… Над столом витали сладковатые воспарения крепкого вареного меда.
Иоанн охотно с дороги хлебал наваристые щи, признался, что послан Санаксарскими монахами в Москву для рукоположения в священнический сан.
Федор Степанович как-то разом засуетился: подливал щец, подкладывал сыну ломти ржаного хлеба, наложил упревшей в печи каши, с молоком торопился… Так же суетливо налил меду гостю и себе. От второй чарки Иоанн отказался.
— Эт-то, сыне мой… Эт-то опять же честью для нашева рода…
Нил выпил первым, басовито крякнул, вытер свои яркие губы полотенцем и, кинув короткий взгляд на Иоанна, скорей для себя сказал:
— По лбу широкому — видно, что умом ты, роденька, награжден, а по глазам светлым — чистотой душевной. Дерзай! — И с горечью признался: — А я вот такой облый многова не вместил. Знать, не всем дано…
Он подвинулся ближе к Иоанну, вскинул мясистую ладонь: — Но смотри — та-ам вашева брата видали. — Нил помолчал и ленивым сытым голосом начал пугать и хозяина дома, и его сына. — Упреждаю! Ты, Федор, собери рубликов на протори. Сказывали, что иные архиреи московские нескоро на белое крыльцо дома свово пускают священства ищущих.
— Так ведь и недостойные осаждают, не без тово! — бойко заслонил словами сына Федор Степанович. — Дают те архиреи кой-кому опамятоваться и вострить лыжи назад…
— Бывает, бывает, притязают и не навыкшие служить в храме. И время у владык крадут попусту — я о другом. — Нил запокашливал, что-то огурец соленый не пошел. — Виновна самохотная и дерзостная подручная архирейская — это она увесистых гостинцев ждет. А иному беззаступному священнику добиться тово же перевода из одново прихода в другой — да за это митрополичья челядь однова разу пятнадцать рублев просила! Тут, из Лукояновской округи жалобился мне поп: в Москве он тоской был снедаем несколько недель, прежде чем переход-то в другое село разрешили. Стенал: жена и дети без нево в скудости пропитания искали во дворах селян — во как!
Федор Степанович вздыхал, глядел куда-то в окно — там, в улице, кружили белые веселые завихри поднявшейся метели. Сказал с надеждой:
— Ништо! Мой сын церковную службу знает, хоть сейчас править ее готов. Да и в мирском слове навычен — не робок!
— Ну, тогда-а… — развел руками Нил. — Сем-ка налей, аз бывальщину скажу, во Флорищевой пустыни слышал. Тамошнева основателя Илариона в иеромонахи посвящал сам патриарх Никон,[16] это вроде в прошлом пятьдесят четвертом году. Он, Никон, горденек, исполнен был царского величия… Самолично испытывал каждова, кто искал священства. А надо сказать, патриарх повелевал, чтоб искатель грамоте умел, смирением отличался и церковному правилу искусен был, и от божественных книг сказителен. Ну вот явился Иларион на высокие очи — Никон заставил его прочитать из Евангелия и, когда тот стал чести мерно, учительно, в меру громогласно… Слово Божие из уст его потекло аки река пресладкая… Никон умилился и якобы сказал: сей инок есть отрасль от благова кореня и ветвь от благоплодного древа… Посвятил патриарх в сан достойного искателя, после Иларион Флорищеву пустынь высоко поднял, был в высокой чести у царей Алексея Михайловича и Федора Алексеевича, митрополитом Суждальским игумена вознесли…
Рано смеркалось. Федор Степанович с Нилом засобирались посидеть у шабров, а Иоанн пошел в хлев задать сенца скотине. Уставший за дорогу, спать лег рано.
На полатях, на овчине тепло, разморно. Вспомнилось давнее — тихие игры на этих вот полатях зимними днями, материнские сказки и всякое бывалошное… Взбудоражили слова Нила об архирейской челяди, и потому вдруг защемила тоска: а как замнется он там, в Москве, перед владыкой, как начнет путаться в ответах на вопрошения, окажет себя незнаем. Рассердится архирей, и как возвращаться ему в Санаксарский…
Но тут спасительно вспомнил про чудное видение — он уже привычно вспоминал его в очередной трудный час, в минуты смятения и внезапной растерянности… Сошла мать Пресвятая Богородица с небес, стояла на воздухе, а потом медленно, легко нисходила вниз и призывала его к себе, к храму!
