А потом губы Азирафаэля оказались на его губах, и он наконец не смог ничего сказать, и руки Азирафаэля держали его достаточно крепко, и он целовал его, о, благослови его, и он чувствовал слезы Азирафаэля — или, может быть, это были его собственные — на его щеках, и о, как они жгли! Но Кроули больше не обращал внимания на боль. Она была повсюду. Это причиняло боль Азирафаэлю, это причиняло боль ему самому, это причиняло боль, потому что его рот был полон его собственной крови, это причиняло боль, потому что он понятия не имел, что с ними будет и сколько времени им осталось.
— Мой дорогой, мой дорогой… — голос Азирафаэля был всем, что он мог слышать. Его голос, дыхание и тихое сопение. — Я…
Глаза Кроули мгновенно распахнулись.
— Не надо.
Азирафаэль только покачал головой.
— Я знаю, — повторил Кроули, стараясь говорить убедительно, но в его голосе прозвучала скорее мольба, чем что-то еще. — Я знаю, что хочешь. Хватит кровопролития, мы всегда можем…
Внезапно кто-то легонько, но твердо прижал большой палец к его жалящим, окровавленным губам. Азирафаэль покачал головой.
— Ангел… — Кроули снова попытался заговорить, но теперь ему было больно говорить, потому что изо рта у него текла кровь.
— Я не знаю, что будет потом и будет ли это «всегда» для нас, — прошептал Азирафаэль. Кроули это не понравилось, нет, совсем не понравилось. Но он продолжал молчать. — Я люблю тебя, — продолжал Азирафаэль, и то, как он вздрогнул и на мгновение сжал губы, не ускользнуло от внимания Кроули. — Кажется, я любил тебя с незапамятных времен. С самого Сада, может быть, даже еще раньше. Я люблю тебя, Кроули, всегда любил и всегда буду любить. Мне только жаль, что я не сказал тебе этого раньше, когда…
— Ты упр-рямый идиот, — пробормотал Кроули, его голос потонул в судорожном рыдании, и его губы в одно мгновение оказались на губах Азирафаэля.
Они больше ничего не говорили в течение очень долгого времени. Поцелуи тоже не очень хорошо работали, теперь, когда у них обоих было достаточно ран во рту, которые делали их скорее мучительными, чем приятными. Никто из них не спал. Тянулись минуты, один мучительный отрезок времени за другим, сливаясь во что-то, что Кроули не мог точно измерить. Небо на Востоке все еще было лишено каких-либо следов приближающегося рассвета, так что это не могло быть очень долго, но демону показалось, что он и Азирафаэль попали в какой-то кошмар, где время, должно быть, полностью прекратило свое существование, оставив их двоих беспомощными в темноте.
— И что теперь? — голос Азирафаэля наконец нарушил тишину, заполнившую маленькую суровую комнату, ставшую их маловероятным убежищем на ночь, заставив демона внутренне съежиться от отсутствия какого-либо вразумительного ответа.
Судя по его голосу, он не был на грани очередного нервного срыва, но Кроули подозревал, что это было вызвано главным образом тем, что он был совершенно измотан и, вероятно, физически не способен на очередной приступ слез. Но больше всего, внезапно осознал он, ему хотелось, чтобы Азирафаэль вернулся в прежнее состояние. Может быть, не к его ангельскому «я» — теперь это уже не обсуждалось, конечно, — но к его уверенному, оптимистичному, невыносимо невыразимому «я». К своему искреннему огорчению, Кроули понял, что это ужасное происшествие, возможно, было слишком большим для него, чтобы справиться с ним в одиночку; он не был уверен, что действительно способен стать тем, на кого они оба могли бы положиться, во всяком случае, ненадолго. Именно он всегда жаждал и искал надежного присутствия Азирафаэля и его поддержки, его успокаивающего сияния и ободряющего света знания, осознанного или нет, и именно Азирафаэль всегда утешал. Кроули просто не был создан для этого, с любовью или без любви.
Это не означало, что он не собирался делать все возможное — и на этот раз, это действительно было лучшим — чтобы они вдвоем продержались как можно дольше. Возможно, ему не хватало ангельской доброты и милосердия, по крайней мере той доброты и милосердия, которыми всегда обладал Азирафаэль, но он знал, что такое любовь, он чувствовал ее в каждой клеточке своего смертного тела и пронизывал каждую частичку своего существа.
