«Ну стучи, стучи! Бог услышит и вместо ног спички вставит».
«И скажет, что так было!» – подхватил тот, который тогда носил продавать язя и, видимо, врезал потом мне свинчаткой по затылку.
«А псине твоей, – вновь заговорил Разноглазый, – без нас решку наведут!»
И тут догадка меня осенила. Побежал я домой, сложил кусочки расписки, которые мама замела в угол, прочитал, что фамилия милиционера Пахомов. И – прямым ходом – к начальнику милиции.
Им оказался пожилой майор с лысиной, которую едва прикрывало два десятка чалых волос. Слушал он меня рассеянно, словно ему в сотый раз рассказывал залежалый анекдот. А когда я дошел до встречи с блатышами, которые пригрозили убить Норму чужими руками, даже поморщился.
«Ну короче, короче! – поторопил он и потом вдруг спросил: «Говори, что от меня-то надо?»
«Не трожьте мою Норму!» – выпалил я.
«Какую это Норму?» – насторожился он, словно я поднял вопрос из области, которая никому недоступна.
«Собаку у меня так зовут».
«А-а!» – кажется, облегченно протянул он и стал рыться в бумагах, что в беспорядке лежали на его столе.
«Дульшин моя фамилия! – заторопился сказать я, чтобы начальник не утруждал себя хлопотами поисков.
«Вот так, Дулькин…»
«Дульшин», – поправил я.
«Ну это все равно! – отмахнулся он. – А вот привести собаку или нет – не все равно».
Он посмотрел на часы и заключил:
«В общем, чтобы через полчаса она тут была!»
«Ну почему?»
«В милиции, – поучающе начал он, – не объясняют, зачем и почему. Тут говорят: «Надо!» Усвоил?»
«Не имеете права!» – опять поднял я голос до петушиного крика.
«Пахомов!» – крикнул начальник в чуть отщеленную дверь, за которой явно кто-то стоял.
За моей спиной вошел милиционер и стал рядом со мной так, что я видел только его ноги. Тут пудовые сапоги не оставляли темные – с размывами – следы, как у нас в комнате, хотя сейчас Пахомов только что пришел с улицы, где все еще шел дождь.
«Почему он пришел сюда? – кинул начальник в меня пальцем. Не указал, а именно – кинул. – Неужели нельзя было сразу все объяснить?»
Его голос сходил на ворчливость.
«Разрешите доложить!» – подвытянулся Пахомов, хотя живот не давал и намека на стройность.
И он стал говорить обо всем с самого начала, то и дело сдвигая на живот свой летчиский планшет и вычитывая через его целлулоидную перегородку все то, что легло на бумагу в форме протокола и другого бюрократического чтива.
«И ты порвал расписку?» – спросил начальник тоном, словно я ограбил Государственный банк, когда Пахомов дошел до финала его пребывания в нашем доме.
«А вы идете на поводу у преступников!» – крикнул я, как потом поразмыслю, явно лишнее. Но, откровенно говоря, блатыши не зря намекали, что с Нормой расправятся другие.
Наутро Пахомов пришел к нам снова. На этот раз не один. С ним еще трое милиционеров припожаловали. Да еще с сетью.
Завидев их в окно, я понял, что они собираются взять Норму силой.
И тут во мне появился какой-то азарт. Так, наверно, ведут себя те, кому, как говорится, терять нечего. Потому я потихоньку открыл дверь и коротко приказал: «Фас!»
Норма, в два широких прыжка очутилась во дворе, вертанулась через спину, как, видимо, была учена на случай, если в нее будут стрелять, и кинулась на милиционеров.
Те трое, что были и легче Пахомова и явно помоложе его, успели выхватиться на улицу, а Пахомов, замешкавшись, стал было рвать из кабуры наган, как тут она его свалила ударом лап в грудь, катанула, как пустую бочку, к изгороди, которую я только что соорудил и, зарычав, стала подбираться к горлу.
«Помогите!» – закричал один из милиционеров.
Я степенно вышел на крыльцо, позвал к себе Норму и сказал несколько примятому Пахомову и перепуганным его спутникам:
«Вы чего, забыли, что у нас вся рыба выловлена?» – и вынес им сеть, которую они впопыхах бросили у крыльца.
А вскоре к нам приехал майор. С ним я объяснялся на улице, потому что Норма сидела под запором в доме.
Начальник сперва даже в ласковость ударился:
«Здорово ты их тут припугнул! – рассмеялся он. – Прямо шутник и – все. Если со стороны посмотреть – спектакль».