Медленно, в полусне сладком, повторил монах чуден глас второго видения, глас горний: «Время тебе о душе, время тебе обращения и исполнения твоего обещания… Господь во всем благом будет тебе помощник…»
И тотчас стало спокойно, и сон скоро смежил его веки.
… Бумага игумена Арзамасского Спасского мужского монастыря к архимандриту Новоспасского монастыря в Москве скоро все начальное управила: бытовать Иоанна определили тут же в Московском — в братском корпусе имелось несколько свободных келий для прибылых монахов.
Основанный в XIII веке в Московском Кремле как женский, после 1462 года — в год избавления от татар при Иване III, монастырь стал мужским и перенесен с Кремлевского бору на Таганку. С этого времени он и стал называться Новоспасским. С конца XV века — усыпальница родственников царского дома.
У Арзамасского Спасского и московского давние добрые связи. Новоспасский надзирал за собратом на мордовской земле. В Москве получили арзамасцы план каменного собора, а в минувшем 1638 году старец Ипполит — резных дел мастер из Новоспасского, изготовил иконостас для монастырского храма в Арзамасе, связывало обители и то, что арзамасская церковная десятина входила в состав Патриаршей области с появления первого патриарха Иова в 1589 году по 1700 включительно. Более того, арзамасского игумена Иону в 1638 году взяли управлять московским Новоспасским.
На первые два-три дня к Иоанну приставили молодого монаха Сергия. Тот сразу успокоил:
— Отдохни с дороги. А после повожу тебя по святым местам, попадешь ли еще когда в Москву! Рукоположение будет в самом конце января, а то и в начале февраля, не раньше. Что глазами-то опал, не бойся, своих патриарших тут долго не держат, расспросы коротки, так, обще…
В первый день, когда Сергий по первопрестольной водил, Иоанн едва успевал голову поворачивать по сторонам: все-то в интерес, в диковинку, все в похвалу и сколь много древних святынь в Кремле! Далее Иоанн ходил уже один по Москве, без поводыря и толмача, ходил неспешно и все-то ахал и восхищался: чем только не овладел, чего только не достиг русский человек и в украшении града своего!
Вечерами в келейку заглядывал тот же Сергий и готов был похваляться всем московским хоть до утра. Говорил он громко, запальчиво, даже и с радостным захлебом, махал руками.
— Да наш, Новоспасский… Но я из началу… Три монастыря в Москве знаменуют свержение ига татарсково: Симонов — позорище Мамая после Куликовского побоища, Крутицкий — упадок орды, а наш, Новоспасский, — полное уж освобождение от татаровя. А святыней у нас нерукотворенный образ Спаса Хлыновского, передан в 1647 году из Вятки…
— Я сразу-то не поспрошал… — Иоанну в долгие зимние вечера не хотелось расставаться со словоохотливым Сергием. — На основании столпов-то паперти собора кто же изображены, непохоже что православные, не иконные лики…
— А-а! — Сергий закивал головой. — Про этих спрос частый — мужи греческой земли: Омир, Орфей и Платон-любомудр.
— Как же они сюда попали? — удивился Иоанн.
— Жили до рождения Христова, большую память о себе оставили. Тут так… Наши деды, что собор созидали, выразили сим, что вся мудрость языческая не восходила выше нижних ступеней христианского храма!
— Вона что-о… Гордо мыслили наши предки!
Монах не торопился уходить, еще и еще напоминал:
— Ты осмотри завтра гробницы собора — там родословие Романовых. Там покоится великая инокиня Марфа — посестрия патриарха Филарета. Что ты так на меня воззрился? Посестрия — бывшая супруга боярина Федора Никитича Романова, родителя царя Михаила.[17] Царь Алексей Михайлович добре прилежал к собору. Что еще… Попытай попасть в патриаршу ризницу. Что в ней драгоценного пребывает, и исчислить невозможно: книги древние, что Никон собирал, облачения, утварь патриархов, кресты дивно украшенные, а саккос, что принес митрополит Фотий из Царьграда, унизан семьюдесятью тысячами жемчужных зерен — диво, чудо вселенское!
