Слава Богу, я не испытала насилия, пыток, но подписывать ничего не соглашалась. И вот меня спрашивают: «Веришь в Бога?» Как я могла отказаться от Бога, когда ждала, что меня вот-вот расстреляют или самое меньшее дадут срок? Как я могу без Бога пройти такое испытание? Мой ответ был: «Да, в Бога я верю!» Следователь вскочил со стула, закричал: «Как ты могла, верующая, быть учительницей, заниматься с детьми?» Я ответила, что на эти темы мы с детьми не говорили. Он подал мне ручку: «Распишись, что веришь в Бога!» Я ответила: «Что верю в Бога, подпишу», и поставила свою подпись. «Вот ты и подписала свой
38
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
приговор», — сказал следователь. Но мне уже было безразлично, что со мной сделают.
Меня увели в камеру, где были две сестры, тоже учительницы, уже осужденные. Им дали по восемь лет лишения свободы. На следующий день мне объявили приговор тройки ОГПУ — по статье 58-10, срок — десять лет лишения свободы и пять лет ссылки. 15 лет!!!
Приговор я приняла спокойно, словно поставила точку в длинной истории, где были надежды, ожидания, предчувствия тревоги и испытания. Они проверяли на прочность всё: твою любовь, веру... Эта часть жизни была пройдена. Теперь нужны новые силы. Впереди новый, незнакомый мир. И как вызов ему прозвучала моя просьба дать мне закурить. Сестры, мои соседки по камере, курили. Мне дали папиросу, я ее искурила, попросила еще, дали еще одну, это была вторая и последняя в моей жизни выкуренная папироса. После неё я сразу уснула. А ночью меня разбудили. Нас выводили на этап. Объявили, что идем на пересылку в Мариинскую тюрьму, туда, где сидел мой папа.
Помню ночь. Крупными хлопьями идет снег. Сквозь тучи светит луна. Очень красиво. Тишина, даже конвой говорит тихо. Конвоиров много, они вокруг. Винтовки наперевес через плечо с примкнутыми штыками, на поводках злые овчарки. Собаки ведут себя неспокойно, все время рвутся в нашу сторону. Очень страшно, но конвоиры держали их крепко. Нас построили по четыре.
39
Арестованных много. Со мной в ряду с одной стороны женщина, с другой — две молодые девушки «по бытовой статье». Они говорят между собой. Почти шёпотом обсуждают план побега. Собираются сделать это, когда будем идти по мостику через ручей. Мне становится страшно за девчонок, и я вмешиваюсь в разговор, говорю, что они очень рискуют, и лучше попытаться бежать, когда нас привезут в Мариинск. Я знаю эту тюрьму, бывала там у отца. Они меня послушались. В Мариинске они действительно совершили побег, но их догнали с собаками, привели обратно в зону, искусанных, в крови. Нам их показывали для устрашения.
В Мариинской тюрьме меня узнал комендант, который принимал этап. Помнил, как я приходила к папе на свидания, приносила передачи. Я попросила его дать свидание с отцом. Через какое-то время комендант пришел и сказал, что папа ждет меня около мужского барака. Я побежала к нему, вижу он стоит на углу барака и плачет. Бросилась к нему, успокаиваю, а он говорит, что получил от мамы открытку, где она писала, что ездила в Томск, пыталась сделать мне передачу, но передачу не приняли, сказали, что меня уже нет в живых. Зачем такая жестокость? Сказать такое матери! Просто издевались. Ничего святого!
И вот теперь у папы радость — я жива, и горе — я в тоже в тюрьме. Слезы радости и слезы общей нашей с ним беды. Так мы встречались с папой десять дней.
40
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
Папа приходил к нам в камеру. В камере было пятьдесят женщин. Он садился на стул, а я всегда вставала сзади, он плакал, все лицо было в слезах, и женщины в камере тоже плакали. Я обнимала его голову, гладила, целовала, успокаивала, как могла. Если бы я взглянула ему в лицо, мне стало бы плохо, я не смогла бы сдержаться, а я не должна была этого допустить. Поэтому я стояла всегда за его спиной, а плакала до истерики уже после его ухода. Женщины меня успокаивали, говорили, что я должна быть счастлива, что Господь дал мне возможность в тюрьме встретить отца и несколько дней быть с ним вместе, проститься с ним, а они лишены такой возможности, они навсегда потеряли свои семьи, родные не знают где они, что с ними.
Не знаю сама, что мне подсказало — на последнем свидании я обняла его и говорю: «Папочка, мне сердце говорит, что мы видимся с тобой в последний раз». Он мне ответил, что это не так, что еще нет вагонов для нас, а когда будут отправлять, комендант скажет. Но ночью подали вагоны, нас погрузили, и больше папочку я не видела. На станции наш эшелон простоял трое суток, каждый день приходил комендант и говорил мне, что папа у начальника третьего отдела просит разрешения пойти на станцию проводить меня. Прежде ему иногда давали пропуск в город, но сейчас не пускают. Все эти дни он лежал на полу перед дверью начальника, умолял, просил разрешить проститься со мной, но тот не позволил, и нас увезли.
