Мы поспешали, выслушав рассказ. Добрая душа там, на Земле при Фридрихе Барбароссе была аббатом монастыря Сан-Дзено, что в Вероне. Когда городом стал править Альберто делла Скала, последний поставил над аббатом своего в грехе зачатого сынка, который отличался уродством тела и души. Старый же аббат... мы так и не успели дослушать повесть, ибо суетливая толпа нас безнадежно обогнала, я снова провалился в дрему.
Мне снилась женщина. Вместо рук у нее были культи, лицом она была желта, с глазом кривым, да еще хромала. Странно, но я на нее глядел без неприязни, да и она смотрела дружелюбно. Помолчав, калека даже не произнесла, а тонким голосом запела:
- Я та самая сирена, которая рассудок отбирает у мореходов. Именно мой сладкий голос когда-то совратил с пути Улисса. Кто мной пленится, редко от моих чар уходит. Я могу...
Она не договорила, ибо подле возникла святая и усердная жена, отчего уродина смутилась. Я обернулся к моему проводнику:
- Кто она?
В этот миг пришедшая, хватив сирену и порвав на ней одежду, вспорола ей живот. В воздухе разнесся смрад...
- Сын, вернись! - донесся до меня голос Вергилия: - я уже долго тебя зову. Вставай, нам нужно обнаружить лаз.
Гору уже ласкали лучи дневного светила. Хотя я шел давимый грузом мыслей, шагалось без труда. С высоты донесся голос: "Приидите, ступени здесь..." То был ангел: обмахнув нас своими крыльями, он добавил, что плачущие счастье обрели.
Учитель видел, что я думою томим и попросил ему все доложить. Выслушав, Вергилий рассудил:
- Во сне к тебе пришла колдунья древности. О ней скорбят те, кто выше нас и ты знаешь уже, как с ней разделаться. Но довольно колебаться -- обрати свой взор к предвечной высоте!
Я встрепенулся, скинув с себя гнет размышлений. Вступая в пятый круг, я увидел тени, которые лежали навзничь и рыдали. Над ними слышалось: "Adhaesit pavimento anima mea!"
- Избранники, - обратился к ним мой проводник, - ищущие освобождения в правде и надежде! Скажите, где отсюда выход в верхний круг?
Один из плачущих, чуть приподнявшись с видимым усильем, нам сообщил, что наш путь -- направо. Я, опустившись на колени, не преминул спросить у тени: кем она была? Оказалось -- римским папой. Слишком, правда, поздно он познал, что жизнь земная лжи исполнена.
- Душа моя, - призналась тень, - томима была мирским, но выше я встать сил не имел, а потому был жалок и далек от Бога. Все, кто здесь лежит и слезы льет, страдали непомерной жадностью. Движенья наши скованы, покуда это угодно небесам. Но... почему же ты ко мне так низко наклонился...
- Из уваженья к сану.
- Встань, брат! Ты ошибаешься. Мы все -- лишь сослужители Владыки. Иди, оставь меня наедине с моею скорбью...
...Мы шагали мимо лежащих душ, из глаз которых сочилось зло. О, древняя волчица, в чьем ненасытном голоде все тонет! Будь ты проклята... Когда же явится способны изгнать ту тварь...
Здесь я немало встретил тех, кто были славными монахами, родоначальниками правящих династий. Пусть Господь да будет им судьей. Не успели мы миновать когорту скорбную, гора вдруг затряслась. Нас обдало холодом -- вдоль склона прокатился крик: "Gloria in excelsis!" Мы замерли: эти слова однажды ночью пастухи услышали -- то пели ангелы, возглашавшие рождение Спасителя.
Я представил, будто сам Христос явился на дороге двум ученикам после того как склеп Спасителя раскрылся. На самом деле то была душа, шагавшая над распростертыми телами, которая воскликнула, к нам обращаясь:
- Братья, да пребудет с вами мир Господень!
- Да приимет с радостью, - ответил мой учитель, - тебя мир горний, меня отвергший!
- Но если вы, - спросила нас душа, - не призванные тени, кто вас воззвал подняться в гору...
- Воля Вышних, - сказал Вергилий, - ангелы нам в помощь. Мною ведомый не обладает нашей силой, он один не сможет преодолеть пределы, и я призван из бездны Ада, чтоб его вести. Ты не знаешь, отчего так сотряслась гора и откуда донесся возглас радости?