Митрополит Сарский и Подонский Евфимий внимательно и строго посмотрел на Иоанна и коротким взмахом руки оправил свою ухоженную бороду.
— Давно в монашестве?
— На девятнадцатом году постригся, ваше преосвященство. Теперь мне двадцать два.
— Пишет братия Санаксарского в челобитной о твоем монашеском достоинстве — вельми похвально. Просят рукоположить во священники…
— Тако, ваше преосвященство.
— Так ты арзамасец, нашей патриаршей десятины…
— Подгороднева села Краснова уроженец. Родитель, дедове, дядя — все в храме служащие.
— Порядок службы церковной знаешь, грамотен?
— Читать отрочем начал, довольно навычен. А вседневные службы с мальства затверживал, частенько за родителя чтецом в церкви Рождества.
— Похвально! А скажи-ка слово об обеднице?
— Её в иные дни вместо литургии отправляют. Кроме часов, читается псалом сто второй и сто сороковой и «Единородный Сыне, блаженны…»
— Из Катехизиса — что есть священство?
— Священство есть Таинство, в котором дух Святой правильно избранного, через рукоположение Святительское, поставляет совершать Таинства и пасти стадо Христово.
— Вот ты мних… Нут-ка, за что чтим святого подвижника Савватия? Что показует тебе его земная жизнь?
— Во времена Василия Темного подвизался Савватий, кончил дни своя по следованной Псалтири в деревне Сороке, а год-от шел шестьдесят второй… Поставил в лопи дикой на Соловецком острову обитель, да захирела после она. Но восстановил ее святой Зосима…
— Добре так! И еще испитую! Почему установлен праздник трех святителей: Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустова, ведаешь ли?
— Читал предание. Распрю, мирские споры о том, кто из этих святителей боголюбезнее, погасили сами святые. Явились они к Иоанну епископу Евхаитскому и сказавше: «Мы имеем одно достоинство перед Господом».
— Э, брат, да ты книжен, насыщен, высоце глаголал! А теперь перейдем к должности священнической…
Евфимий спрашивал-таки долгонько, Иоанн уж кой-где и сбиваться в слове начал. А митрополит хотел продлить свое удовольствие, слушая, как умно говорит этот молодой монах.
— Более чем довольно! Скажи от меня родителю и дяде благодарность за научение. Поболе бы нам таких выученников. Грамоту тебе о священстве справят скоро, сам тут потороплю. Буди на тебе Божия милость!
Иоанн подошел под благословение, степенно поцеловал руку святителю.
… Подписал грамоту арзамасцу Патриарх Московский и всея Руси Адриан, что после и еще окажет добрые знаки внимания Саровскому пустыннику.
Радостным вышел с Патриаршего двора Иоанн, вышел иеромонахом — черным священником.
В Москве пустынно, вьюжило, на перекрестках улиц и бесчисленных переулков выплясывали белые снежные круговерти.
Было 2 февраля 1692 года.
Снова потянули ветра южные, опять солнце яро снега топило — пришла весна-красна мир Божий украсить, а людям дать хлеб насущный посеяти.
И опять душа Иоанна потянулась на Старое Городище: монах, оказывается, оставил в боровине что-то от себя в прошлое пребывание, и то, оставленное, жило там на облюбованной горушке и вот настойчиво звало к себе.
Всех в Санаксарском знал, всех поспрошал не раз, но ни един не отозвался из братии разделить пустыннические труды с ним — откуда такая боязнь? Неужто все так пригрелись в этом маленьком убогом монастырьке?
Братия Санаксарского жила скудно, на мирские подаяния. Старость, она не радость: руки, что крюки стали, где уж земельку ворочать! Как и в арзамасском Введенском, чернецы темниковского надеялись, что молодой иеромонах станет опорой обители, и быть бы ему игуменом, да вишь взыскует подвигов духовных — как такого держать, пусть дерзает во славу православного монашества!
Перед уходом Иоанн одним только и утешался, что свято место пусто не бывает: сыщут себе санаксарцы черного священника.
