– Да, – развел руками хозяин, – хоть околевай.
– Гостинца сродственникам купить хотел…Три года сына не видел.
– Вона как! Три года, говоришь… Да погоди, найду для тебя кой-чего.
Он открыл боковую дверь и зашуршал кульками.
– Привезли вчерась крупы и сахару чуток, мука картофельная есть…
– Давай всё, – обрадовался солдат.
Через несколько минут он шёл по шоссе, немного подволакивая ногу и сторонясь проезжающих саней.
– Никак Сапожниковых зять? – вдруг послышался голос.
Солдат поднял голову. Сани с рыжей лошадью остановились. Бородатый возница внимательно всматривался в худое лицо.
– Он самый.
– А я смотрю: лицо как будто знакомое. Садись, доведу по-суседски. Я Антип, сусед ихний. А тебя как нарекли, а то запамятовал?
– Константин. Спасибо… нога разболелась. – Солдат с облегчением сел в сани, сняв котомку.
– Но, Жозефина, пошла, родимая!
– Жозефина, – усмехнулся солдат – Кто же её так назвал?
– А что? Хорошее имя, – отозвался Антип. – У нас и Наполеон есть, дочка хозяйская назвала… Ты на побывку али как?
– Насовсем. После ранения чуть богу душу не отдал.
– Это хорошо, что насовсем… Скорее бы войне конец, без мужика в деревне худо. Кого убило, кого покалечило. Баба как лошадь всё на себе везёт, сама в оглоблю впрягается. Лошадей с каждого двора, почесть, забрали. У Михаила-то хотели племенного жеребца забрать, уговорил взять кобылу.
– Моих сродственников давно видели? – переменил тему Константин.
– Вчерась видал, мы же суседи. Мальчонка твой здоров, вымахал – не узнать.
– Я его махоньким совсем оставил… Вдруг не признает меня?
– Что ты! Признает, конечно, не сумлевайся!
Антип, немного подумав, порылся в мешке и вынул красную жестяную банку.
– Ну, стало быть, тебе нужнее. Держи, сыну отдашь… вроде как от тебя.
Банка была большая, ярко-красная, с золотыми буквами на глянцевом боку.
– «Монпансье из фруктовых и ягодных соков… Абрикосов и сыновья» … – прочёл Константин. – Спасибо, дядя Антип.
– На здоровье. Признает, куда денется-то? Родная кровь… Давай, Жозефинушка, давай, голубушка, чуток осталось!
***
Полинка выпросила у матери красные лоскутки и шила почти всамделишные сапоги для кошки, как в книге сказок, которую Яшка принёс из школы.
– Четыре сапога надо, – настаивал Лёша, – Зайка не сможет на двух ногах ходить.
– А на картинке два! – возражала Полина, указывая на хитрого кота в сапогах со шпорами. – Лоскутков все равно только на два сапожка хватит.
Лёша вдруг замер, прислушиваясь к чему-то, потом сказал, будто выдохнул:
– Тятя едет…
– Он на Крещение приедет, до Крещения эвон сколько! Мама! – повернулась она к матери. – Лёша говорит, что дядя Костя едет!
– Нет, дочка, рано ещё братцу Константину. Он писал в письме, что в госпитале лежит, ногу лечит. С чего ты взял, баловник? – улыбнулась Лёше мать, продолжая месить ржаное тесто.
– Ему мама сказала, – встряла Полина.
– Я и сам знаю, что тятя едет, он на лошади едет. Лошадь рыжая, с белым пятном на лбу. И дядя Антип с ним… тот, с бородой который.
– Ну что ты, он на поезде должен… Царица Небесная, неужто и правда сегодня приедет? Поля, сходи-ка в курятник, собери яйца, коли есть – яишню сделаю. Совсем зимой не несутся, анафемы…
Мать поставила хлебы в печь, когда за окном послышался стук калитки, скрипнула дверь, впустив морозное облако. В подоткнутой юбке, простоволосая, она оторвалась от печи, ахнула, узнав гостя. Солдат стоял в дверном проёме, будто в раме.
– Братец Константин… приехал…
Притупившаяся немного боль ударила с новой силой, подкатила комом к горлу, слёзы тут же потекли прозрачными бусинками.
– Не уберегли мы Софьюшку, голубку нашу, корю себя за это… Как простудилась, так слегла и не встала больше… Мальчонка сиротой остался…
– Что ты, сестрица Вера, не кори себя. Я должен руки тебе целовать за то, что Лёшку не бросила.