- Как не знать. Гора по своей сути равнодушна ко всему здесь происходящему. Здесь не бывает перемен: дождь, снег, град -- ничто не выпадает в Чистилище. Даже ветры здесь не дуют; все стихии бушуют там -- за тремя ступенями. Но гора дрожит, когда одна из душ очистится, чтобы сменить обитель. Тогда и песнь разносится. Я здесь лежал и плакал много сотен лет -- и наконец ко мне пришло соизволенье лучшей доли. Оттого все и сотряслось... я свободен!
- Благодарю. Но кем ты был -- там, на Земле -- позволь узнать.
- Поэтом. Звали меня Стаций. Скажу, что мой талант был блекл перед автором великой "Энеиды". Именно Вергилий своим творением в душу мою заронил божественный огонь. Если б я его здесь встретил -- ради только этого проплакал бы еще хоть целый год!
Вергилий дал мне знак молчать, но я не смог сдержать эмоций: краешками губ улыбнулся. Это был порыв душевной страсти. Стаций, уловив мою улыбку, изрек:
- Пусть будет добрым твой нелегкий путь! Но что может значить твоя удачно спрятанная попытка смеха...
Я растерялся, ибо не знал, уместно ли здесь обманывать. Учитель незлобиво разрешил:
- Не смущайся, скажи ему все как есть.
Я сказал. Стаций пылко припал к ногам Вергилия, хотел было их обнять, но учитель отстранился, произнеся:
- Оставь... ты тень, я тоже -- тень. Мы в разных обитаем областях, но мы с тобою -- братья.
- Моя к тебе, учитель, любовь, - вздохнул, вставая, Стаций, - столь велика, что я тень твою и ныне принимаю как живое тело...
... Уже был далеко от нас тот ангел, что направил нас в круг по счету шестой, при этом смахнув с моего лба еще один рубец греха, а из глубины прозвучало одно лишь слово: "sitiunt". Я ощутил, как плоть моя заметно полегчала, так что наверх шагал без затруднений, посильно успевая за восходящими тенями. Учитель, держась поближе к Стацию, вдохновенно говорил:
- Огонь благой любви имеет свойство зажигать даже если он едва лишь теплится. Как-то к нам в Лимб спустился Ювенал, мне рассказав и о тебе, и о твоих пристрастиях. Сам Ювенал тебя, о Стаций, почитает за учителя. Но скажи мне, брат: как же в тебе мудрость могла сожительствовать со скупостью?
- Внешним признакам, - ответил Стаций, смутясь, - часто удается оттенить самую суть. Ты сделал вывод о моей жадности по кругу, в котором я искупал вину. Так знай: от скупости я был очень даже далек. Недаром за свой порок я сотни лет страдал. Если ты увидел меня с толпой, искупающей грех скупости, я могу быть повинен в чем-нибудь другом.
- В чем же, Стаций...
- Ты когда-то открыл мне путь к Парнасу -- первый после Бога, несущий в ночи огонь священный, поэтому все по совести скажу. Уже был мир покорен истинной верой, я стал ходить к учителям и видел в них столь святых, что в дни Домициановых гонений их слезы были и моими. Я крестился, но старался таить, что стал христианином, внешне оставаясь язычником. Потому-то четыре с лишком века кружился я в четвертом круге. Вот так... но скажи, учитель: где теперь все великие: Варий, Плавт, Цецилий, Теренций...
- Они, как и Персий, -- со мной. Мы в первом круге тьмы. С нами и греки: Антифонт, Еврипид, Симонид, Агафон и величайший из великих -- Гомер. Там и тобою воспетые Антигона и Аргейя. Все -- в Лимбе...
...Беседа двух поэтов продолжалась, а между тем Светило уже изрядно пригревало. Я шагал за ними и слушал тех, кто подарил мне когда-то чувство восхищения прекрасным слогом. И мы уткнулись в дерево, источающее аромат плодов. Конусообразное как ель, снизу это гигантское растение веток не имело -- человеку на такое не влезть. Со скалы на крону текла вода. Из листвы донесся злобный голос: "Предававшимся чревоугодию это благо запретно!" Хотел я уяснить смысл древа, но Вергилий меня осек:
- Сын, пора идти. Не стоит нам сейчас на это тратить наше время.
