После отхода последнего поезда наши, с Горушки, по обычаю нажираются. В эту ночь я присоединился к ним. Наутро меня в моем "пенале" подняли с койки менты. Мне вменялось соучастие в преступлении. Якобы мы по предварительному сговору избили и ограбили мужика. Конечно, я ни черта не помню. Хватанул с ходу два стакана портвейну - все у меня поплыло. Потерпевший меня не опознал. Сказал только: "Темно было. Может, он, а, может, и нет..." Но я ж уже "меченый". И впаяли мне четыре года общего режима - за разбой в составе орггруппы. Рецидивист, однако... Хотя, судья пожалел, учитывая положительные характеристики из колонии для малолеток и с места работы, от начальника Сельхозтехники.
На зоне, в поселке Поназырево, было тоскливо. Работы не давали (производства стояли, начальство сетовало на отсутствие заказов), и опять много времени удавалось посвящать общению с книгами. Там, в Поназыреве, открыл я для себя Ахто Леви, Варлама Шаламова, Виктора Астафьева. Стал чувствовать Достоевского, и за многословием Федора Михайловича учился нащупывать сам нерв человеческой жизни.
Еще один положительный опыт приобрел. Весною, осенью нас, зеков (из тех, кто покрепче и без склонностей), посылали трудиться подсобниками в подшефные колхозы, участвовать в битвах за урожай. Приметил меня один председатель, дядей Ваней его все звали. Никто не мог починить зерносушилку, а я взялся - и починил. Золотые дни - это деревенское житье! Ну, а харчи - чисто на убой. Мне дядя Ваня предлагал по освобождении к нему идти, сулил и "гарну кралю" (он хохол), и жилье. Но, выйдя на волю (снова по УДО) я пошел своим путем. Дело вот, в чем. В тогдашние свои 23 я ни разу не видел большого города. Так получалось, что города я проскакивал, сидючи взаперти в спецвагонах. На зоне, в Поназыреве, крутились у нас людишки, окучивали тех, у кого срок заканчивается, на предмет выгодной шабашки. Вот и я клюнул. Некий Артем набирал бригаду, строить в Подмосковье дачи для богатеньких москвичей. Ну, вот, и попал я. Под Можайск.
Возводили коттеджик какому-то то ли банкиру, то ли следаку, то ли бандюку. По крайней мере, пальцы веером расставлять тот умел. Основательно строили, сколачивали опалубку, ставили арматуру, заливали бетон. Тот, который Артем, быстро пропал, месте с нашими справками об освобождении. Сказал, уехал формальности с регистрацией утрясать. А рулил нами бригадир Серега, нормальный деревенский курский мужик. После дяди Вани я вообще деревенских уважать стал. Серега и сам пахал как папа Карло, но и нам, уркаганам расслабиться не давал.
Нормально работали, с умеренным огоньком. Но рвался я все столицу нашей родины поглядеть. А Серега отваживал: "Куда ты, паря, лыжи-то навострил, на первом же углу ментяры повяжут! Что ты без ксивы? Червяк..." Не то, что бы я обиделся - на обиженных всякое там возят - но стало несколько не по себе. Тварь я дрожащая, или... В общем, пошел я на станцию Шаликово, сел в электричку и рванул в Первопрестольную. Еду, еду.. контроллеры ходят, но до меня не доёживаются (неужто рожу такую отрастил?..). Леса за окнами все меньше, строений больше, дома большие показались. Уже и представляю себя на Красной площади, у мавзолея дедушки Ленина. Может, и на труп вождя мирового пролетариата удастся глянуть... Рядом Большой театр, Детский мир, Лубянка... это на зоне знающие люди всю эту географию рассказывали. Ну, совсем уж громадины за окном. Спрашиваю попутчиков: "Москва?" "Не, - говорят, - пригород". Ну, ладно. Прошло еще с полчаса. А дома еще выше - их ряды все тянутся, тянутся... Опять вопрошаю: "Москва, что ль?" Дедок один разъясняет: "Только самое начало Москвы-то. До центру еще ой, как пилить!" Ладно. Сижу, наблюдаю в окно город. Серый такой, невзрачный, заборы похабщиной расписаны. Сам стараюсь от мата воздерживаться, чужую брань с трудом терплю, так что не по себе мне стало. И это столица? Да еще злословия на заборах по отношению к власти. Сам-то я по казенным домам ковался, не привык к эдакой свободе самовыражения. За один только мат при начальстве пять суток ШИЗО. В размышлениях о противоречивости воли я счет времени потерял. Встрепенулся: вагон пустой. Машинист объявляет: "Конечная, просьба освободить вагоны".