Константин подошёл, подволакивая ногу, неловко обнял… И не выдержал, заплакал на её плече, вздрагивая и не утирая слез, не замечая трёх пар любопытных глаз, таращившихся на него из соседней комнатушки. Маленькая Лёшина фигурка оторвалась от дверного косяка. Он подошёл и робко прильнул к отцовской ноге.
– Тебе маму жалко? – спросил мальчик. – Не плачь, у неё больше ничего не болит.
– Лёшенька, ты знаешь кто я?
– Тятя…
– Ну вот и хорошо, Царица Небесная, слава тебе… – перекрестилась мать, улыбаясь сквозь слёзы. – Признал…
Лёша получил в подарок трофейный нож с костяной ручкой и ту самую банку монпансье. Не дыша, открыл жестяную крышку. В избе сразу запахло рябиной, вишней, яблоками и ещё чем-то незнакомым, но очень приятным. Круглые разноцветные леденцы доверху заполняли банку, к внутреннему боку был прижат бумажный пакетик с яркой пасхальной открыткой внутри. На картинке румяная девочка в жёлтом платье держала корзинку куриных яиц, а сверху была надпись: «Христос Воскресе!» Открытку Лёша подарил Полине.
Обедали крупяной похлёбкой и редкостной яишней на молоке. Неторопливо пили чай с конфетами монпансье, катая во рту кисло-сладкие камешки.
Лёша украдкой рассматривал отца, открыто смотреть было почему-то стыдно. У тяти были добрые глаза и жесткие, короткие волосы, торчащие, как ежовая шубка, и Лёше хотелось потрогать – не колючие ли?
***
На другое утро Константин был невесел, думал о чём-то своём, несколько раз порезался бритвой, когда брился перед маленьким зеркалом.
– Что-то ты смурной, братец Константин. Али спалось плохо? – спросила за чаем мать.
– Я совсем не спал.
– Надо тебе мяты заварить, мята завсегда сон нагоняет.
Константин промолчал.
– К нему мама приходила, – тихо сказал Лёша.
– Господи, помилуй! Лёшенька, ты иди с Полинкой поиграй, она книжку интересную покажет… Что же ты молчишь, братец Константин, что Софьюшка хотела?
– Испужался я сначала, как Софью увидел. Она просила Лёшку у тебя оставить, коли жениться захочу.
– Ты молодой, живое о живом думает, – отозвалась мать.
– Ни о чём таком я не думаю, будем вдвоём жить. Потеплеет чуть – пойду дом в порядок приводить… пахать и сеять надо-тка. Чужой хлеб я есть не привык, – сказал как отрезал.
Мать пробовала возразить, что мужик ни хлеба испечь, ни щей сварить не сможет. И постирать, и прибрать, и корову подоить надо.
– Ты научишь, сестрица Вера. С голоду не помрём. Так ведь, Лёшка? – подмигнул показавшемуся в дверях сыну.
– Так…
4
Как только сошёл снег, Константин засобирался домой. Он загодя съездил с соседом в свою деревню, с бьющимся сердцем открыл дверь дома, в котором не был три года.
Закрытые ставни не пропускали свет, в горнице было холодно и сыро. Тонкие лучики света, пробивающиеся из щелей, осветили фотографию на стене. На ней улыбалась юная Софья в голубом подвенечном платье, держа под руку молодого и безусого мужа в костюме с жилеткой.
Константин снял фотографию, отер пыль рукавом и поцеловал холодное стекло:
– Будем дальше жить, Софья… я и Лёшка…
Он открыл ставни – в окна ворвался солнечный свет. Сразу стали видны грязь и тенета в углах. Константин принёс дрова из поленницы, затопил печь. Дрова затрещали, оранжевые языки пламени жадно набросились на поленья, будто голодные. Он нагрел воды и целый день мыл, чистил, скрёб… Застелил чистым бельём постели, разостлал домотканые дорожки по полу.
– Ну вот… Теперь всё так, как при Софьюшке было.
***
Мать тревожно следила, как Константин запихивает свои и Лёшкины вещи в мешок, потом не выдержала:
– Может поживёшь у нас ещё, братец Константин?
– Пахать надо, земля ждать не будет, сестрица Вера.
– Оставь хотя бы Лёшеньку…
У Константина опустились руки.
– Вера, да ведь говорили уже. Я решил: Лёшка будет жить со мной.
– А коли женишься? Ты молодой, не будешь век один куковать.