Он уже много раз бывал рядом со своим ангелом; он дарил Азирафаэлю улыбки — настоящие, искренние, а не обычные иронические хмурые взгляды — в моменты общей радости; он предлагал ангелу много бокалов вина, горячего чая или своего любимого какао, в зависимости от того, в каком состоянии он находился; он был крепким плечом, на которое можно было опереться, когда очень пьяный ангел плакал на нем в тот день, когда его сына осудили; он держал необычно холодную и дрожащую руку Азирафаэля, стоя на крыше Вестминстерского аббатства, когда Лондон, их семья и дом, был обстрелян и разбомблен во время Блица; он наблюдал за беспокойным и таким редким сном ангела в каком-то полуразрушенном доме в охваченном войной Париже после того, как Азирафаэль провел несколько дней, ухаживая за раненым солдатом. Там Кроули не смог придумать ни одного оправданного предлога, чтобы остаться рядом с ангелом, но, как оказалось, в этом не было необходимости. Глаза Азирафаэля, такие огромные на его изможденном и совершенно ошеломленном лице, выражали что-то, что говорило громче любых слов, невысказанную мольбу к Кроули остаться. И Кроули, конечно же, провел ночь, сидя у кровати, продолжая бодрствовать и тоскливо желая, чтобы у него была способность успокаивать, как у Азирафаэля. Совсем чуть-чуть, совсем чуть-чуть, чтобы его ангел не ворочался на матрасе в смятом клубке простыней. Но, к его разочарованию, все, на что он был способен, — это наблюдать.
А потом, двадцать два года назад, он стоял бок о бок с Азирафаэлем на авиабазе Тадфилд, бросая вызов… ну, всем.
Кроули был рядом с ним во всех этих случаях и даже больше, и теперь он был полон решимости быть рядом с Азирафаэлем всегда. И все же стражем был Азирафаэль, а не он. Он был всего лишь посредственным демоном, с лучшим вкусом в одежде и гораздо большим чувством юмора, чем у большинства обитателей Ада, когда-то искушавшим кого-либо, да, но все же не более чем средний демон, пешка в великой схеме вещей. Он понятия не имел, как долго сможет держать их вдвоем в полном одиночестве. Он боялся, что этого будет недостаточно.
Он крепче прижался к Азирафаэлю, едва сознавая, что делает это, едва сознавая, что делает это ради поддержки, к которой так привык за те шесть тысячелетий, что они провели бок о бок.
— Я не знаю, Азирафаэль, — сказал он наконец, и в его голосе прозвучало больше отчаяния, чем он хотел показать.
Он нашел руку ангела и крепко сжал ее, чувствуя себя настолько безнадежно неадекватным, что это приводило в уныние. Азирафаэль протиснулся обратно.
Минуты тикали, и Кроули задумался, действительно ли ангел пытается уснуть, а если да, то поможет ли это ему хоть в малейшей степени. Если бы он все еще был ангелом или даже человеком, это могло бы помочь, но ха, тогда бы не было и самой проблемы. Но, однако, он был демоном.
Кроули подавил дрожь — «Азирафаэль» и «демон» просто отвратительно сочетались. Мир, должно быть, совершенно сошел с ума, если такое случилось. Кроули точно знал, что демонический сон не был — не мог быть — большим расслаблением, но он не мог заставить себя рассказать об этом Азирафаэлю. Слишком много абсолютно ужасных вещей уже произошло, и он не хотел, не чувствовал, что у него хватит смелости, действительно, рассказать об еще одной и позволить Азирафаэлю узнать о кошмарах. Он просто надеялся, что, может быть, из-за какого-то сбоя в программе или слепого везения, или поскольку сейчас они находились не в Аду, а на Земле, их не будет. Если бы он мог молиться, он бы молился, чтобы сон ангела был спокойным. Он это заслужил.
***
*«Девушка в янтаре» Ник Кейв и плохие семена (Nick Cave and the Bad Seeds — рок группа)
========== Глава третья ==========
Во мне то чувство, от которого невозможно избавиться,
Во мне то чувство, которое никуда не исчезнет,
В тебе оно есть тоже,
Просто продолжай отталкивать, отталкивать и отталкивать Небо.*
©
***
Что же касается сна, то, если не считать того случая в опустошенной войной Франции, когда Кроули просто напоил его настолько, что он не мог бодрствовать, а Азирафаэль был слишком измотан, чтобы протрезветь самостоятельно, ангел наконец сдался и попытался поддаться сновидениям, возможно, впервые за много веков, вскоре после неудавшегося Апокалипсиса. Кроули искушал его попробовать еще целую вечность до этого, но Азирафаэль всегда улыбался своей безмятежной маленькой улыбкой, которая говорила о том, что, хотя идея Кроули, возможно, и не была совершенно нелепой для других, он лично находил ее таковой, но был слишком вежлив, чтобы сказать это ему в лицо. У него есть дела, говорил он Кроули почти извиняющимся тоном, с раздражающей улыбкой на пухлых губах, и совершенно нет времени, чтобы тратить его на такую обыденную и бесполезную вещь, как сон. В конце концов, ему вовсе не нужно было спать, и Кроули тоже, как он сам заметил, что еще больше разозлило бы демона.
