48
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
возделывали себе огороды. Косили траву для скота, который они держали в своих подсобных хозяйствах..
Мы, заключенные, ходили в лаптях. Как-то из дома я получила посылку — мама сшила из овечьей шкуры мне чулки, а Василий Платонович, Любин муж, послал калоши, которые он получил в качестве премии за хорошую работу. Однажды утром, когда мы стали собираться на работу, я увидела мои чулки и калоши на Нине Курбатовой, осужденной за воровство и проституцию. Я попросила ее вернуть мои вещи, она не отдает. Откуда у меня взялись силы — не знаю, но я набросилась на нее, повалила, и стала стаскивать с нее свою обувь. Она была ростом высокая, но я как-то ее одолела. Нашу драку и ее угрозы наблюдали многие женщины. А потом вышла из толпы уголовница, бандитка, которая пользовалась в своей среде большим авторитетом, и сказала во всеуслышание: «Если кто тронет Мельникову, будет иметь дело со мной!» По воровским законам я имела право защитить свою собственность, тем более в борьбе с противником, который был намного сильнее меня. Честность и справедливость были в цене и в воровской среде. Так у меня появилась крепкая защита.
Мы были разбиты на звенья по три человека. Наше звено — Нина Тембай, татарочка, Лена, фамилии не помню, и я. Звенья объединялись в бригады. В одном из звеньев нашей бригады были две монашенки и еще
49
женщина из Вятки, в другом звене была тетя Маша, как ее все звали — бывшая коммунистка, из сельхозкоммуны. Меня, дочь священника, попа, как она говорила, она ненавидела и все говорила, что убьет на лесоповале. Об этом знали все, и наш бригадир всегда расставляла нас так, что она была на одном конце делянки, а я на другом. Лес валили в одну сторону, и когда подпиливали дерево и оно должно было падать, кричали «берегись!», чтобы никого не придавило. В тот день, когда это случилось, рядом со звеном тети Маши стояло звено монашенок, а мы как обычно, на другом конце. Слышим, «берегись!», кричат монашенки. Все остановились, смотрят, куда будет падать дерево, огромный дуб. И к общему ужасу, дерево, вместо того чтобы падать вперед, поворачивается на подпиленном пне и падает в сторону тети Маши! Оно накрыло всё их звено! Мы бросились на помощь. Женщин разбросало в разные стороны, и почему-то все кинулись вынимать из-под дерева двух пострадавших женщин, а к тете Маше никто не подошел. Я подбежала к ней, сняла придавивший ее сук. Тетя Маша была без сознания. Я села на землю, положила ее голову себе на колени, и стала обливать ее водой из своей бутылочки. Она открыла глаза, посмотрела на меня, и опять потеряла сознание. Приехали санитары и увезли пострадавших в лазарет. Прошло около месяца, и из лазарета вернулись две женщины из звена тети Маши. С ними она передала для меня две картошки
50 О©
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ…
и кусок хлеба. Конеч-
но, я была очень удивлена
и обрадована. А еще через
некоторое время прихо-
дим мы с работы, смотрю,
на моей постели сидит те-
тя Маша! Как она меня
обнимала, как просила
прощения, и все спраши-
вала, почему я это сдела-
ла, ведь никто, кроме ме-
ня к ней не подошел, а
когда она открыла глаза, Печерлаг 1941 г.
то увидела именно ту, которую грозилась убить. На работу с бригадой тетя Маша больше не ходила — у нее были множественные переломы, без палочки передвигаться она уже не могла. Ее направили на кухню чистить овощи, и с тех пор она каждый день приносила с кухни картофель к моему приходу с работы.
22 июня 1941 года мы были на работе, когда вдруг послышался сильный гул, и мы увидели, как по небу надвигается черная туча — то были самолеты, двигалась огромная темная масса. А когда мы пришли в зону, нам сказали, что началась война.