Пройдя совсем немного, я услышал плач и звуки песни "Labia mea, Domine". Нас обогнала толпа теней. Души на нас задумчиво оглядывались. Их лица были измождены, а впалые глаза вовсе не светились жизнью. Одно из этих костлявых существ воскликнуло: "Вот так встреча!" С большим трудом я в нем распознал своего приятеля Форезе, который мне и рассказал о конусообразном дереве. Оно поставлено дразнить всех тех, кто на Земле безвольно угождал своему чреву. Сам Форезе не застрял в Предчистилище потому что за него истово молилась его вдова. Еще немного поговорив, мы с тенью Форезе тепло расстались. Свидимся ли...
За поворотом выросла еще одна громада дерева. Тени, вскинув руки, взывали к листьям. Когда мы трое приблизились, души разошлись. И снова из самой кроны донесся голос: "Проходите! Это отпрыск древа, от которого вкусила Ева". Мы заторопились дальше и вскоре, молчаливы и задумчивы, вышли на плато. Здесь к нам спустился светлый ангел и указал на лестницу. С отрадой принял я мановенье светлых крыл.
На подъеме я спросил учителя: как же можно страдать от голода и жажды в мире, где существам питания не нужно? Учитель мне напомнил о Мелеагре, чья жизнь была заключена в полуобгорелом полене: души точно так же могут чахнуть без видимой причины. Каждому нашему движенью тем же вторят наши зеркала. Вергилий попросил на этот счет высказаться Стация. Тот рассудил:
- Как кровь, текущая в телах живых, плоть творит, так и другая сила строит душу. У тени остаются чувства, а естество как бы воссоздает все плотское. Жизнь всегда останется для нас великой тайной. Души существуют отдельно от возможного разума, которому не дадено вместилища. Всякий раз, едва во чреве появляется зародыш, Создатель в него вдыхает новый дух. Рождается душа, которая страдает, радуется и постигает. Если тебе кажется, что сказанное мною темно, вспомни виноград, который вбирает в себя жар Солнца: эта сила способна преобразиться в терпкое вино. По истеченьи срока душа спешит из тела прочь, но в ней таится и бренное, и вечное. При этом разум, память и воля в жизни иной становятся острей. Душа способна улетать в иные части мирозданья, но, едва лишь дух очерчивается местом, вновь готов истечь поток творящей силы. Душа подобно радуге, которая рождается от влаги, растворенной в воздухе, и света Солнца. Это сиянье неотрывно от Света Вечности. В новом облике мы стали тенями, но нам доступны зренье, слух, другие чувства. Мы умеем смеяться, плакать, вздыхать и мыслить...
...За поворотом нас ждала тревожная картина: горный склон весь был в бушующем огне, а с обрыва дул жестокий ветер, пламя прижимающий к стене. Мы шли гуськом, стараясь избегать двух стихий -- и тут из пламени раздалась песнь "Summae Deus clementiae". Я увидел тени, идущие через огонь. Одна из них воскликнула: "Вижу душу во плоти!"
- Ты здесь зачем? - спросила меня тень, не выступая из огня.
Я было хотел ответить, но мое вниманье на минуту отвлекла странная сцена: две группы теней навстречу устремились и стали друг к другу льнуть. Так муравьи при встрече трутся головами, чтоб рассказать сородичам о добыче или пройденном пути. Только лишь мгновенье их объятья длятся -- и они несутся дальше, перекричать других стараясь. В возгласах они припоминают города и личностей, оставшиеся в памяти людской срамными делами и поступками.
Я ответил любопытной тени на ее вопрос о моей цели, и на не скрыла: здесь те, кто на Земле грешил той похотью, за которую однажды Цезарь был прозван "Цезарицей". Огонь же -- пламя их стыда. Что же... получается, грех этот искупаем -- но только теми, кто, сердцем быстро воскорбел и успел раскаяться.
Когда мне тень назвала свое имя, я пришел в восторг. Это же блистательный Гвидо Гвиницелли! Поэт, умевший воспевать любовь земную и небесную как никто другой... Хотел я по-братски его обнять, но подступить мешало пламя. Единственное, что я смог -- это сказать ему, что встретить его его душу для меня большая честь. Гвидо на это мне ответил, что в этом круге есть стихотворцы гораздо более великие, назвав мне несколько имен. Возможно... но Гвидо назвал поэтов из Прованса, мне же милей язык родной.
Ночь близилась. Из выси спустился ангел и провозгласил: "Beati mundo corde!" А еще он приказал: "Вам следует пройти огонь. Ступайте через жар и слушайте напев". Но я телесен! Как мне это пламя преодолеть... Я представил тени, которых лишь недавно наблюдал в горниле. Поняв мою тревогу, Вергилий заявил: