах и серебре, помешивает варево палкой, сыплет травки, пробует черпаком, жмурится, чмокает губами.
Вокруг копошатся дети, хватают косточки и глодают, как собаки. На матрасе спит пьяный муж.
Топот копыт, в кибитку входит Румянцев в латах, с луком и стрелами за спиной, волоча за шиворот несчастного Мольера, как кота.
– Мать Алтынкуль! Пойман на границе стойбища, стервятник! Доил молодую верблюдицу и пил ее молоко! Это надругательство! Кошелек пуст, ни одной таньга! Вместо таньга – какие-то листки со стихами. Как обычно, выколоть глаза и отрезать язык?
– Зачем же? Заковать, дать лопату, пусть копает арык с другими рабами! Бездельник!
Муха стартует, жужжит и перелетает на портрет Б. Пастернака.
Лейтенант провожает муху тяжелым отеческим взглядом.
Через приоткрытые двери видно круглое лицо Алтынкуль с выщипанными бровями, в румянах, с волосами, крашенными то ли хной, то ли басмой.
– А вот вы спросите, спросите у него, товарищ Румянцев, где работает этот сын шакала! Ничего не делает, только баб водит! И вино пьет! После баб повсюду тампоны валяются, даже перед моей дверью, и волосы в моей хлебнице. А после Когана возле унитаза лужа!.. Вот скажут – интеллигенция?! Какая от нее польза? Никакой!
– Лжете, я работаю испытателем мешков!
– Тише, Алтынкуль Салмасовна, я с вами позже побеседую.
– Я вам так скажу, товарищ Румянцев! Я хоть и дворник, но я женщина достойная! Меня дома весь кишлак уважал!
Муха с Пастернака совершает отважный перелет на кейс лейтенанта, бродит по нему, нюхая старую кожу.
Милиционер молниеносным движением бывалого кота убивает муху, щелчком сбрасывает ее с ладони.
Поймав на себе восхищенный взгляд Мольера, он объясняет:
– Вице-чемпион Долгопрудного по боксу. – А поскольку Мольер не сводит с участкового глаз, добавляет негромко, отряхнув фуражку и нацепив ее на голову: – Она под дверью стоит, подслушивает. А ты, Игорь, съезжай-ка отсюда, парень. Ну, поменяй свою комнату в центре на большую в Медведково. Чем скорее, тем лучше. Эта соседка житья тебе не даст.
Вот и докажи, Мольер, что ты не тунеядец!
Криптозоологом еврею стать почетно, но не получается.
А испытателем мешков быть трудно, хотя и не стыдно. Поскольку лицо и шея – то в муке, то в цементе. А иной раз в кожу впивается стекловата, и чешешься по ночам, как пес.
Но ты все равно ходишь на эту работу, как проклятый.
Ты пилишь через сонную Смоленку до метро, спускаешься к поезду, едешь до конечной. А у выхода ждет фургон, похожий на автозак, чтобы отвезти таких же придурков за Кольцевую автодорогу, почти в Мытищи.
Тебя всего-навсего заставили уволиться из редакции за предвыборную речь перед избирателями. В нетрезвом виде. За что казаки из города Камышина тебя и потрепали. А других негодяев выпустили из тюрем, из колоний досрочно или в срок. Их нигде не принимают, они никому не нужны. Они даже не умеют расписаться грамотно, написать письмо маме, а не то что писать рецензии о кино. Гордись!
И там, в пустом и почти заброшенном цеху… С воронами Корзона под трухлявой крышей, их попеременным карканьем, как у Хичкока, лежит на полу стопка бумажных мешков.
Возле столика мужиков поджидает начальник испытательной службы.
– Так, пацаны! Сегодня носим в мешках металлическую стружку, потом удобрения! Пока не свалимся! Обед полвторого!
Хорошо, что мешки не со взрывчаткой.
Глава 13.
Зато в моих девушках знает толк Тортилла.
Она эксперт по моим девушкам.
Она взирает на них с печальным спокойствием, как мать Тереза на блудниц, и все они для Тортиллы – загадочные нимфы.
Она выплывает из своих покоев в коридор с осанкой отставной фрейлины. Листает записки. Они у нее под серебряным зажимом – ладошка на сердолике.
– Извините, не хотела беспокоить, мистер Коган. Вы, очевидно, утомились. Издалека ли прискакали, сударь? Меняли лошадей в Смоленске или так доехали?
– Софья Аркадьевна, сироту обидеть всякий горазд.