Однажды к нам на лесоповал пришел комиссар охраны. Во время обеденного перерыва он стал расспрашивать меня о моей семье, за что осуждена, где работала
Я подробно ему все рассказала. Он спросил, имею ли я какое то отношение к Ивану Григорьевичу Мельникову, заведующему мелехинской школой. Я ответила, что это мой муж, что он тоже в заключении, не знаю, где он сейчас и что с ним стало. Комиссар дал мне прочесть газету, в которой была статья о 1 секретаре Западно-Сибирского крайкома партии Эйхе. В статье говорилось, что Эйхе — изменник Родины, что он возглавлял контрреволюционную организацию, и приводился список членов этой организации. В этом списке была и фамилия моего мужа, указано, где и кем он работал, и был написан приговор — расстрел. Так еще в заключении я узнала, что стало с Иваном.
Зимой 1942 года в зону приехали военные во главе с генералом. Начальник лагеря сказал, что будет комиссия. Стали нас вызывать к генералу по очереди, спрашивать, какая статья, за что сидим, какой срок. После их отъезда наш начальник пришел к нам в барак и велел собираться с вещами двум немкам, еще одной женщине и мне. Я обрадовалась, стала раздавать свои вещи другим — думала, нас отпускают домой. Но начальник меня заверил, что нас отправляют на север, в Воркуту. Долго я не хотела ему верить, но он все-таки убедил меня собрать свои вещи назад.
Отправили нас на станцию Бира, погрузили в теплушки — так называли грузовые вагоны — и повезли. Ехали долго, часто останавливались и подолгу
52
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
стояли, пропускали эшелоны с солдатами, которых везли на фронт. А три раза в день останавливались, и нам давали еду: по большой рыбине, пересыпанной крупной солью, а пить давали только раз в день и то немного. От соленой камбалы очень хотелось пить, и часто во время долгих стоянок по вагонам раздавались крики: «Пить! Воды!». Конвойные кричали на нас, ругались, но истомленные жаждой заключенные не умолкали. А прохожие на станциях кричали нам: «изменники, враги народа, фашисты». Так больно было слышать их слова!
Наконец, привезли на станцию Печера, разгрузили и повели в сторону тундры в Печерлаг. Этап был большой. По дороге делали остановки, заводили нас в зоны заключенных, оставляли от нашего эшелона по несколько мужчин и женщин, остальных вели дальше. Когда пришли на штабную колонну №2 6, нас, отобранных в Бирлаге, оставалось только несколько мужчин и четыре женщины.
Началась жизнь на новом месте в Печерлаге. Здесь работа была другая — поочередно мыли на кухне посуду, стирали для заключенных белье, делали уборку в помещениях вольнонаемных в зоне и за ее пределами. С фронта нам стали привозить окровавленное белье, телогрейки, бушлаты, рваные от пуль. Мы стирали и чинили одежду, и отправляли обратно на фронт. Так продолжалось до конца войны. Порой от нас уводили этапы, а к нам приходило пополнение. Женщин
53
направляли в женские колонны, мужчин — в мужские, но меня пока не трогали. Меня стали посылать за зону, делать уборку и готовить обед для двух инженеров, которые жили в отдельном помещении. От них я услышала о начальнике Печерлага Успенском, которого называли отцеубийцей. В колонну, где он работал простым охранником, в одном этапе привезли его отца, священника Успенского. Во время его дежурства отец попросил разрешения сходить в туалет за кусты, но сын не позволил. Отец Успенский не послушал, зашел за куст, он не думал, что сын способен его убить. Но у сына не дрогнула рука. Эта весть дошла до высшего начальства, и оттуда пришло распоряжение: охранника Успенского за его доблестный поступок как преданного служению Родине назначить начальником Печерлага. Так за свою верность служению отечеству охранник Успенский получил должность начальника Печерлага и прозвище «Отцеубийца». Он приезжал к нам на колонну. Это был здоровый высокий мужчина, но все, даже вольнонаемные, относились к нему с пренебрежением, хотя вида старались не показывать.
А однажды мне пришлось готовить комнату для отдыха. Начальник штабной колонны Федор Павлович Пиченко принес марлю и вату для штор на окна, и велел мне сшить красивые шторы. Я делала бубенчики из ваты и украшала ими шторы. Такие маленькие бытовые радости скрашивали мою тюремную жизнь. Вскоре в ней наступил ещё один светлый период. Начальником
54
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
штаба наших колонн прислали из Москвы работника ОГПУ. Фамилию его сейчас вспомнить не могу — то ли Фальдштейн, то ли Фильчинштейн. Он приехал к нам с семьёй: жена, дочь, и его отец. Оказался добрый хороший человек, с уважением относился к политзаключенным. В его доме в домработницах была бывшая заключенная по бытовой статье Груня. Она часто приходила к нам на колонну, подолгу беседовала с женщинами. Откуда нам было знать, что начальник послал ее выбрать женщину для уборки его кабинета. И вот однажды приходит к нам в барак секретарь начальника штаба Ира. Подошла ко мне, представилась и сказала, что мне дадут пропуск, и я буду убирать кабинет начальника. Меня это удивило, ведь я — политическая. А потом уже от Иры я узнала, что меня не отправляли по этапу потому, что еще не видя меня, только прочитав мое дело, начальник при подготовке каждого этапа обводил мою фамилию красным карандашом: «Эту не отправлять!» Так по его распоряжению я оставалась при штабной колонне.
Нетрудно представить, как нас кормили в лагере. Недоедание, постоянное чувство голода... И вот однажды начальник вызывает меня в кабинет и говорит, что забыл дома очки. Надо их принести. Иду к нему на квартиру. Встречает меня его жена, милая женщина с доброй улыбкой. Прошу у нее очки, за которыми пришла, а она приглашает меня в комнату, где накрыт стол, и кормит меня шикарным обедом. Конечно, этого
55
я не ожидала. А потом начальник просто говорил мне: «Мельникова, иди, тебя ждет моя жена!»
Но в один из дней пришел приказ о переводе начальника нашего лагеря в другой, вновь образованный, дальше на севере. Потом, когда я уже была на свободе, узнала, что в лагере, куда его перевели, была колонна строгого режима, где отбывали наказание отъявленные бандиты. И в одно из посещений этой колонны его убили, а тело разрубили на куски. Вечная память этому доброму человеку, который сделал много хорошего для политических заключенных сталинских лагерей.
Новым начальником лагеря стал Полищук, муж дочери бывшего начальника, тоже хороший человек. Но у них я работала не долго. Был у нас начальник охраны, который славился своей жестокостью. У него было трое детей, а школ там не было. И вот он вызвал меня к себе в кабинет и сказал, что берет меня учить его детей, но я отказалась. Тогда он лишил меня пропуска за пределы зоны и направил в женскую колонну.
Время шло. Однажды к нам на работу пришла наш бригадир, велела всем построиться, сказала, что приехала какая-то комиссия, и сейчас придут к нам. И еще она сказала, что спрашивали про Мельникову. Я обрадовалась, решила, что меня сейчас освободят. Мы выстроились в шеренгу, пришло начальство, встали напротив нас, спросили, кто Мельникова. А было правило,
56
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
когда тебя вызывают нужно выйти, назвать фамилию, имя, отчество, год рождения, статью и срок. Я вышла, сказала, как положено. Они говорят: «Это та Мельникова?» Отвечаю: «Да, я Мельникова». Они говорят: «Можете идти». До сего времени не могу разгадать, для чего это было сделано, кто дал такое распоряжение. Меня опять перевели в штабную колонну. Работала с портными. Шили для вольнонаемных, для прибывших эвакуированных из Москвы. Шили разную одежду, даже нижнее белье. Водили нас и на копку огородов для вольнонаемных. За добросовестную работу меня и еще одну женщину наградили, дали нам по костюму и сфотографировали. Эта фотография хранится у нас до сих пор.
По очереди дежурили в медпункте. Как-то в мое дежурство на прием к врачу Козину, тоже заключенному, только по бытовой статье, пришел изможденный заключенный, политический и попросил освобождение от работы на следующий день. Но Козин ему отказал, сказал, что он может работать. Когда тот ушел, Козин спросил своего помощника, тоже осужденного по бытовой статье: «Как, по-твоему, долго он еще протянет?» Тот ему ответил, что дня три. Но этого заключенного в тот же день привезли с работы уже мертвого. Мужчины выполняли очень тяжелую работу — строили новую железную дорогу от Печеры до Воркуты и большой мост через реку Печеру, там и здоровые мужчины с трудом выдерживали нагрузки,
57
куда уж больным. И Козин это хорошо знал. Только человеческая жизнь для такого врача мало чего стоила. Говорю это, зная другие примеры и поступки врачей в тех же тюремных условиях.
