Никита Самохин
«Растеклось на востоке утро…»
Растеклось на востоке утро,
Первым светом смывая тьму,
Как пшеничный сноп златокудро,
Зреет в юном сквозном дыму.
Но зорюют еще раины
В сладкой вязи последних снов,
И ковыль не поднял седины,
Чтоб узреть молодую новь.
Только сны не в ладу со мною,
Лишь порою мирит нас хворь.
Не прощалась она с луною
В предвкушенье медовых зорь.
«Кричащих душ нехитрая страна…»
Кричащих душ нехитрая страна,
Уже давно привыкла ты к наркозу.
Но точки ставит жадная луна:
«Кобыле легче,
если баба с возу».
А прежний мир уходит из-под ног,
Скребется в души свежая зараза,
И гложет кость породистый щенок,
Охотно чая нового приказа.
«Дремлет ветр…»
Дремлет ветр.
Недвижна занавеска.
Дремлет степь в удушливом плену.
Только россыпь мертвенного блеска
Травит душу пыльному окну.
Расползлось по хутору томленье,
Смазав марью шлях
и курени.
И луна,
обласканная ленью,
Улеглась на хрусткие плетни.
Тает ночка в куреве прозрачном.
Знать, к утру не сгинет пелена,
И зарю с безмолвьем буерачным
Мне встречать у пыльного окна.
Раб страха
Ты не пей мою кровь,
комар.
Есть еще для нее работа,
Хоть и вся моя жизнь, кошмар,
Стала частью твоей охоты.
И пускай нынче худо мне,
Все же донором быть терпимо,
Если скрыться в умильном сне,
Где невзгоды проходят мимо.
«Велик и славен мой народ…»
Велик и славен мой народ,
Иным душа его – загадка.
Всегда плывет, отринув брод,
Туда, где горько, а не сладко.
Не в этом ли вся наша суть:
Нырнуть во тьму, алкая света,
И наплевать на легкий путь,
Презрев безликость трафарета.
«Мне бы хищный огонь залить…»
Мне бы хищный огонь залить,
Что в душе породила новь.
И заречься напрасным злить
Разбитную казачью кровь.
Но не знает покоя нрав.
Он терпел уже докрасна
И, покорную смерть поправ,
Возрождался из пепла сна.
Где сегодня твоя звезда,
Простосердная отчья стынь?
Или смолкли твои уста
На руинах родных твердынь?
Может, годы тебя вернут,
Сделав прошлым стезю обнов,
И ракитою станет кнут
У могилы твоих сынов.
«Раскудрявился Дон своевольный…»
Раскудрявился Дон своевольный,
Пляшет зыбь в ледяной черноте
И срывается берег бездольный,
Растворяясь в голодной воде.
Так и мне доведется однажды
Обрести неизбежный покой
И познать утоление жажды,
Став минувшим природы донской.
«Пригорюнилась ракита…»
Пригорюнилась ракита.
Пряди ластятся к земле.
И бурьян ворчит сердито,
Вторя киснущей ветле.
Нет пичужьей канители.
Дрема кутает поля,
Точно гнезда опустели
В кудлах сонного былья.
Лишь меня прищур заката
Не влечет в глубины сна,
Чтоб душа быльем лохматым
Наслаждалась до темна.
Город не мой
Город не мой ставит ласково сети,
Жаждая рыбы, которой на свете
Больше не надо уже ничего,
Кроме того, что веками мертво,
Но сохранилось и радует взоры
Амбициозной, расчетливой своры
Скользких сердец. Только прочен кукан
И непреклонен немой истукан —
Город Петра, город прозвища Бланка,
Пахнет его неживая изнанка
Тленом людским, но мила косяку
Скользких сердец, подчиненных быку.
«Гляжу назад, а там – одна зола…»
Гляжу назад, а там – одна зола —
Остылый тлен моей недавней были,
Где щедрый гнев и жадная хвала
Давно в мангале брошенном остыли.
Но правит пламя русскою душой,
Берущей жизнь в грядущей зарянице,
Покуда новь не тронута межой,
А журавли важнее, чем синицы.
Евгений Кравец
Желтые шатры
Вновь пришла зима, лишая сил,
Колкая метель вот-вот нагрянет.
Сонный вечер на привал разбил
Желтые шатры под фонарями.
Истлевают искры естества,
В памяти – рябины капор куцый,
Вероломно новая глава
Жизни нас неволит обернуться.
Но неосязаем буйный ход
Времени, бурлящего в аортах.
И глаза направлены вперед,
И трещит надежды шнур бикфордов.
Логично
От отливов земных на Селене ввалился кратер,
Плотоядный луг пережевывал антилопу…
Ты оставила твиттер, где уже не звала меня братом,
Неуклюжий отскок… вмиг фолловерами истоптан.
