Брат подружился с Сашей Лефтовым, комсомольцем из Ленинграда. Он был из числа двадцатипятитысячников — комсомольских и партийных работников, которые разъехались по всей России для того, чтобы возглавить индустриализацию страны. Саша был из еврейской семьи, отец его работал директором мануфактурной фабрики в Ленинграде. Саша был очень добрым и честным человеком. Николай рассказал ему
27
С. Г Федина
всю правду о нас, о нашей
семье. И Саша решил по-
мочь мне с учебой. Дого-
ворился со своим отцом,
что отправит меня в Ле-
нинград. Николай очень
боялся меня отпускать, но
я все же решила уехать,
когда брат будет в коман-
дировке. Об этом знали
только Саша и его знако-
мая Лариса. И вот когда у
меня появилась возмож-
ность уехать — Николай
был в отъезде — Лариса меня предала. Она всё рас-
сказала жене брата Нине, а та вызвала Колю. И бук-
вально за два часа до моего отъезда, приехал Николай
и все сорвалось. Кто знает, как сложилась бы тогда
моя жизнь. В конце 1931 года из Саратова пришел вы-
зов на шестимесячные курсы дикторов радио, и Коля
отправил меня в Саратов.
В апреле 1932 года я получила от брата письмо, в котором он сообщал, что папу арестовали.
Письмо от Коли я получила в дни, когда на курсах шли выпускные экзамены. Сообщение об аресте папы так на меня подействовало, что все во мне окаменело, я была убита горем. Все смешалось в голове, я путалась, отвечая на экзамене, меня спрашивали, что со
28
Николай и Нина Соколовские-
Непомнящих 1931 г.
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
мной, но я не могла сказать, что моего отца арестовали. Экзамен все-таки сдала и получила диплом. В это время в жизни Николая и Валентины происходили большие изменения. У брата 11 июля 1932 года родилась дочь Елена. Сестра Валентина вышла замуж за Ивана Адамовича Козырева, начальника ГПУ Алтайска. Николай был против этого брака, но сестра его не послушалась. С Алтая, где строительство радиоузла закончилось, брата перевели в Ачинск, куда я и приехала работать диктором на радио. Была еще и монтером. Паяли, собирали приемники «БЧЗ» и «БЧИ». Делали передатчики. Нас могли слушать за сто километров. Коллектив был небольшой. Кроме нас с братом на радиоузле работало еще два человека.
22 января 1933 года в семейном кругу отметили День рождения Коли. Ему исполнилось 23 года, а 27 января из Барнаула приехал сотрудник ГПУ, арестовал брата и увез в Барнаул. Меня тут же уволили с работы и даже не отдали мой диплом. Так я лишилась профессии. Для меня всё начиналось заново. Я уехала к маме в Лебедянку.
Вскоре мы получили письмо Валентины. Она звала меня к себе на Алтай. Мы с мамой решили, что нужно ехать, надеялись, что Валентина и ее муж помогут мне устроиться на работу, помогут с учебой. По дороге к Вале я заехала в Барнаул, узнать, что с братом, привезла ему передачу. Жена Коли Нина была одна с грудным ребенком. Она никак не могла найти
29
время и вырваться к мужу. В Барнаульской тюрьме передачу у меня приняли, но свидание с братом не дали. Я пришла на следующий день, принесла еще одну передачу и, не дожидаясь ответа, уехала, так как опаздывала на поезд. И только потом узнала, что мне разрешили свидание, но меня уже не было в Барнауле. Так с Николаем мы больше уже не встретились. Через несколько дней после моего посещения, 19 апреля 1933 года, его расстреляли. Он умер под чужим именем, как Николай Георгиевич Соколовский. А на мои плечи на долгие годы жизни лёг тяжелый камень вины за тот скорый отъезд. И совсем недавно моя младшая сестра Зоя запросила и получила на руки копию Дела нашего брата. Прислала мне копии его допросов. Долго я не могла поверить прочитанному. Я думала только об одном: что нужно было сделать с человеком, как его нужно было пытать в застенках, чтобы он, мой брат, глубоко верующий и честнейший человек подписал протокол, в котором признавал свое участие в заговоре против советской власти и подтверждал, что с контрреволюционным подпольем его свела родная сестра София, то есть я. Такие вот стряпались дела. Получи я тогда разрешение на встречу с братом и попади на территорию Барнаульской тюрьмы, 1933 год стал бы последним годом моей жизни. Можно верить в судьбу, можно не верить, но еще не раз что-то свыше отведет от меня смертельную беду.
зо
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
Встреча с сестрой Валентиной и её мужем закончилась для меня горьким разочарованием. Иван Адамович сказал, что поможет мне, только при условии, что я через газету откажусь от своего отца, напишу, что считаю его врагом народа. Но как я могла это сделать, разве я могла отречься от дорогих и близких мне родителей? В помощи мне отказали и предложили уехать. Опять пришлось возвращаться к маме в Лебедянку. Разве я могла знать, что еду навстречу своей судьбе, своему счастью.
