В литературе и, особенно, в драматургии и кино насаждался “соцреализм”. По воле “корифея всех наук и времён” нагнетался страх шпиономании, вредительства, предательства, недоверия, подозрительности даже по отношению к самым близким. Под видом бдительности была “установка” воспитывать и вербовать чёрную стаю доносчиков и стукачей. Под этим давлением и в “Белом оружии” Голубок покривил душой, заполнив репертуар театра не постановочными, а “установочными” пьесами. Об их направленности говорят сами названия: “Дыктатура”, “Конратака”, “Энтузіясты”, “Суд”, “Мой друг”, “Дзяўчаты нашай краіны”.
В 1935 году Третий БДТ отметил пятнадцатилетие своего существования. Готовился большой праздник и юбилейная премьера по повести Эдуарда Самуйлёнка “Теория Каленбрун” – “Сяржант Дроб”. Я тогда работал на радио, и мне поручили провести юбилейные передачи из Гомеля. Никаких записей тогда не было, всё передавали по телефонным проводам в Минск, на радиостанцию и – в эфир. Надо было подготовить выступление Голубка и ведущих артистов. Никто не сомнеался, что Владислав Иосифович про путь театра расскажет с блеском.
В Гомель я ехал вместе с Эдуардом Самуйлёнком. Он ещё не видел ни одной репетиции и всю дорогу придумывал неожиданные повороты в поведении героев пьесы, находил новые сюжетные ходы и делился со мной. Поезд шёл медленно, в вагоне было темновато, но нам не спалось, и мы проговорили до самой Буды-Кошелёво. Эдуард знал массу пограничных историй, дружил с командирами и начальниками застав, изучил хитрости лазутчиков и перебежчиков.
На рассвете приехали в Гомель и пошли по широкой пустынной улице. Театр был недалеко от станции в большом деревянном строении бывшего цирка. Приближаемся и издали узнаём Голубка - в тюленевой дохе и чёрной шляпе. Он поставил ногу на ящик, и чистильщик старательно начищает ботинок. Владислав Иосифович узнал нас, подал монету айсору и пошёл нам навстречу в одном начищенном, а в другом запылённом ботинке. С Эдуардом они обнялись, мне Голубок подал широкую тёплую руку и пригласил в театр. Я несколько раз пытался заговорить про запланированное выступление по радио, понимая, что потом его будет не поймать, а он не торопился с ответом. Обещал подумать, когда будет время.
Всё фойе было завешено отличными пейзажами Голубка: рассветы над тихими перелесками, весенние паводки, щемящие боры, лесные роднички. Смотрел и, казалось, запахло разогретой смолой, талой водой, чабрецовыми полянами, калужницей весенних лугов. Я не сдержал своего восхищения. Выходя из театра, Владислав Иосифович пообещал мне выступить перед микрофоном.
Мы с Самуйлёнком поселились в одной комнате знаменитой некогда гостиницы “Савой”, торопливо позавтракали, и Эдуард побежал на репетицию. Пьесу ставил Константин Санников, и автор хотел вместе с ним довести спектакль до ладу. Я занялся своими хлопотами – заказывал линию на Минск, договаривался с техниками местного радиоузла. С Эдуардом договорились вместе пойти поужинать. Уже совсем стемнело, а его всё нет. Шло время, и я начал беспокоиться. Наконец, часов в десять является, возбуждённый и весёлый, румянец залил щёки; снял запотевшие очки, дышит на них, неторопливо протирает. Спрашиваю, где был. Не спеша говорит будто сам себе: “Вот это история. Хоть новую пьесу пиши. Готовая завязка. Бди-тель-ный у нас народ и ушастый же, не прозевает.” Прошу рассказать толком, где пропадал и что случилось.
И он рассказал. После репетиции зашёл в ресторан с Санниковым пообедать. В спектакле Санников был не только постановщиком, но и играл вражеского лазутчика. За обедом автор оъяснял артисту, как незаметно перебираться через границу, на салфеточке рисовал ответственную мизансцену.
Не успели выпить компот, как к ним подошли двое в штатском, показали удостоверения и приказали пройти с ними до выяснения личностей. В грозном учреждении настойчиво допытывались, с какой целью и где собирались перейти границу и с кем связаны в Гомеле. Сначала задержанные рассмеялись, а вскоре стало не до смеха. Просили позвонить в горком, в театр, убедиться, что они обсуждали будущий спектакль и самую ответственную сцену. Когда наконец всё выяснилось (а могло и не выясниться), пригласили своих следователей на спектакль “Сержант Дроб”. – “Вот какой у нас бдительный народ на границе и тут”.