Выхожу. Пустынный перрон, дождь, как назло. Читаю название станции: "Щербинка". Выхожу на площадь при вокзале, там бабулька носками вязанными торгует. Спрашиваю, конечно, что за Щербинка такая и почему не Москва. Бабушка добрая попалась, объясняет: На конечной, Белорусском вокзале, поезда Смоленского направления не в тупик заходят, а дальше идут, по другим направлениям. Промахнулся я мимо города-героя Москвы, на Тульское направление попал. Ладно. Бывает. Разузнал я, что электричка обратно через час, пошел послоняться.
И тут, аккурат, откуда ни возьмись, появились они. Менты. "А, предъявите-ка, гражданин, ваши документы..." Обучен я жизнью простой истине: с сильным не дерись, с богатым не судись. С ними, властьимущими как с дикими зверьми надо: не возражать, резких движений не делать, в глаза не смотреть. Я нарушил все три завета, то есть, полез в бутыль: "А по какому, собственно, праву..." И в глаза одному гляжу - пристально и насмешливо. Короче, свинтили меня и в обезьянник. Право вспомнил... забыл я, дурень, в какой стране живу. В ЭТОЙ.
Поймал себя сейчас на мысли: пишу как оправдываюсь в чем-то. А я ведь сейчас не на суде. Хотя... Тут с какого боку посмотреть, ведь я еще не все рассказал-то. Через три дня появился в изоляторе Артем, тот пацанчик, что в Поназыреве нас вербовал. Выручил он меня, бедолагу. Подтвердил, что я есть я и все такое. Но вот, какая редька: отвез он меня на станцию "Столбовая", высадил, выдал мою ксиву об освобождении и официально сообщил: "Парень ты, может, и хороший, но наша фирма не уважает вольных путешественников..." Остался я на перроне, один, без денег и вещей.
По идее, мне надо было вернуться домой, в Данилов, в барак на Горушку. Но, коли меня назвали "груздем", то бишь, вольным путешественником, - почему бы не изведать свободы уж с лихвой?
В белокаменную уже больше не тянуло, видно, неплохо меня фараоны привили супротив вируса мегаполиса. Похоже, спонтанные, немотивированные поступки - мой фирменный стиль. Порешил махнуть я на юг, море настоящее, Черное посмотреть. Колония наша, та, которая для малолеток, в Вольске, была почти рядом с Волгой, на высоком берегу, считай, почти над обрывом. И всегда-то меня манили дали, открывающиеся за великой русской рекой. Мы, пацаны, созерцали сей отрадный пейзаж сквозь два ряда колючей проволоки, да с вышками по бокам... И за четыре года ни разу не вышел я на утес, дабы по-настоящему вдохнуть полной грудью тот самый воздух, коим когда-то Стенька Разин да Емелька Пугачев свои легкие наполняли. Едва освободился, нас, счастливых пацанов, свезли на станцию, затолкали в спецвагон и отравили на Север. Наверное, мы не заслужили человеческих отношений. Но... короче, были мы еще детьми, и по своей же глупости не наигрались вдосталь. Вот, захотел я еще поиграть в путешественника уже зрелым мужичарой.
На перекладных добирался мучительно, в конце концов "завис" на станции "Раненбург". Вот не знаю даже, но шибко меня привлекло это название. И еще один момент: когда электричка приближалась к станции, увидел я девчушку в белом платьице стоящую на пригорочке и махающую ручонкой - проезжающему поезду. Практически, мне. Поразил меня контраст: белоснежное платье, чумазые ноги, и запачканное искренне улыбающееся личико. И так на меня накатило: чего это я таскаюсь неприкаянный? Какое к лешему море, ты вообще, Алеша, заслужил море-то? Сошел я и направился к красивому такому храму, высящемуся вдали. У нас на Горушке тоже красивый и большой храм. Местные его не жаловали, да и в те времена в храме был склад Сельхозхимии, грубо говоря, воняло там неимоверно. А здесь... вот, не знаю, какая сила меня потянула.