– Не стройте из себя сироту, вам не идет.
Так, как она, не спрашивают. Она даже не спрашивает – она вопрошает, воздев руки к замызганному от макаронных испарений потолку.
Слышал ли я, холоп из колбасных рядов, кто такие ловцы губок? Тортилла их видела на острове Калимнос. И еще на острове Ява, который она называет по-английски – «Джава».
Она и закурить так просит: «Мистер Коган, не найдется ли у вас „Джава“?» А потом щедро возвращает долг «Мальборо».
– Ловцы губок, Софья Аркадьевна, заняты промыслом будущих мочалок.
– А типы вроде вас – ловцы совсем других губок. И кстати, слушайте, ловец губок, вам звонила одна нимфа.
– Гешка?!
– Какая еще Гешка? Фу! Юджиния! – Она Женю Климову Юджинией называет, тоже на британский манер… – Тортилла морщит лоб с досадой. – Хорошо, если настаиваете, пусть эта якобы блондинка для вас будет Гешка.
– Почему якобы?
– Если вы не научились смотреть в корни вещей, то научитесь смотреть хотя бы в корни волос! Они крашеные!.. Однако же оставим в покое Юджинию.
Нет, говорит она, звонила не Гешка. А та нимфа, что запомнилась Тортилле по волосам цвета вороньего крыла. И по запаху Одесской колбасы из сумочки.
Одесскую колбасу, как все местное, считает Тортилла, легко перепутать с Краковской.
– В Краковскую, судари мои, кладут больше чеснока и свинины, а в Одесскую – меньше свинины, больше курицы и селитры. Чтоб краснела. Они бы могли класть в Краковскую меньше чеснока, больше селитры, а в Одесскую – наоборот.
Но в таком случае был бы неизбежен конфликт между колбасниками Кракова и Одессы. Как говорил покойный муж Тортиллы Джек Митчелл, те же яйца, вид сбоку. Он не различал эти колбасы, считая и ту и другую малоудачными для англосаксонского желудка.
Ее муж был американец.
– Значит, эта девочка приходила именно с Одесской колбасой, мэм? У вас нет сомнений?
– Никаких! И оснований для сомнений также нет!
– Получается, это Наташка из ГУМа, отдел шляп?
– О’кей! Кроме нимфы Наташки звонила еще одна прелестница, – не унималась Тортилла, вынув из зажима новый листок. – Я бы назвала эту нимфу Синей Курицей С Желтыми Ногами. Что вы тут мне брови домиком строите? Всё именно так, мистер Коган. Не про нее ли вы отзывались, что она, извиняюсь, долбится, как швейная машинка? Это ваши слова?
– Ой, Танька! Думал, вообще больше не позвонит!
– Какая еще Танька? Что за вульгаризм? Она Тания! Почти Великобритания. А вы, негодяй, на следующий вечер варили куру для Юджинии. Вы хоть понимаете, что это безнравственно?
– В душе понимаю. Но Гешка пришла с работы, есть хотела.
– И все-таки, мистер Коган! Принесла-то вам крылатую закуску нимфа Татьяния! Сукин вы сын! И когда кура не умягчилась за четыре часа, вы хотели отдать ее собакам. Не помните? Я вместо вас ее доваривала.
– Спасибо, спасибо за всё, Софья Аркадьевна! Что бы я без вас делал!
Глава 14.
Мы с ней расходимся по своим комнатам. Я вставляю закладку в машинку.
Я дико занят, ё хай ды!
Я пишу рецензии на радио, по 7 рублей за штуку.
Ну, рецензии – громко сказано, такие дайджесты, о чем кино и стоит ли его смотреть. Не больше странички. Но и не меньше, иначе могут снизить гонорар.
Дворники на тротуарных работах. В поле, так сказать, во главе с Алтынкуль. Поэтому, чтобы мне в коридор не бегать, параллельный телефон на тайном шнуре, аппарат под тахтой.
За стеной Тортилла играет гаммы на пианино и поет, не попадая на ноты дребезжащим голосом:
– До, ре, ми… Ми-и-и-и-и!.. Ы-ы-ы-ы!… Фа-а-а-а! Ла-фа-а-а-а!.. Со-о-ль! Ассо-о-о-оль!.. Но-о-о-о-ль!
Так-так! Сейчас начну.
Тюк-тюк, заголовок: «Машинист».
Сука сигарета, снова погасла. Чирк-чирк. Может, чаю заварить? Это хороший повод для перерыва. Был грузинский, кончился. Может, Гешка принесет индийского. Говорили, индийский дико дорогой, из каких-то верхушек кустов, такие листочки тонкие. Но Индия Советам всегда была должна миллиарды. И отдавала таким диковинным способом.
Ну, ладно, а ты-то, хрен моржовый, все еще хочешь семь рублей?
Тогда пиши!
«Большие перегоны», «Беларусьфильм». Тюк-тюк.
Лента старая, печатает серым, а не черным. И когда каретку поворачиваешь, скрипит, будто врата ада. Но ты представляешь себе на минуточку, что такое врата ада? Может, ты Орфей махровый, который перся в пещеру за Эвридикой? Или Вергилий? Заткни в себе эти вредные фантазии! Кочумай, чувак, как говорят джазмены в «Синей птице», и пиши, пиши, что обещал.
«Эрика» досталась мне давно, от первой жены.
Мы потом прожили с ней годы. Вместо первой жены. Она, в отличие от первой жены, терпела матерщину, но уважала грамматику и строчила пулеметом, только ленту меняй. Ее клавиши были прокурены, литеры ломались и залипали.
Вместо «о» она печатала «у». И получалось «увущи-фрукты» и «пиву-вуды». Девушкам доставались с утра записки вроде «Устанешься? Пиву в хулудильнике, кутлеты сама пожаришь».
На машинку проливали портвейн и потом ее замачивали в ванной, и это было фантастическое зрелище. Как будто утонул космический корабль и мерцал никелем со дна. Просохнув на батарее, «Эрика» продолжала службу.
При других попытках создать семью – то есть в моменты особой жизненной крутизны – машинка, бывало, совершала полет с девятого этажа на клумбу. И добрые руки мастеров возвращали ей жизнь.
А писчебумага из редакции терпела все.
Еще до крушения буквы «о» «Эрика» печатала. Тук-тук-тук. Часть первая, глава первая… Тук-тук, каретка – вжик-вжик!
Сколько всякой бесполезной чепухи было перестукано, сколько бумаги изведено! Листы с первыми фразами валялись на полу и на диване. Машинка сама будто бы говорила: дерьмо, не продолжай! Не правь фигню, подумай еще, переписывай, не жалей себя! Спасибо «Эрике». Она была права.
Она перепечатывала Мандельштама и опального Бродского, терпела наши пьянки, читки, истерики, гитарные переборы, измены, мордобой и серые рассветы.
В конце концов она осталась механизмом эпохи, в которой уже ничего нельзя изменить.
Из которой почти все ушли.
Кроме нас с Беломором, то есть с Вадиком Беланским. И Джано Беридзе с Мишкой Гаманухиным по прозвищу Гамаюн.
Вот сколько нас было на челне, не считая девушек, свидетелей, ментов, продавщиц винных отделов и ничейной собаки Маруси.
Однако не окончена летопись моя про «Беларусьфильм».
Значит, в главной роли «Больших перегонов» Игорь Шилов. Снова Игорь. Обычный Игорь, но не Гарифолла. И не Мольер. Какой-то другой, но уважаемый Игорь. Проваливает герой в институт, поступает, едрен веник, как положено комсомольцу, в паровозное депо… А тут, конечно, Кузьмич, его играет Николай Крючков.
Почему у них повсюду, во всех картинах – как старый мастер, так сразу Кузьмич и на пороге деменции? Бедный Крючков!
Подмастерье кочегарное делает злобную хрень, пакостит, чуть не ссыт Кузьмичу в шапку.
Подмастерье лажается, как кролик на выпасе у лисиц. Он, засранец, уголь бросает не в топку паровоза, а за окно, устал потому что. Понимаете?
Но Кузьмич-Крючков терпелив, как военный трибунал. Он не лупит новобранца по ушам и не гонит из бригады. А по-отцовски журит – экий же ты, сынок, право, неловкий.
Приоткрывается дверь, Тортилла зовет на кофе по-английски. Я понимаю, типа, что кофе у нее уже готов, зерна из Италии. Всё – кроме «prevented».
– Мы этого не проходили, мистер Коган. Это означает «мешать», «служить помехой». Идете?
– Только абзац закончу, мама!
– Ах, ах, я понимаю тебя, сынок! Пришло вдохновенье, как к антисемиту Чехову? Муза Ивановна в гостях? Ладно, не злитесь, Коган, вам не идет. Чехов не такой уж антисемит. Не верите – почитайте Чудакова. Давайте, я вас жду на кухне, поспешите, пока наша Алтынкуль не пришла.