А чего не в глаза? Не в очки? Не удар по морде?
Свой сусальный гнев соскребу с ледяного шквала…
Ты вторгаешься в склеп, и резонно,
что нужен ордер,
Ну хотя бы рецепт из аптеки для каннибалов.
Из обязанностей – отвоеванных, жалких, птичьих —
Сберегание краха, что в молодость был упрятан.
Пусть не шамкает ум, для тебя ведь вполне логично
То, что я не прощу… что сдохну… что буду рядом.
Пике
Высотой кредитку и горло жгло,
Ни к селу бармен лопотал: «Excuse me»[1].
Я – стальной пропеллер, а ты – пилот,
Уводящий в облако «кукурузник».
И двуспальный поскрипывал наш биплан,
И бесслезно всхлипывалось: «Te quiero»[2].
Ты хотела звездного лишь тепла —
Я в шугу размалывал стратосферу.
На пороговом звуковом хлопке́
Купидон нахально завыл: «Aloha!»[3].
Мы уходим в пламенное пике,
Но отныне я приземленно глохну.
Талант
Эй, человек!
Будь так добр, подойди.
Продаешься?
Это риторика —
знаю ответ…
Но почем?
Я подкопил…
Остроумца ищу, вероложца,
Кто не по вкусу просолен был
И наперчен,
Не опустившего взора,
Когда презирали,
Кто к пасторальным утехам
Вовек не привык,
И, не боясь навсегда
Угодить в мизерабли,
В горле не прячет
Бессовестный острый кадык.
Нет, я не дьявол,
Сверкающий серной главою,
Тот, кто приводит вас в мир
Ледяною рукой.
Нет, я – Талант,
И я выкуплю сердце живое,
Сколько бы ни торговался
Сквалыга Покой.
«Я долго строил дом и не копал могил…»
Я долго строил дом и не копал могил,
Не замечал земли насущную потребность
Все губчато вобрать, учесть – кто пил, кто гнил,
Кто отрицал наивно кровный резус
И страсть подпитывал запретнее ИГИЛ.
Мой светлый дом не знал ни свай, ни кирпичей,
Он с почвенным ничем был искренне не смешан.
Он доставлял уму не хуже DHL
Кипящих споров, шепотов, пельмешек
Пары́, что вязли в чистой мгле и алыче.
Я не тупил лопат… со счастьем пополам
Жевал безвкусный лавр до ревностных отрыжек.
Но по двору немая будущность прошла,
Стучит мне в дверь и сплевывает трижды,
И я спешу уйти, не глядя в зеркала.
Вадим Петров
Лунность
Упасть, уснуть и не проснуться
В ключ-травах утренней росы.
И в поцелуях захлебнуться
Лукавой лунности – красы.
Завлечь пределы в бесконечность
И полюбить пожары лун.
Вдаль рукавами сыпать млечность
И птицу слушать Гамаюн.
И внять речам огнистокрылым,
Из бездны утренней восстать.
И меды пить наяды милой,
Лукаву лунность обнимать.
Овсянность вьюг мне в росах снится,
Тоскливой гулкостью маня.
Летят на юг,
на север птицы,
То ль лунность жаждет вновь огня.
Врунья
Здравствуй, милая врунья.
Ложь прощаю в цветах.
Ночь, лунных сказок воркунья,
Лижет стихи во снах.
Те стихи – лун щенята —
Спят, ласкаясь средь душ.
В кольцах слова – цыганята.
Боги милуют тявкуш.
Зыбло сукино счастье,
Преданно зрит в лицо.
Милой целую запястье,
Ночи вернувши кольцо.
Взявши стихи за холку
(К дьяволу чувства ложь!)
Враз утопил втихомолку
Сердца частичку и нож.
Денница
Опять этот звон колокольный
Меж кленов скользит на заре.
И голос звучит богомольный,
И неба отел в алтаре.
И тычутся звездные морды
В родимые неба соски.
И клена листву,
рыжи орды,
Все лижут зари языки.
Не верь сей заре-озорнице,
Во ситцах дали не балуй.
Умерь обниманья денницы.
Прости, отлюби, отцелуй.
Рассвет
Поутру в чарах спит невеста.
Зари очнулся алый слой.
Зениц коснулся девы перстно,
Цветами, тайною мольбой.
Небесно-розовые щеки
Невесты – лона георгин.
Взыграли верности намеки,
Мерцали томностью рябин.
Уста шептали: «Боже любый!
Воздай заре небесный цвет».
И чары – девственные губы —
Цветам пророчили рассвет.
И нежно-тогая денница
В пионах бежевой фаты
Рассветом трогала ресницы
И томно – свежие цветы.