41
Привезли нас на станцию Тайшет, разгрузили, построили по четыре человека и повели в сторону тайги. Шли очень долго. На ночь останавливались, ночевали в палатках. А на следующий день вели дальше. Впереди нас шли мужчины. Вид одного из них был очень благородный: одет в овчинную приталенную дубленку, на талии собранную в сборки, так называемая борчатка. Отделана серым каракулем, на голове серая каракулевая папаха, как у генералов. На руках меховые перчатки, тоже отделанные каракулем — их называли краги. У него была тросточка, держал он ее через плечо, и на ней висел чемоданчик. В руке он нес подушку. Сначала он бросил чемодан, потом подушку. Было видно, что ему трудно идти, он стал опираться на трость, потом пошатнулся и упал на спину со словами: «Помогите, умираю». Я бросилась к нему, но подбежал конвоир с собакой, закричал на меня, приказал отойти. Что стало с этим человеком — не знаю, больше его не видела. И это не единственный такой случай был по дороге в зону, в поселок Квиток.
В зоне нас было больше пятнадцати тысяч мужчин и пятьсот восемьдесят женщин. Мужчин разместили в палатках, а нас, женщин в двухэтажном доме. На нижнем этаже был медпункт, а на втором этаже в огромном помещении без перегородок были устроены сплошные двухэтажные нары, без матрацев и одеял. Первые дни мы спали на голых досках, потом привезли большие мешки, набитые сеном, подушки, тоже
42
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
из сена, и солдатские, серые одеяла. Лежали мы все подряд, прижимаясь друг к другу.
Наутро нас вывели, построили в несколько рядов. Напротив — вольное начальство. Вокруг — конвоиры с собаками. Площадь зоны огорожена колючей проволокой. Вдоль изгороди, на некотором расстоянии друг от друга — вышки с охранниками. Стали вызывать по фамилии. Мы должны были назвать имя и отчество, год рождения, статью и срок. Велели пройти вдоль ряда туда и обратно, а потом говорили куда встать, в какую группу. Меня поставили в группу пожилых женщин, почти все осуждены по политической статье. Начали выводить на работу на лесоповал. Шли по четыре человека в ряд. Вокруг конвойные с собаками. И предупреждение: шаг влево, шаг вправо — оружие применяется без предупреждения.
Очередь из людей тянулась на большое расстояние — мы еще у ворот, а на лесоповале уже делят на звенья по три человека: двое валят и распиливают дерево, третий обрубает сучья. Мы вели просеку для железной дороги от Тайшета на Братск и дальше на север. Наш участок Тайшетстроя был от поселка Квиток до поселка Сосновые рудники. Местность гористая, кругом сопки.
Кроме лесоповала была и другая работа: делали кирпичи, подносили шпалы, даже заставляли нас, женщин, носить рельсы. Носили мы их одну штуку всей бригадой, и то от тяжести садились на землю, за что нас ругал
43
конвой. Хорошо, когда попадался добрый конвой, и не дай Бог, когда дежурили вредные. Когда попадались добрые охранники, они старались поставить нас в такую зону, где есть ручеек, попить воды. Нам на обед давали камбалу, пересыпанную крупной солью, а воды лишь по небольшой бутылке. Всегда очень хотелось пить. Разрешали и сорвать какую-нибудь ягоду, если, к счастью, попадется. Но если попадался злой конвоир, он делал зону так, чтобы мы видели воду, но не могли ее достать, видели ягоды, но нельзя было их сорвать. Мы просили: «Гражданин начальник, разреши взять воды», а нам отвечали: «Отойди, пристрелю». А был один такой картавый конвоир, так он говорил: «Пристрелю, а потом в изолятор посажу»,
И все же женщинам было немного легче, чем мужчинам. Мы старались следить за собой, обстирывали себя, да и духовно были крепче. Как и мужчины, мы находились в одном помещении с уголовницами, воровками, но отношения все же были более добрые. А вот нашим мужчинам было сложнее. Уголовники отбирали еду, оставляя политических голодными, и так они должны были идти на работу. Мужчины чаще стали болеть, худели, становились похожими на скелеты. И все равно каждое утро их грузили в сани и везли на лесоповал, а с работы стали привозить мертвых. Не раз мы видели, как охранники тащили за ноги такой скелет, а он головой стучит по земле. А потом трупы везли куда-то на захоронение. Я бегала за покойниками,
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
все смотрела, нет ли кого из наших: отца, брата, дяди Иакова, моего мужа Ивана или кого-нибудь из знакомых. Я была как дурная от переживаемого ужаса. Вы только представьте себе, как культурные, образованные люди: учителя, инженеры, ученые, да простые рабочие — дерутся на помойке, отнимая друг у друга картофельные очистки, рыбьи кости, в общем, все, что выбрасывалось как пищевые отходы. Многие заболевали. Было больно смотреть на этих посиневших умирающих людей. Помню, как один бегал весь синий, совершенно голый, и вдруг упал и умер. Как я плакала, глядя на этих ни в чем не повинных умирающих людей! К концу года в зоне не осталось и половины наших мужчин, осужденных по политической статье. На этап никого не отправляли — все ушли из жизни. Ушли, словно растворились, растаяли. Ни могил, ни крестов. Помню, когда в 1938 году меня взяли в лазарет работать санитаркой, там в мученьях умирал один больной. Говорили, что москвич, артист Большого театра. Я дежурила у его постели. Он просил меня не отходить, чувствовал, что умирает. Я его успокаивала, как могла, говорила, что поправится, еще увидит семью. Надо только немного потерпеть. Его мучила жажда, попросил принести воды. Только я отошла, как услышала, что что-то упало. Повернулась — а это он. Упал с топчана, лежит на полу уже мертвый. Так закончились его мучения. Но я думала о том, что может сейчас так же в бреду, где-то на зоне умирают мои
45
близкие и дорогие: папа, Коля, Иван... Кто расскажет мне о последних минутах их жизни? И будут ли у них могилы, куда можно будет прийти, если сама буду жива, и хотя бы проститься по- христиански?..
Лето 1938 года запомнила на всю жизнь. А если попробуешь забыть, напомнят шрамы. Воскресенье, выходной день. Нашего доктора, по фамилии Олик в лазарете не было. Ночью дежурил фельдшер, старичок, тоже заключенный. Его должна была сменить медсестра Полина, осужденная по бытовой статье. Она ненавидела политических, бывшая комсомолка, нас считала врагами народа. Я в то дежурство мыла пол в палате уголовников. Вдруг меня пронзила резкая боль справа в животе. Губы посинели, стало так плохо, что фельдшер велел мне лечь в постель. Но пришла Полина и сказала, что не примет дежурство, до тех пор, пока я не закончу уборку. Мне пришлось встать и через силу продолжить мытье пола.
И тут, я считаю, по милости Божьей, в лазарет пришел доктор Олик. Ребята-уголовники из палаты сказали мне об этом, и я как была, с мокрыми руками, пошла к врачу. Доктор спросил, что со мной, почему мокрые руки. Фельдшер стал ему объяснять, что медсестра Полина не принимает у него дежурство, пока я не вымою пол. Что он, видя мое состояние, запретил мне работать и велел лежать, а Полине сказал, что готов продлить свое дежурство, но заключенная Мельникова не послушалась и продолжила мыть полы
46
У
Выслушав это доктор
Олик, сам из ссыльных
немцев с Поволжья, был
взбешен, я думала, что он
задушит Полину. Меня
срочно стали готовить к
операции. Оказалось, что
лопнул аппендикс, начал-
ся перитонит. Оперирова-
ли по живому, без нарко-
за, думали, что уже не вы-
живу. Даже шов сделали
грубый. И все же я спра-
вилась, выдержала. Док-
тор Олик спас мне жизнь.
В 1939 году Олику разре-
шили выезд домой. Он с
женой и детьми поехал на станцию Тайшет на грузо-
вой машине. Он сидел в кабине с шофером, а семья в
кузове. Дорогой грузовик перевернулся. Шофер и се-
мья врача остались живы, а доктор погиб. Ходили
слухи, что это было сделано специально.
сё, о чём я пишу, лишь малая доля того, что
пришлось пережить. Разве можно описать все
эти страдания, этапы, эту жизнь рядом с уголовника-
ми, эти темные двухэтажные нары, душевную и физи-
ческую боль? Были моменты, когда хотелось покон-
1931 г. Сестры Люба, Вера,
Зоя, Валентина
47
С. Г Федина
чить с собой. Все, что со мной произошло, изменило не только мою жизнь, но и жизнь нашей мамочки и моих сестренок: Веры, Любы, Нади и Зоиньки. Им тоже пришлось пройти нелегкий путь детей врага народа. Сердце болело: как там мама с ребятишками, без помощи, без средств к существованию. Слава Богу, Господь помог им выжить, посылал им добрых людей. Жители Лебедянки помогли мамочке сохранить и не растерять своих детей.
В конце 1939 года я получила от мамы письмо. Из него узнала, что Люба окончила школу, получила среднее образование, и уехала в Караганду. Там поступила в Горный техникум. Вышла замуж за молодого инженера, только что окончившего Горный институт, и их направили на работу в город Черемхово, неподалеку от Тайшета. А вскоре после маминого письма нас, несколько женщин и мужчин, этапом увезли в БИРЛАГ — на станцию Бира, недалеко от Хабаровска, в Саянские горы. В этом лагере были одни женщины — около десяти тысяч, и политические, и уголовные, и осужденные по бытовой статье. Жили мы в деревянных бараках, с двухэтажными нарами с проходом между ними — сделано наподобие железнодорожных вагонов. В общем, чуть лучше, чем в Тайшетлаге. К стенам прибиты дощечки с фамилиями заключенных. Бригадиром у нас была Дуся Перегудова, молодая добрая женщина. Работа была разная: лесоповал в сопках, копали землю, на которой вольнонаемные