– И не думаю об этом. А ежели моей жене Лёшка придётся не по нраву, то такая мне не нужна.
Мать всплакнула, провожая Лёшеньку, и взяла слово с Константина немедленно известить её, если Лёша или сам братец заболеют не дай бог, если помощь понадобится. Константин обещал.
***
Всё складывалось хорошо. Константин вспахал и засеял рожью свои полторы души земли – спасибо соседу, что выручил лошадью. Научился варить щи, кашу и другую нехитрую еду. Хлеб никак не удавался ему, это оказалось целой премудростью. С квашнёй возиться – не мужицкое дело.
За небольшую плату хлеб пекла соседка Матрёна, а дочка её, Феня, приносила утром пышный румяный каравай, завернутый в чистое полотенце.
Стала замечать соседка, что Феня всё самое лучшее надевает, когда хлеб несёт. «Кобеднишные» полусапожки, кофточку новую, один раз на Пасху надёванную, у зеркала крутится.
«Невестится девка, – думает баба, – перед вдовцом колченогим прихорашивается. Ну уж нет, не для него ягодку растила!»
Матрёна невольно хмурится. Бабка Клава, у которой не язык, а жало змеиное, шепнула, что Феня с Константином в лес вдвоём уходят. Врёт, поди, но следить надо…
– Феня, курей покорми и яйца собери, хлеб я сама отнесу.
– Маменька, да я уже собралась…
– Сказано – иди к курям!
Феня насупилась, нехотя надела старую рубашку и сарафан и вышла из избы.
Ой, неспроста тревожится Матрёна. Девка просто загляденье: личиком пригожая, рослая, статная, коса золотистая в руку толщиной.
Как было Константину не залюбоваться такой красавицей?
Каждый день ходит Феня, хлеб приносит. Во всё лучшее одевается, будто на праздник какой собралась.
Константин с ней ласково разговаривает, Феня краснеет и ещё пригожее делается.
– Спасибо за хлеб, Аграфена Ивановна. Может, чайку с нами?
Феня соглашается на чай, присаживается на краешек лавки. Она пьёт, стесняясь, и не знает куда девать глаза.
– Грибов нынче много… – говорит Константин. – Люблю грибки! Завтра надо будет наведаться в лесок. Хотите со мной по грибы, Аграфена Ивановна?
Фенечка вспыхивает как маков цвет. Грибов ещё нету, если только сморчки какие попадаются. Ну а что? Сморчки – вкусные грибы, ежели их в сметане…
Феня кивает, бросая быстрый, сияющий взгляд на Константина. Сердечко у неё так и трепещет.
На другой день Фенечка говорит матери, что идёт с подружками погулять, а сама уходит в лес с Константином. Возвращается она с припухшими губами и словно бы опьяневшая…
***
После сенокоса мать решила проведать зятя и Лёшеньку. Сговорилась с Антипом, чтобы подбросил до развилки, тот не отказал. Наскоро пили чай, разговаривая шёпотом, чтобы не разбудить Яшку. Полинка ещё с вечера взяла с матери обещание взять её с собой. Теперь она чинно сидела на скамейке с лентой в русой косе, наряженная в розовое ситцевое платье, боясь испачкать и измять свой наряд. Осторожно трогала мочки ушей, в которых красовались мамкины бирюзовые серёжки.
– Жозефина! – обрадовалась Полинка, увидев рыжую лошадь у ворот. – Мама, идём скореича, дядя Антип приехал.
Она первая выскочила на крыльцо и побежала угощать свою любимицу припрятанным кусочком сахара.
Мать подхватила корзину с ржаными пирожками и кринкой сметаны и вышла, тихо притворив дверь.
От развилки до деревни с версту ходу. Полинке идти весело, она собирает цветы по обочинам, ловит струящихся возле самого лица бабочек.
– Мам, а ты знаешь куда идти? – беспокоится она.
– Конечно, я же здесь, в Андреевке, выросла. Ребятами мы куда только не забредали… Вот уже и околица. То-то братец Константин обрадуется нам!
***
На чистом сосновом столе кипел самовар. Лежала горкой варёная картошка, ломти хлеба да перья зелёного лука.
– Тятя, ещё две чашки поставь. К нам идут мама Вера и Поля.
– С чего ты взял?
– Чувствую. Вот здесь чувствую, – ответил Лёша и приложил ладонь к груди.
Константин нахмурился. Где-то в потайных уголках души он ревновал сына к свояченице. Ему было стыдно самой мысли, даже самому себе не хотел признаваться в этом.