Еще на Алтае, мне приснился сон — с тех пор я верю в вещие сны.
Приснилось, что я прихожу в сельсовет за справкой, так как у меня нет никаких документов, а мне уже 19 лет. Захожу в кабинет председателя, а там стоят несколько девушек — учительницы нашей школы, и рядом с ними молодой человек. Прошу справку у председателя сельсовета, а он мне отвечает: «Зачем тебе справка? Вот у нас заведующий школой, выходи за него замуж и тебе справка не будет нужна». И молодой человек ведет меня за руку по тканой дорожке.
И вот когда я вернулась домой и пришла в Лебедянский сельсовет за справкой, мой сон повторился наяву. В сельсовете были девушки-учительницы и среди них молодой человек, Иван Григорьевич Мельников — заведующий школой. Справку мне председатель сельсовета не дал, сказал, что не имеет права выдавать какие либо документы семьям лишенных прав.
31
Как мне расскажет Иван уже после замужества, увидев меня, он сразу же решил, что женится на мне. Жил он на квартире у женщины-почтальона. Придя домой, он написал матери, что встретил девушку, дочь священника, и решил на ней жениться. Отдал письмо почтальону, а та дружила с учительницами и показала им письмо. Они его вскрыли и прочитали. Учительницы — незамужние девицы, узнав, что их заведующий (комсомолец!) хочет жениться на дочери священника, написали донос в ГПУ. Начальник ГПУ вызвал Ивана Григорьевича и спросил, действительно ли он намерен жениться на мне. Иван ответил утвердительно. На что ему было сказано: «Если любишь и не можешь от нее отказаться, то уезжай в другой район».
Мы уехали в другой район и стали работать: он — директором школы, я — учительницей в младших классах. Так прошел год нашей счастливой жизни. А потом на конференции меня узнал заведующий ГОРОНО. От мужа потребовали развестись с дочерью священника. Грозили исключить из комсомола и уволить с работы. Но он сказал, что жену не оставит. Ивана исключили из комсомола и нас обоих уволили с работы. Хуже того, нас разлучили. Мужа забрали в армию и направили служить. Хорошо, что до его отъезда мы успели обо всем, что с нами произошло, подробно написать тогдашнему министру просвещения Бубнову. Ответ пришел положительный, мы вновь могли работать в школе. Но муж уже был в армии, и я, посове-
32
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
товавшись с мамой, поехала устраиваться на работу в Мариинск, поближе к месту, где отбывал наказание папа, чтобы хоть как-то поддерживать его, носить ему передачи.
Заведующий Мариинским ГОРОНО, пожилой мужчина, внимательно выслушал мою историю. Я подробно рассказала ему обо всём, ничего не скрывая — кто я, кто мои родители, где сейчас муж, как нас увольняли и как министр просвещения нас восстановил, где и за что отбывает наказание отец. Меня не только приняли на работу, но и доверили заведовать школой в селе Мелехино. Судите сами, какое было тогда время. И порядочные люди, и доносчики. Кто-то и в разгар борьбы с врагами народа оставался человеком, а кто-то делал на этом карьеру, наживаясь на чужом горе. Как жизнь может наградить за терпение и веру, и как наказать за подлость, трусость и предательство, я не раз увижу и в лагерных застенках, и на свободе. Каждый такой пример только укреплял мою веру.
Иван по-прежнему служил в армии и мы могли только переписываться. А механизм репрессий набирал обороты. В 1935 году на него опять донесли, кто- то написал командиру части, что он женат на дочери священника, который находится в заключении как враг народа. Командир вызвал Ивана и спросил, действительно ли все так, как написано. Мой муж всё подтвердил, а на предложение развестись со мной ответил
33
категорическим отказом. Наверное, этим он подписал себе смертный приговор. Как ему было сказано, служить в Красной армии он не имеет права.
Мы вновь были вместе. Но тревожные ожидания все больше и больше наполняли нашу жизнь. Удалось решить вопрос с работой Ивана. В ГОРОНО пошли нам навстречу и назначили мужа директором Мелехинской школы, а я опять стала учительницей. Предчувствие беды быстро оправдывалось. В апреле 1937 года Иван заболел, лечился в Мариинской больнице, а потом был направлен в санаторий в Томск. И уже 18 мая мне сообщили, что муж арестован.
Миронов и новый следователь Ивана ушли. Ушли молча, что оставляло мне маленькую надежду выйти из этого страшного полуподвала. Но дверь кабинета без таблички открылась, и я услышала свою фамилию. В кабинете находилось несколько сотрудников НКВД. Один из них, обращаясь ко мне произнёс:
— Мельникова, Вы арестованы.