На юбилей театра гости съехались изо всех театров специальным поездом. Были главные режиссёры Мирович, Рафальский, Зоров, Кумельский, Кавязин, ведущие артисты всех театров республики. Делегацию возглавлял нарком просвещения Чернушевич; тогда все театры, кино и творческие организации подчинялись Наркомату просвещения.
Спектакль прошёл с огромным успехом. До сих пор помню высокого красавца Былича в роли сержанта Дроба, Згировского – Кадлуб-Добровольского, Горелова – Каленбруна и Санникова-лазутчика. Самуйлёнок был счастлив своей первой драматургической удачей. Переполненный торжественный зал требовал: “Автора!” Он растерянно кланялся, обнимал Санникова и Голубка, благодарил артистов. Именинником чувствовал себя помолодевший Голубок. Было ему тогда 53 года. Впереди маячило блестящее будущее театра. Коллектив наградили Почётной грамотой ЦИК БССР, театру дали грузовик, многим артистам присвоили почётные звания. Праздник ощущался на каждой городской улице. А меня беспокоила своя задача – наилучшим образом провести юбилейную передачу. Участники её собрались в репетиционной комнате. Включили микрофон, я рассказал, как проходят юбилейные торжества, Голубок взял очки и углубился в текст своего выступления. Я торжественно объявил: “Перед микрофоном Народный артист республики Владислав Голубок.” Он встал, поправил очки, жду, когда начнёт, а у него колотятся руки и дрожит челюсть, ртом хватает воздух, а сказать ничего не может. Что делать? Проваливаемся все вместе! Выдёргиваю из рук Голубка текст, даю Горелову и беззвучно шепчу “Читайте” и пододвигаю ближе микрофон. Он встал, подстраиваясь под голос и манеру Голубка, выразительно прочёл текст. Затем выступали артисты, а Голубок виновато опустил голову и молчал. Когда выключили микрофон, он простонал: “Надо же так провалиться! Будто грамоту забыл, а буквы слились в серые чёрточки. Чёрт знает, что со мной. Как представил себе, что слушает вся Беларусь, остолбенел и язык стал, как колода. Спасибо, что выручили. Надо же – смикитил!”Нас с Эдуардом проводил Голубок с надеждой на новые пьесы Самуйлёнка. Он был счастлив, окрылён вниманием и почестями. Это была наша последняя встреча. Нет, была и ещё одна, самая последняя.
С осени 1936 года начались страшные “варфоломеевские ночи”. “Чёрный ворон” шастал от дома к дому. Стремительно исчезали писатели, учёные, учителя, артисты, а потом партийные и советские работники. Не обминула эта горькая чаша и меня. Хмурым осенним днём 1937 года вывели меня на прогулку в дворик внутренней тюрьмы “Американки”. Сделал несколько кругов с руками за спиной и надзиратель закричал: “Лицом к стене”. Значит кого-то ведут. Я был уже опытным арестантом, не очень пугался надзирателей и оглянулся. Через двор – руки за спиною – вели Голубка. Я успел ему кивнуть, и глядел вслед, пока его вели в подвал. Это были последние шаги Народного артиста не по званию, а по народному признанию и благодарному уважению, талантливейшего сына Земли Белорусской, избранного божьей волей в выразители, утешители и мечтатели своего затурканного, поставленного на колени народа. И распятый на чекистской Голгофе Голубок остался непобеждённым, дважды и трижды возрождённым в памяти и в сердцах народа. Он победил своих палачей по дороге в бессмертие.
Сегодняшним маем, когда отцвела черёмуха, покрылись белой вуалью сады, Голубку исполнилось бы 110 лет. Половину из них, будто предчувствуя свой короткий век, он одержимо творил и был счастлив в работе на радость людям. Другую половину живёт его дух, его искусство, его неистребимый и непобедимый талант, и будет жить, пока на земле остаётся хоть один белорус.*
Сергей Граховский 1992год
Перевод с белорусского Татьяны Граховской
*Справочник «Беларускія пісьменнікі» Мн “Мастацкая літаратура” 1994г
Уладзіслаў Галубок
Уладзіслаў Галубок нарадзіўся 15.5.1882г на станцыі Лясная Баранавіцкага раёна Брэсцкай вобласці у сям’і чыгуначніка.
Вучыўся ў царкоўнапрыходскай школе, здаў экстэрнам экзамены за курс Мінскага гарадскога вучылішча (1906), скончыў у Мінску мастацкія курсы. Працаваў грузчыкам на чыгунцы, прыказчыкам у магазіне, слесарам у Мінскім дэпо.