В начале 1944 года к нам на штабную колонну привезли с фронта Бориса Федина. Он служил врачом в авиационном полку, который до войны был расквартирован в районе города Баку. Когда началась война, полк перебросили в Крым. Полк Бориса был полком истребительной авиации. На самолётах летчики могли забрать с собой только техников. Остальной персонал должен был добираться до места новой дислокации морем. Под Новороссийском корабль попал под бомбежку и был затоплен. Чудом удалось спастись, но и на суше лазарет попал под обстрел. Борис и начальник лазарета были ранены. Пришли в сознание уже в немецком лагере для военнопленных. Через некоторое время им удалось бежать. Они добрались до линии фронта, перешли её и вернулись в свой полк. Но их встретили как немецких шпионов, арестовали. В условиях боевых действий было не до суда. И как только немцы начинали наступление арестованных выводили на расстрел. Но Борису везло, дважды казнь откладывали... Так получилось, что и немцы трижды выводили Бориса на расстрел. Один раз расстреливали каждого пятого, а он был третьим, следующий раз — вторым, потом третьим. И вот, когда вернулся к своим, в полк, где его хорошо знали — он служил
58
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
здесь с 1939 года, сразу после окончания института, «особисты» ему не поверили. Суд всё же состоялся и военный трибунал приговорил Бориса и начальника лазарета к 10 годам заключения. Они, кадровые военные, боевые офицеры, вынести этого не смогли, и после приговора решили отравиться. Яда не было, и когда их привели в баню мыться, они развели мыло в деревянных шайках и выпили. Так травились заключенные, которые не могли вынести лагерные испытания. Бориса спасли, а его начальник умер. Шёл 1942 год. И вот Борис спустя два года заключения попадает в наш лагерь. Тогда мы все были потрясены тем, что наших солдат, бежавших из плена, судят. Бориса, как специалиста нужной и в лагере профессии, отправили работать в лазарет.
1945 год. Вот и конец войне. Наша армия победила. Сколько было радости и счастья! Все ждали, что в честь такой победы нам, невинно осужденным, столько долгих лет отбывавшим срок каторжной работы в лагерях, будет амнистия. Нас выпустят на свободу, и мы поедем домой к родным. Амнистия была, но не нам, политическим, а тем, кто был осужден по бытовым статьям. А потом случилось и вовсе страшное: к нам стали поступать этапы осужденных, которые уже были в плену у немцев, и тех, кто бежал из немецкого плена, а потом воевал в партизанских отрядах. Они были вновь осуждены как изменники Родины на чудовищный срок 25 лет!
59
Готовили женский этап на колонну, где была почти круглый год мерзлота. Это была страшная колонна, туда отправляли только осужденных по политическим статьям. Я попала в список на этап. Это значило, что отправляют на верную смерть. Там выживали единицы. И помочь в этот раз начальник Полищук мне не может. Но он обращается к доктору Сажину, был такой ссыльный старичок, работал врачом в управлении, часто приходил к нам поверять работу медпункта, с просьбой найти способ задержать меня в лагере. И вот Сажин вызывает меня к себе, и говорит, что Полищук попросил его сделать мне «мастырку». Этот способ часто применяли уголовники, чтобы не ходить на работу. «Мастырка» — искусственное заболевание. «Мастырки» были самые разные. Мне доктор Сажин иглой прокалывает щеку. После чего я делаю глубокий вдох, зажимаю ладонями рот и выдыхаю. Воздух распространяется под кожей. После нескольких таких вдохов появляется отечность. Отекают лицо, шея, даже плечи. Вместо глаз остаются только щели. Такое состояние длится несколько дней. И вот в таком виде доктор Сажин отправляет меня с вольнонаемной медсестрой Леной в лазарет, где нас принимает тот врач, что бежал из плена. Лена говорит ему: «Доктор Федин, примите эту женщину и берегите ее от этапов, чтобы она пробыла в лазарете до конца ее срока. Это распоряжение начальника штаба Полищука. Сделайте все возможное». А до моего освобождения оставалось