Я спросила, за что, попросила показать ордер на арест. Все дружно рассмеялись. В это время в кабинет зашел молодой человек в штатском и сказал, что привел четверых мужчин, как и договаривались, и теперь надо выписать ордера на их арест. При мне ему стали заполнять какие-то бумажки. Когда он их пересчитал, то выяснилось, что одна лишняя.
34
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
Здесь пять ордеров, — сказал молодой человек, — один лишний, и протянул его чекисту.
Оставь себе, — ответили ему, — ты тоже арестован.
Началась истерика.
Я комсомолец, я выполнял ваше задание, — кричал молодой человек. — Вы ответите за беззаконие, я буду жаловаться.
Впервые я увидела, как умеют затыкать рот в сталинских застенках. Думаю, не случайно мне преподнесли наглядный урок. Меня и комсомольца отправили в подвал. Ночью всех задержанных в тот день погрузили в машину, которую называли «черный ворон», специально оборудованную для заключенных, и привезли в двухэтажное здание. Обитатели его находились здесь в ожидании допросов и вынесения приговора. В моей камере оказалось несколько женщин, вдоль стен стояли двухъярусные нары. Мне указали на место наверху, почти под потолком.
О том, что здание под следственный изолятор переделывали впопыхах, свидетельствовало качество строительных работ. Даже щели между потолком и возведенными наспех стенами не успели заделать. И в изоляторе заключенные не перестукивались. Тюремный телеграф заменила тюремная почта. В щели между потолками и стенами свободно передавали записки. На другой день я увидела, как над моей головой по щели движется бумага. На ней написаны имена
35
мужчин, сидевших в соседней камере. Просят сообщить наши имена. Первое, что я спросила, нет ли кого, кто встречал моего мужа, Мельникова Ивана Григорьевича. Мне ответили, что да, встречали его и знают, что завтра его привезут к нам.
Камеры следственного изолятора были расположены так, что из окон женского туалета было видно окно соседней с нами камеры. И вот когда на другой день я взглянула на это окно, то увидела мужчину, который улыбался мне и махал рукой. Это был лысый, заросший густой бородой человек. Что это Иван, я даже не могла подумать. Когда вернулась в камеру, пришла бумажка, где было написано: «Неужели ты меня не узнаешь? Это я, Иван».
Через несколько дней, у меня появилась возможность вновь увидеть мужа. Надо было прибраться в коридоре. Дежурный открыл дверь нашей камеры и попросил кого-нибудь выйти и выполнить эту работу. Наши женщины ответили ему, что подследственные не обязаны заниматься уборкой. Тогда я сказала, что пойду, приберу. И вот когда подметала коридор, моего мужа привели в туалет. Он остановился в помещении, где находились умывальники. Когда дежурный пошел за другим заключенным, я поняла, что другой возможности поговорить с Иваном у меня больше не будет.
Его били по нескольку часов и по нескольку раз в сутки, пытали, применяли разные методы допроса, ставили к стенке и, припирали к ней штыками. В конце
36
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
концов, он не выдержал, и
подписал все, что от него
требовали. Мы успели по-
прощаться. В нашем отде-
лении был один добрый
дежурный, он узнал, что
мы с мужем сидим в со-
седних камерах. Когда бы-
ла возможность, спраши-
вал, что передать мужу, и
передавал мне весточки от
него. А однажды в его де-
журство подозвал меня к
волчку в двери и тихо со-
общил, что Ивана увозят в
подвал НКВД. До сих пор
слышу тяжелые шаги охранников. Как открывают
дверь соседней камеры. Гулкое в пустом коридоре:
«Мельников, с вещами на выход».
Когда Иван поравнялся с нашей дверью, он сказал: «Прощай, меня повели». Это были последние слова, которые я от него услышала. Потом только скрежет железных ворот напротив нашего окна, шум мотора «черного ворона» и все! Через несколько дней меня привезли в тот же подвал на допрос. И я услышала в коридоре голос дежурного: «Мельникова на допрос к следователю». «Кого — его или ее?» — переспросил охранник. Ответ был: «Его». В 1996 году на мой запрос
Митрополит Никифор
(Асташевский) крестный
37
об Иване мне ответили, что Мельников Иван Григорьевич был расстрелян 10 сентября 1937 года.
На допросах мне постоянно говорили, что я дочь врага народа, что в нашем роду много священнослужителей, мой отец — протоиерей, который находится в заключении. Мой прадед, митрополит Никифор, который служил в Новосибирске, умер 30 апреля 1937 года. В этот день за ним пришли, но у него были врачи и не дали арестовать дедушку. Так он при них умер. Господь не допустил, чтобы над ним надругались. И следователь мне говорил: «Жаль, что мы не успели его взять!» На что я ему ответила: «Да, жаль, что одна пуля у вас осталась целая!» Меня обвиняли в связи с Японо-Германскими фашистами. Якобы наш руководитель — епископ Мелентий — находится на Гавайских островах. Много было таких допросов, абсурдных обвинений.