Пришел - уже смеркается. Навстречу толпою бабушки идут. Подхожу, возле входа в церковь священник с мужиком беседу ведут. Жду в сторонке, наблюдаю. Поп ненамного старше меня, бороденка такая куцая, росточку невеликого. И в детской, и во взрослой колониях батюшки у нас бывали, все ходили, воду кисточками разбрызгивали. За бога говорили, но я не шибко в это дело-то верю. В общем, избегал я попов. Ну, куда я с моими статьями? Однако, батька сам меня приметил, хотя, мой пыл вроде как и поугас. Он сам ко мне подошел: "Здравствуйте, с праздником! Христос воскресе!" Какой праздник? Наверное, ихнего брата специально в семинариях (или где еще...) обучают втираться в доверие к людям. Типа цыган. Или меня урки понапугали на зоне, что даже попам верить нельзя? Вообще говоря, есть древнее поверье: встреча в дороге с попом - к несчастью. Да разве, когда я поперся к храму, с чёртом искал свидания? Не знаю, какими там фибрами души, но в этом батьке почувствовал я неподдельную искренность.
Все про себя отцу Сергию (так батьку звать) выдал как на духу. Никогда в жизни до этого момента не откровенничал. Что нашло? Вот, бывают же такие люди, которым ничего не страшно сказать. Заканчивали мы мою неказистую исповедь у него дома, за чаем с пирогами. Матушка его, Антонина, приятная такая, тихая женщина. А детей своих у них, к слову, нет. Вот, узнал человек, что пришел к нему насильник и разбойник. И ведь ночевать меня оставил в доме своем. А наутро, после службы своей церковной, свел меня в город и пристроил временным разнорабочим на крахмальный завод. Директор завода, Юрий Алексеич, видно приятель Сергию, без возражений меня взял, справку об освобождении только мельком глянув. Даже "подъемные" дал - чтобы я прибарахлился.
Поселили меня в вагончике, с таджиками-гастарбайтерами. Плохого о них не скажу, народ чистоплотный, рассудительный. Ну, меня они сторонились, все по-своему промеж собою балакали. После совместного жития с людьми из Средней Азии никак не могу теперь называть их чурками. Первое время я на разгрузке с таджиками пахал, но скоро, прознав про мою техническую сметку, перевел меня Юрий Алексеич в ремонтники. Легкий он человек и с юмором. А, главное, порядочный. Жаль, мало таких на Земле.
Я и по церкви мастерил, конечно, за доброе слово, не более. Интересный мужик, этот батька Сергий. Москвич по происхождению, между прочим. Никому он не навязывает своих идей. Я курю, а батька ни разу мне за это не высказал. Слушает больше, чем говорит. И, что главное, все в конечном итоге получается по-егойному. До сих пор не уверен, что в бога верю вообще, но месяца через два сам к нему подошел с просьбою, чтоб он меня окрестил. Хотя, до этого промеж нами ни разу на эту тему разговору не было. Батька тогда ответствовал: "Надо подготовиться, Алексей, Катехизис пройти, молитвы выучить..." Представьте, с месяц ходил я в воскресную школу. Матушка Антонина детишек учит, я в уголку литературу духовного толка читаю. По счастью, с чтением у меня проблем нет. Да и с усвоением материала - тоже. Хотя, много вещей было непонятно. Например, Христос изгонял торгующих из храма, а в наших церквах торгуют. И еще: "Не мир принес я вам, но меч", "кто не с нами - тот против нас". Ого... экстремизм, однако. Впрочем, как я понял христианство все же религия любви, а не религия страха. Уже это хорошо, а углубляться дальше во всю эту теологию - только крышу себе сносить.