– Сестрица Вера тебе – тётя. А мама – Софья. Или ты уже забыл мамку?
– Мне мама Соня сказала, что у меня всегда будут две мамы. И маму я не забыл, это ты её больше не вспоминаешь!
Мальчик отвернулся, стал колупать картошку, посолил рассыпчатую мякоть и отправил в рот.
Ошарашенный Константин уже набрал в грудь побольше воздуха, чтобы отчитать Лёшку как следует, но передумал, потому что в этот момент на крыльце послышался топот ног и голоса.
– Мама Вера!
Мать с порога перекрестилась на икону.
– Здравствуй, братец Константин, здравствуй, Лёшенька!
Через мгновенье Лёша уже висел на шее матери, та обнимала его, смеялась и плакала сразу.
– Я знал, что ты придёшь, ещё вчера знал!
– Таки знал? Ну и хорошо! Как же ты вырос, тятьку догоняешь! Как вы, живы-здоровы? Ну и слава богу!
Пили чай с пирожками, рассказывая новости. Мамка получила от отца письмо, слава тебе, Царица Небесная. Константин будет работать в кузне, после того как отмолотится. Нога? Меньше болит, только к дождю ноет.
Лёша доедал пятый пирожок, макая его в сметану; пил чай, экономно откусывая от кусочка сахара. У матери сжалось сердце – голодный ходит, небось.
Дети насытились и побежали во двор кормить кур и смотреть Зайку в чулане, которая намедни принесла пятерых котяток – трёх белых и двух пятнистых.
Котята спали возле матери-кошки, она почти не отходила от них.
– Я ей сюда приношу молоко, – сказал Лёша.
– Какие маленькие, хорошенькие! – умилялась Полинка. – Как ты их назвал?
– Зайчатами. Раз кошка – Зайка, то котята – Зайчата!
В окне мелькнул пёстрый сарафан, зашуршало и затопало в сенях.
– Феня хлеб несёт, – ответил Константин на удивлённый взгляд матери.
Феня вошла без стука, прижимая к груди каравай в полотенце. Смутилась, увидев чужих, и хотела сразу уйти, но её приветливо пригласили к столу.
Феня робко присела на лавку, приняла у Константина чашку с палящим чаем. Пила пустой чай, делая вид, что очень заинтересована вышивкой на занавесках.
– Фенечка, сахар возьми и пирожок… удались мне они нынче, – ласково потчевала мать.
Стесняясь, Феня надкусила пирожок. Мать украдкой наблюдала за ней. Хороша девка, что говорить. Золотистая коса через плечо, веснушки на милом лице. Широкий сарафан не скрывал пополневшей фигуры. Тяжёлая – определила мать.
– Что же ты, Феня, Яшку моего не дождалась? Я-то думала, что невеста наша растёт, а ты вперёд замуж выскочила. Когда же успела?
– Что вы, тётенька Вера. Мама говорит, что рано, – мучительно краснея, ответила Феня. – Пойду я, мамка заждалась.
Константин сидел, будто аршин проглотил, потом выговорил:
– С чего ты взяла, что Феня замуж вышла, сестрица Вера?
– Да ни с чего, просто подумалось, – выкрутилась мать.
– Да она завсегда в теле была, – облегчённо выдохнул Константин.
Мать промолчала. Что-то вертишься ты как уж на сковородке, братец Константин. Неспроста это, ой неспроста…
***
По молодости Феня не сразу поняла, что затяжелела, а потом испугалась страшно и не осмелилась сказать ни матери, ни своему возлюбленному. Как ни таилась она, нося широкие сарафаны и подвязывая живот полотенцем, мать всё же заметила.
Феня сидела на лавке с каким-то рукоделием, вдруг замерла, прислушиваясь к себе. Тихая улыбка засветилась на её лице, девушка не замечала, как мать сверлит её взглядом.
Матрёна подскочила к дочери и рывком задрала подол, Феня и ахнуть не успела. Вот он, круглый живот во всей красе.
– Сучка… – прошипела она. – Дофорсилась, догулялась, вертихвостка окаянная! Кто?! Отвечай, кто?! Этот колченогий?!
Феня плакала, закрываясь от пощёчин руками. В сердцах оттаскала Матрёна беспутную дочь за косу, сдёрнула со стены кнут и вылетела из избы.
Как разъярённая фурия возникла она на пороге Костиной избы, сжимая в кулаке кнут. Константин с недоумением уставился на соседку, переводя взгляд с кнута на её красную физиономию.