У 1917-1920гг. – акцёр і рэжысёр Першага беларускага таварыства драмы і камедыі. З 1920 да 1922г. – загадчык мастацкага аддзела ў Народным камісарыяце асветы БССР. Адзін з заснавальнікаў беларускага савецкага тэатра. У 1920г. стварыў беларускі вандроўны тэатр, які называўся “Трупа Галубка”, а ў 1932г. атрымаў назву БДТ-3.
У 1937г. рэпрсіраваны. Рэабілітаваны 26.8.1957г. Вярхоўным судом БССР. Член СП СССР з 1934г. Народны артыст БССР (1928г)
Расстраляны 28.9.1937г….
P.S.На этой страничке справочника С.Граховский написал от руки: “Я ведаў вас, я бачыў вас у страшны і крывавы час! Не на спектаклі “Ганкі”, а на двары “амерыканкі”
В Сб. С. Граховского ”Так і было» (Мн. “Мастацкая літаратура”1986г) очерк “Галубіны вырай”
Поэт – всегда поэт
(В.Дубовка)
Встречаясь с Владимиром Николаевичем Дубовкой, я всегда отмечал: какой красивый человек! Какие ясные, умные и искренние глаза у этого бородатого сказочника. Они, казалось, видят насквозь и лучатся светом щедрой души.
Вспомнились слова Б.Пастернака, что плохой человек не может быть хорошим поэтом. Дубовка был чудесным человеком, неутомимым тружеником, незаурядным поэтом, переводчиком, сказочником, знатоком фольклора и мировой литературы, ботаники и пчеловодства, человеческих характеров и секретов строительства. Он досконально знал Беларусь и Закавказье, Сибирь и Крым, Север и Дальний Восток. Слушать его можно было часами и без конца черпать новое и неведомое из этой живой, щедрой энциклопедии. Таким он был в жизни и творчестве.
Читаешь его поэмы, стихи и сказки, глядишь на его мощную стать и гордишься, что судьба подарила тебе знакомство и встречи с волшебником, который столько добра сделал людям, столько принёс радости своим талантом, молодой энергией и мягкой добротой. Казалось, синеокий юноша отрастил бороду и прикидывается дедом.
Если бы понадобился типичный образ белоруса для скульптуры или художественного полотна, многие в первую очередь назвали бы Владимира Дубовку. Не только облик и стать, а некое внутреннее свечение останавливало внимание прохожих, которые долго смотрели ему вслед. Естественно, что он вдохновил известного скульптора, лауреата Ленинской премии Н.К.Аникушина, и тот выполнил в мраморе портрет поэта Владимира Дубовки. Не был бы Дубовка поэтом - стал бы геологом или зодчим, агрономом или учёным с неисчерпаемой энергией и трудолюбием. Но он поэт от рождения, поэт во всём, ибо поэт – всегда поэт.
Сколько помню и знаю творчество Дубовки, он с первых стихов – мастер, неутомимый искатель новых тем, жанров и формы. Он поэт, который не был начинающим. Я помню его стихи и имя с далёкого детства, когда ещё не знал ни Маяковского, ни Есенина. В 1924 году вышел первый номер журнала «Беларускі піянер». Его редактором был Владимир Дубовка. Сразу запомнился его стих «Бліскавіцы над лясамі”, который одно время был пионерской песней.
На обложке первого детского журнала была нарисована карта нашей республики, перечёркнутая извилистой линией границы. За ней оказались Молодечно, Гродно, Брест, Вилейка, Новогрудок и Слоним. На фоне карты пионер отдавал салют. Рука мальчишки поднялась как раз над «западными» городами.
Через много лет я напомнил Владимиру Николаевичу первый номер «Беларускага піоянера». Он усмехнулся и сказал:
- А знаете, тот рисунок на обложке едва не вызвал дипломатическую ноту правительства бывшей панской Польши. Пан консул обратился с официальным протестом к председателю ЦИК А.Г.Червякову, обвинив мальчишку на обложке в агрессивных намерениях. Вызвали и меня, но удалось всё свести к шутке. Хоть рисунок был и примитивным, но в некоторой степени пророческим.