Весною, когда город расцвел уже, батька убедил меня в том, что все же я должен ехать туда, где меня пропишут: в Данилов. Негоже взрослому мужику на собачьих правах существовать. Не хотел я. На крахмальном заводе с женщиной одной познакомился; она разведенная, с ребенком. Уже и сошлись почти, но... Жила та женщина на окраине Чаплыгина (так город именуется, где станция "Раненбург"), в столетней халупе. Считают ее "соломенной вдовой" потому как два года назад муж уехал на заработки в Москву и больше не возвращался. Прислал только письмо о том, чтобы его больше мужем не считала. Обещал ежемесячно присылать деньги на содержание ребенка. Два раза прислал, а потом, видно, забыл. Почему-то я не удивился, узнав в ее ребенке ту самую девчушку в белом платье, что махала ручкой проезжающему поезду. Настей ее зовут. И все бы, может, хорошо, да женщина выпивала. Нечасто, но конкретно. Буквально, в запои уходила. Батька и говорил, чтоб я не торопился с ней. Вот, побываю в Данилове, верну себе полноценное гражданство, пропишусь, тогда и можно будет что-то решать. Разлука - вернейшее средство проверки всяких чувств.
Ехать довелось через эту гадскую Москву. У Ярославского вокзала случайно я встретил Серегу-курянина, бригадира, под началом которого мы, урки, дачу банкиру строили. Там, у Ярославского, "плешка", несчастные работяги хотя бы какую работу ищут. Вот и Серега искал. Оказалось, работодатель кинул на хер всю бригаду. Построили они коттедж, тот прислал наряд ментов (он и впрямь то ли ментовским, то ли фээсбэшным начальником оказался), те свинтили бригаду, на пустырь свезли, отмутузили и бросили. Вот и вся социальная справедливость. Я дал Сереге денег на поезд до Курска. Хотя бы одно доброе дело в жизни сотворил.
На горушке ждала меня новость. Пришла та самая Манька из Пречистого. Предстала предо мною почти старуха, смердящая, согбенная, с распухшим лицом. Слезно просила предо мною прощения за то, что оговорила. Спал я тогда себе тихо в уголку, пока приятели ее, как грица, оприходовали. А оговорить меня вынудил дуру-бабу якобы "нечистый". Ей, видишь, скоро на тот свет, цирроз печени загоняет во гроб, и хочет Манька раскаявшейся пред Господом предстать. Ну-ну. Во мне ни злобы к Маньке, ни жалости. Проехали, а назад уже ничего не возвратишь. А, коль чистым перед богом быть хочешь - ему и докладывай. Если бы не тюрьма, может, у меня еще хреновее судьба-то получилась. А так - хотя бы начитанным стал.
Вот совершенно не страдаю от подлости человеческой. Судьба казенная - она такая: не по этой статье, так по другой на зону бы угодил. Свобода выбора и все такое? Ну, знаете... А вот, я думаю, мы только незначительно можем поправить в своей судьбе какие-то мелочи, а в общих чертах она предначертана. Да, я читал рассказ про раздавленную бабочку и последствия. Но, может, не будем путать сочиненье с жизнью? В общем, дал я Маньке на бутылку и отпустил, сказав, что зла на нее не держу. Та еще для плизиру поползала на коленях по моему "пеналу", и ускакала прочь.
Сельхозтехника моя совсем развалилось, как и все сельское хозяйство района. Тут как раз Толя-Катях подсуетился: сезон, многие наши кто в запое, кто в отстое, и на перроне не хватает работников. Согласился я хотя бы до осени Чебурашек этих чертовых поносить по платформам.
Ну, поносил. С месячишко, наверное. По правде говоря, почуял я, что погружаюсь в неприятное болото, снедает меня заскорузлая обыденность. Каждый раз, засыпая, давал себе слово, что утром схожу в библиотеку и запишусь. Но утром как-то то ли лениво, то ли стыдно. Своей хари уже стесняться стал... ну придет эдакий в библиотеку: "Любезная, а не соизволите ли подать Ивана Сергеича Тургенева..." А тебе в ответ: "Вам, сударь, его отварить или отпарить, и чем будете запивать?"