Но это была – присказка. Потом он, постепенно строжея голосом, рассказал, что бывает тем, кто не слушает милицию и, стало быть, нарушает закон.
А кончился наш разговор на крике. Майор обозвал меня пособником врагу, а я его – чуть ли не тыловой крысой.
В ту пору я не знал другой власти, кроме милиции, поэтому не видал, кому можно было пожаловаться на ее произвол.
Мама уже заводила со мной разные разговоры.
«Может, отдадим ее, Ген? – начинала она. – Там она будет бандюг разных отыскивать».
«А их нечего отыскивать! – опять до петушиного дишкана возвышал я свой голос. – Они все сейчас в милицейскую форму одеты!»
Я, конечно, говорил глупость и, если честно, совсем не верил этим своим словам. Но – в запале – что только не шлепнешь.
И, как я сперва думал, тоже в запале, начальник пригрозил:
«Тогда мы ее застрелим, как собаку!»
«Попробуйте!» – дерзко ответил я.
Майор понизил голос:
«И что будет?»
В нем, как я пойму, когда повзрослею, горел такой же юный спорщик, потому что, хотя и было ему много лет, по сравнению со мной все же жило где-то в душе мальчишество, когда хочется, как говаривал Савелий Кузьмич: «Обваляться, но не поддаться».
«Тогда увидите!» – неопределенно, а оттого и зловеще пообещал я.
Все случилось неожиданно, хотя у меня из головы не шла угроза майора. Пришел я с работы. Стою, руки мою под умывальником, который кого-то угораздило прибить к живой яблоне. Норма, услышав мой голос, заскулила и заскреблась в запертую дверь.
«Ну подожди малость!» – успокоил я ее. Но она, видимо, приняв мои слова за зов, забежав в комнату, вскинулась на подоконник.
И в это время раздался сухой ломкий выстрел. Я, кажется, влетел в дом вместе с рамой. Во всяком случае, точно помню, что скинул ее со своих плеч. Норма, на вихлючих ногах, крутилась на одном месте, словно пыталась догнать свой хвост. Потом, подвихнув голову, упала и из ее глаз закапали на пол медленные тяжелые слезы. Умерла она на моих руках.
На выстрел во двор сбежались пацаны с нашей улицы. Потоптались у закрытой двери. Потом Юрка Чуркин первым подошел к окну.
«Кто ее? – спросил тихим голосом и добавил – на ложном порыве: – Я бы их!..»
Я ничего ему не ответил, хотя знал, что из Чурки и жалельщик, и заступник липовый.
А потом пришли те слова, не испугаться которых мог только безумец.
«Гива! – позвал я Ивана Гордеева. – Узнай, где он живет. Его фамилия Пахомов».
Зато Бугор по-своему рассудил мое состояние. Коротко куда-то сбегав, он заявился с бутылкой в рукаве.
«Хлебни! – сказал. – А то весь зеленый сделался».
Я отпил глоток, потом еще. Водка укрепила решимость. Мы хотели похоронить Норму в Мишкином саду. Но тут внезапно запротестовала мама.
«Здесь же Мишина бабушка лежит!» – устыдила она меня.
А мне, если откровенно, Норму было жальчее многих людей. Я не мог в ту пору понять, кем для меня была эта собака. Конечно же, не в простой привязанности и преданности дело. Она, как я уже говорил ранее, была частью моей, в общем-то далеко не легкой и не безгрешной судьбы.
Я весь вечер просидел на порожках. Несколько раз выходила меня звать мама, но я упрямо ждал Гиву.
Он пришел часу в двенадцатом и молча опустился рядом со мной.
«Где?» – спросил я ровным тоном.
«За Яблочным, в яру», – ответил он.
«Ты хорошо запомнил дом?» – поинтересовался я, поощряя пожатием руки его, как потом пойму, тоже преступные действия.
«А если не он?» – осторожно спросил Гива. Так осторожно, словно от его вопроса мог упасть потолок.
Я не мог объяснить, что мне подсказало: его это пуля. Больше некому. Не будет же сам майор заниматься такой черновой работой.
«Но он мог приказать?» – задал я самому себе вопрос. Но тут же расплавил его в жарыни злобы, что подкатила под горло.
Наутро первым ко мне прибежал Чурка.
«Ну чего ты удумал?» – спросил.
«Ворота суриком покрасить», – ответил я.
«Зачем?» – насторожился Юрка. Он всегда «клевал» на дешевую «покупку».
«Чтобы козлы меня десятой дорогой обходили».
Хлюпнул он носом, уморщил его, как при чохе, и промолчал.
Гляжу я на него: вылизанный он какой-то весь, словно корова его языком причесала и кольцо кудрявое на лоб слюной прилепила.
Не любят у нас на улице Чурку. Враждовать с ним никто не враждует, но и дружбы не водит. Так – неприкаянно – и мотыляется он промеж пацанов.
Мы с Гивой дважды обошли дом Пахомова. Находился он у самого края оврага. Забором был огорожен только с двух сторон.
Потому что слева, на всю глубину двора, стояли соседские дома, катух и сарай-дровник. А сзади и вовсе нечего городить. Там был – яр.
Со дна оврага мы оценили, что двор Пахомова стоит на порядочной верхотуре, на которую взлезть будет не так-то просто.
Стали думать.
«Может, петлю вон на тот столбик накинем?» – показал Гива.
«Тоже мне табунщик! – высказал я сомнение и добавил: – Накинуть-то можно. Но только не с твоей ухваткой».
И, как потом пойму, зря обидел друга. Он эту науку где-то постиг, без отрыва от нашей улицы.
Теперь надо было узнать, есть ли на пахомовском подворье собака. Вообще-то не должна быть. Иначе бы стрелять в Норму у него рука не поднялась.
Однако через яр было видно, что в левом углу что-то наподобие халабуды имеется.
И тут нас внезапно разыскал Юрка Чуркин. С биноклем.
«Нате, – говорит, – не ломайте зря глаза».
И я сразу же увидел конуру. И не только ее, но и собачонку рядом с ней. Маленькую такую, пузатенькую, чем-то на Пахомова похожую, только в миниатюре.
«Значит, утремся рукавом и подумаем, что отобедали», – мудрено выразился Гива. – Во двор без шума нам не попасть».
«Ну тогда швыряй свою петлю!» – озленно выкрикнул я.
И он – швырнул. И точно накинул ее на тот самый столбик. А через нее протянул телефонный кабель, на который я потом – уже ночью, – укреплю груз.
Вечером, снова появившись напротив дома, мы заметили: веревка и кабель никем не замечены. Значит, все идет по плану.
По чьему-то наущению или по своей дури, но Бугор каждый день стал носить мне бутылки с водкой.
«Чтобы ты не остыл», – сказал для непонятности.
И я, время от времени, прихлебывал из одной из них, что у меня во внутреннем кармане побулькивала.
Сделал я несколько глотков и тогда, когда – где-то среди ночи – привязал к тому самому кабелю противотанковую гранату, две ГГД и – «лимонку» в придачу. У нее-то как раз и поослабил колечко, чтобы его можно было смыком выдернуть, потянув за привязанную к нему леску из конского волоса.
В овраге мы протолклись до утра. А когда чуть стало развидняться, Гива на свой наблюдательный пункт подался. Мне его хорошо было видно.
Операция в общих чертах сводилась к следующему. Гранаты подтянуты к самому нужнику. Выйдет по утрянке Пахомов по неотложной надобе, и – тут я его и оголоушу.
И вот – жду. Соседи все давно попроснулись. Какой-то идиот, словно ему нет уборной, прямо с верхотуры чуть ли не в глаза мне посикал.
А Пахомов все спит. И знака мне никакого Гива не подает.
Потом – слышу – кто-то наверху зашебуршал. Гляжу на Гиву, сигнала нет. Значит, не Пахомов. И – точно. Голос женский, должно, собаку укоряет: «И когда ты перестанешь под ногами вертеться?»
Я отхлебнул большой глоток и вновь затаился. И вдруг – сигнал. И я шаги услышал. Тяжелые. С придавом. Наверно, обут в те же сапоги, которыми наследил в нашем доме.
И я опять проверил себя на слюнявость. Подумал, вот сейчас взлетит он на воздух, и не будет знать, кто это его покарал.
Но еще один глоток из бутылки одервенил мускулы решимостью.
И я, чуть пришагнув к пещерке, в которую – по нашему замыслу – должен нырнуть, высмыкнув кольцо.
Вот, слышу, дверь заскрипела. Видать, Пахомов зашел в уборную, и я, прошептав присловие Савелия Кузьмича: «Прости мя, боже, так твою мать!», дернул за леску.