Позднее я не пропускал ничего написанного Владимиром Дубовкой. Сама собой запомнилась поэма «Там, дзе кіпарысы» (1925). Всё в ней было необычным: экзотика никогда мной не виданного Чёрного моря, Ай-Петри, мальчик, что «кусаў на сонцы памідор». География нашей поэзии, ограниченная рамками родной деревни, сразу расширилась. Зачаровал натуральный, ёмкий и точный стих, широкое дыхание ритма, живая и образная лексика. Это я понимаю теперь, а тогда двенадцатилетний местечковый хлопчик был просто очарован музыкой стиха, свежестью слова, новизной картин солнечного края нашей страны. После его поэмы почти у каждого молодого поэта начали появляться циклы крымских стихов. У Дубовки перенимали ритм, ассонансные рифмы, необычную лексику – неологизм и словечки его нарочанского детства. Ему посвящали стихи, многие считали своим учителем. Я до сих пор помню тоненькие молодняковские книжечки с дубовым орнаментом на обложке и портретом автора. Облик Дубовки казался загадочно-романтичным – только половина освещённого лица с припухлыми губами, свисающей на высокий лоб чуприной, слегка прищуренным глазом. Таким он и представлялся мне сквозь годы.
У Дубовки за плечами была хорошая школа. После службы в Красной Армии он закончил Высший литературно-художественный институт имени Брюсова, слушал лекции прославленного поэта, выдающегося мастера стиха и знатока поэтики, учился у П.С. Когана, Н.А.Цявловского, жадно ловил каждое слово А.В.Луначарского, встречался с Маяковским и Есениным, дружил со Светловым и Голодным, овладел сокровищами мировой литературы. И, разумеется, был на голову выше своих друзей по «Маладняку»
В те далёкие годы я и мои друзья не разлучались с тоненькой книжечкой в жёлтой обложке с непонятным названием «Credo”. Каждое стихотворение и каждая строка волновали и открывали необычный свет поэтических образов:
О Беларусь, мая шыпшына,
Зялёны ліст, чырвоны цвет,
У ветры дзікім не загінеш,
Чарнобылем не зарасцеш.
Пялёсткамі тваімі стану,
На дзіды сэрца накалю.
Тваіх вачэй пад колер сталі,
Праменне яснае люблю.
Всё было необычно, ни на кого не похоже, хоть и не всегда мы могли дойти до смысла каждой строки и слова, но тянулись к новизне и свежести совершенных Дубовкинских стихов. Даже его фамилия напоминала зелёный шумливый дуб. Вспоминаются строки из «Credo»:
Дзіваваўся і так кахаў, -
Наглядзецца не мог калісьці.
Зубцамі чорных валос -
галава
Васільком здавалася шалясцістым.
И позднее, в наивной юношеской влюблённости мы часто признавались строками его стихов. Чувства поэта совпадали с чувствами чистых влюблённых сердец.
Стихи эти помнятся вот уже больше пятидесяти лет, а многое, что легко запоминалось с молодняковской поры, давно забылось. Поэзия Владимира Дубовки волновала молодёжь двадцатых годов свежестью чувств и мыслей, совершенством формы, богатством колоритного и сочного языка. И теперь удивляешься, как поэт не растратил языковое богатство белорусской земли, красоту речи нарочанского края, где родился и с которым расстался в пятнадцать лет. В 1915 году беженство привело родителей поэта в Москву. С того времени и до последних своих дней Владимир Николаевич там и жил.
Не раз судьба бросала его в самые разные уголки нашей родины, в стихию разных языковых течений, а он только богател сокровищами живых и образных говоров, находя самые яркие краски для своей поэтической палитры, сюжеты для мудрых и романтических сказок.
«Я никогда не учился ни в каких белорусских школах, - писал поэт в автобиографии, - всё мое знание белорусского языка от матери и из деревни. Вот почему я имею полное право называть белорусский язык – матчынай мовай». Она у Дубовки своя, отличная от других, по-настоящему образная и поэтичная («вусны твае кармазынам асмужаны», «палыны пасівелі на ўзгорку”, «запрыгоршчыць і кіне іх вецер», “толькі дрвівасць, невыраўная мара непрадонныя цеплівіць зірку агні”). Не все языковые находки Дубовки принял наш литературный язык, не всё выдержало испытание временем. А вот широко распространённое “адлюстроўваць” в начале 20-х годов в нашу лексику впервые ввёл Владимир Дубовка. Да мало ли с его лёгкой руки ёмких и образных слов вошло в наш поэтичный язык. В последнее время считаются новаторами и первооткрывателями новых языковых форм – глаголов, образованных от существительных типа “начэе”, “азалее”, “”вуглее”, забывая, что всё это было у молодого Дубовки, что он давно отказался от лингвистических упражнений, не надеясь, что через полстолетия найдутся продолжатели его экспериментов, и присвоят себе приоритет открывателей языковых находок.