Нужен собрат для пустыни! Мало ли что, вдруг хвороба напастью повалит, и кто ковш воды подаст, кто обогреет огоньком камелька, кто добрым словом смятенную душу поддержит.
… Одни из монахов упрашивали остаться, другие отрешенно помалкивали, третьи — хожалые-бывалые, вроде осудительное шептали. Уже перед самым уходом в задворье монастыря под шумными весенними березами, запахиваясь в ветхий армяк, седой, сильно исхудавший за долгий предпасхальный пост старик как бы нечаянно вспомнил:
— Еще Стоглавый Собор, а потом и соборы последних годех вразумляли: прячутся-де в лесах иные монаси своекорыстно, чтобы приять летучу славу подвижника. Таковая слава, она ведь впрок — хлебная! Посидит, посидит пустынник, обретет о себе известие в народе и вот начинает скитаться по градам и весям и безбедное пропитание имеет от набожных человецей…
Иоанн понял намек. Не смутился, ответил прямо:
— Этова не ищу. Других не сужу… А о себе… Я лишним ртом у родителей не был, когда молодешенек постригся. И не ради славы, а из любви к Господу. Прилепился, видно, к Сарову, в пустыни и впредь себя вижу…
— Прости ты нас, Иоанн! — старец бесперечь вытирал слезящиеся на ветру глаза. — Я тебя не стужаю и не стыжу. Братия наша — простецы сущи. А дурное слово прилипчиво, вот кой-кто и шептует о тебе зрятину. Подаде тебе Всевышний! Иди на духовный подвиг, пока молод. Исполать тебе!
Каждому из монастырских поклонился поясно, поспасибовал за братский приют, пожелал всем здравия… котомку за плечи, дубец в молодые крепкие руки и айда версты считать.
Иоанн возвращался в Арзамас…
На голове поношенный гречушник — продувно еще в скуфье, рыженький пошорканный армяк, новые лапотки своего плетения — легко дышится на воле, легко шагается молодому.
Зашел на Старое Городище, ночь провел в своем шалаше. После показался мельнику Онисиму, мельничиха налила своего квасу в бурачок.
Мужики еще пахали кой-где, следом за сохой по черному взъему земли вышагивали зоркие черные птицы. А небо с высоты звенело жаворонками. Иоанн вскидывал голову — где они там, певуны родные?
Кажется, со всех сторон бела света неслось веселое:
— Тюр-ли! Тир-лю-лю! Тир-лю-ю…
А в придорожных кустах, будто и не слыша жаворонков, тонко тенькали беспечные пеночки…
Благодатью земной была полна грудь, и Иоанн опробовал голос, запел духовный псалом:
Арзамас открылся вёрст за шесть в лёгкой голубой дымке. Эта весенняя дымка, это завораживающее марево казалось издали лёгким водным поясом, и так чётко сверху обрезалось оно густой синевой крепостных стен города с его приземистыми островерхими башнями. Ближе той неспокойной, какой-то текучей над землёй дымки узким парусом высоко белела каменная шатровая колокольня Смоленской церкви Выездной слободы.
Ах, казачья Выездная слобода… Поселена ты прежде велением Иоанна Грозного для охраны новой русской крепости на восточных рубежах России. Пятьсот донцов да арзамасские стрельцы с пушками и затинными пищалями — так и не дерзнули степняки на осаду новоявленного города. А в недавних годах, как родитель сказывал, царь Михаил Федорович пожаловал укрепившихся на земле казачков в вотчину боярину Борису Салтыкову за верную его службу противу польских, литовских и немецких людей. И вот теперь уж не казаки в слободе, а мужички подъяремные. И судит-рядит их не царь, а ненавистный псарь… Казацкие сердца еще не усмирены. Потому-то в воинстве удалого Степана Разина и появилась монахиня из Выездной, Алена прозванием. Крепко билась она с царевыми стрельцами в мордовских гранях, тысяч шесть у нее мужиков под началом… Но выдали после боя Алену со товарищи князю Юрию Алексеевичу Долгорукому, и пожег он Аленушку в срубе, яко еретицу, что лечила раненых кореньями и заговорами. В Темникове лютую смерть приняла Алена — много о ней сказывали Иоанну в Санаксарском монастыре.