Взрыв уронил мне на голову такую тяжесть, что я не упал, а закатился в ту самую пещерку, из которой когда-то народ выбрал глину. И уже оттуда увидел, как на дно оврага летят какие-то дрючки, щепки, даже солома.
В домишках напротив, заметил я, все окна высадило. А стены стали в каких-то щербинках. То ли их осколками посекло и то ли Пахомычевым дерьмом вылепило.
Как и договаривались, домой сразу не идем. Сперва – отдельно друг от друга – побродим в окрестностях нашей улицы, поспрашиваем у пацанов, что слышно и как дела. И, только после этого убедившись, что за нами нет хвоста, заглянем на подловку к Гиве, где он оборудовал надежное лежбище.
Поблукал я по-над Волгой часа полтора или два и только собрался в нашу улицу ступить, девчонка соседская мне наперерез чешет.
«Гена, – говорит, – а тебя милиция ищет!»
«А Гива где?» – спрашиваю, охолодав грудью.
«Его уже увезли! – отвечает. – На машине. И вздохнула совсем по-взрослому: – Везет же людям!»
«Ты сама видела Гиву?» – осторожно спрашиваю девчонку.
«Ага!»
«Он чего-нибудь говорил?»
Она – опять по-взрослому – потерла ладошкой лоб.
«Нет, – сказала она наконец, – ничего не говорил. Он кричал только кому – не знаю: «Рви!» И еще про засаду в Мишкином доме чего-то упомянул».
У меня горели подошвы, так хотелось поскорее дать стрекача.
А девчонка, уже отойдя от меня порядочно, вдруг крикнула:
«Еще он крикнул: «Нас предал Чурка!»
Значит, все же Юрка! Это почему-то успокоило, и я, не таясь, побрел, как в этих случаях говорят, куда глядят глаза.
Как очутился на вокзале, сам не знаю. Но только вид поезда заставил моментально подумать, что надо уехать. Но куда? В Барнаул? Но мама-то еще здесь. А, потом, это не ближний свет. Пока доедешь, и на погремушку костей не останется.
И вдруг мысль в душу ударила: «А были ли у Пахомова дети?»
И так погано стало, словно не месть я совершил, а предательство.
Полез я в карман, чтобы отхлебнуть из бутылки. А она – пуста. Видно, выплеснулось все, когда по ярам огинался.
Походил я немного возле вагонов, гляжу: моряки возле крана с кипятком сгрудились. Я – к ним.
«Слышали, – говорю, – начмила пацан подорвал?»
Я взял повыше рангом, чтобы хоть этим огорошить.
«Да мне один комар в ухо свербел! – сказал здоровенный матрос с тремя лычками по полю погончика. Так, что даже не видно, какого он у него цвета.
Подкинул я тут еще подробностей. Только вкратце – сказал все, как было.
Загудели моряки, кто что говорит, а один, похлопав меня по плечу, произносит:
«Не тут воюешь, браток!»
«А где же мне воевать?» – наивно спросил я, хотя отлично знал, куда все стежки-дорожки сейчас навострены.
«А то давай махнем с нами на Север?» – сказал тот, что про комара байку выдал. – Там тебя в школу юнг определим».
И уже через полчаса в вагоне, который толкало, болтало, качало, и «почти не везло», как выразился тот самый высокий моряк, которого звали Вася, я бацал «Яблочко», пел – какие знал – расхоже, военного времени, частушки и примерял поочередно: бескозырки почти со всех голов, утонув в них по самые уши, Васины брюки, про которые он сказал, что они «шире Черного моря».
С пути я черкнул маме два слова, чтобы она не беспокоилась, по почерку узнав, что это я пишу, потому что подписи я не поставил.
И еще. Мне хотелось забыть решительно все, что со мной было или случилось на моих глазах: и то, как шевелится под боком при бомбежке земля, и то, как горит живьем человек, и то, как глохнут и слепнут бабы, хотя и остаются в общем слухменными и зрячими, от непонятного мне чувства, и то, как копошатся на дне оврага старухи, обирая убитых, и то, как смыкнул я ту самую леску, обрушив себе на голову землю, а на задницу – приключения.
Если ноги мои сколько-то вихлялись в плясе, может, больше из-за того, что не перестали дрожать, то с песней у меня явно ничего не выходило. Мой голос был хил, как мне казалось, не от голодной немощи, а от горечи, которая накопилась от водки, что я пил все последние дни, и от угрызений, что кололи меня тяжелым неотвратимым, как все содеянное, вопросом: «А были ли у Пахомова дети?»