Однако, когда одиннадцатилетний антихрист в мгновение ока поставил весь великий план с ног на голову и, в качестве запоздалой мысли, сделал их обоих практически ненужными, освободив их от соответствующих обязанностей, число «дел» Азирафаэля, казалось, значительно уменьшилось. Правило «не связывайся с людьми», введенное Адамом, включало в себя обе стороны, вернее, неучастие обеих сторон, так что через несколько месяцев ангелу, наконец, пришлось признать, что, возможно, у него есть немного свободного времени. И все же, несмотря на все предложения и искушения Кроули, он упрямо утверждал, что все еще может найти себе массу занятий, даже учитывая отсутствие необходимости в его вечном бдении над человечеством.
Человечество, между прочим, казалось, прекрасно обходилось со своим существованием — равно как и со своими собственными кознями и добрыми делами — без чьей-либо помощи. Поначалу Кроули и Азирафаэль с опаской следовали правилу не связываться с людьми, но, как это часто бывало с людьми — которые, несомненно, имели влияние на этих двух эфирных существ, — в конце концов они пришли к довольно неожиданному выводу, что правила, в том или ином смысле, должны быть нарушены или, по крайней мере, они были для этого созданы. Поэтому время от времени они делали вид, что совершенно забыли о приказах Адама, а Кроули и Азирафаэль срывались. Просто немного. Просто чтобы поддерживать себя в форме на случай, если их соответствующие качества понадобятся когда-нибудь в будущем, и они будут повторно наняты.
Таким образом, только через пару лет после неудавшегося Апокалипсиса Кроули наконец удалось убедить своего вечно бдительного и невыносимо упрямого ангела признать, что время для сна действительно есть. У него всегда было время для сна, но Азирафаэль еще не понимал этого.
Это стоило Кроули обеда в Ритце, где он должен был положительно испортить ангела насквозь, бутылки вина и долгой вечерней прогулки по Лондону, а затем еще пары бутылок, которые они выпили в его квартире в Мэйфейре. Только тогда, и только после довольно долгого искушения — или убеждения, как предпочитал называть его Азирафаэль, он все еще был ангелом, в конце концов, не особенно благоприятно для образа быть искушенным демонами, пусть даже очень очаровательными — он наконец согласился на это. Кроули, обрадованный, предложил Азирафаэлю свою собственную кровать королевского размера. Он даже согласился превратить постельное белье в простой белый скучный хлопок вместо привычного черного атласа.
Как ни удивительно, учитывая его предыдущее многовековое упрямое сопротивление, Азирафаэль был вне себя, как свет, завернутый в облако пушистого одеяла Кроули, и сам Кроули провел довольно неудобную, но не менее удовлетворительную из-за этой ночи в кресле рядом с ним, решив не позволить ангелу его обмануть. Азирафаэль явно не собирался этого делать, и через некоторое время Кроули тоже крепко заснул в своем кресле.
Как выяснилось после этой первой попытки, Азирафаэлю было очень легко заснуть, в отличие от самого Кроули. Как только ангел перестал беспокоиться обо всех вещах, которые он мог бы сделать вместо того, чтобы вздремнуть, сон пришел к нему совершенно естественно. Что касается Кроули, то для него самого естественно было видеть кошмары, но он никогда не рассказывал о них Азирафаэлю. Вместо этого он находил предлог переночевать в книжном магазине, на том потрепанном пыльном диване в задней комнате, окутанный божественным присутствием, которое обитало там и, казалось, проникало в сами стены этого места. Это было избавлением от навязчивых снов, но даже когда он оставался в своей собственной квартире в Мэйфейре, его сон уже нельзя было назвать по-настоящему беспокойным. Он подозревал, что это могло быть из-за влияния Азирафаэля лично на него. Его божественность, должно быть, касалась его годами — веками, тысячелетиями — но только в этот раз Кроули действительно ничего не имел против.
Позже, в те постапокалиптические, довольно спокойные годы, Азирафаэль стал проводить большую часть своих ночей, предаваясь сну. Он по-прежнему корпел над той или иной книгой большую часть ночи, но ближе к рассвету неизбежно отправлялся в ту маленькую спальню наверху и, наконец, использовал там древнюю кровать по назначению. Самодовольно и, чаще всего, вслух, Кроули поздравлял себя с тем, что тоже имел влияние на ангела.
***
Вскоре в смущающей темноте номера мотеля, в котором они остановились, Азирафаэль задремал, казалось бы, без особых проблем, скорее от усталости, чем от желания действительно поспать. Какое-то время все было тихо и спокойно, тишину нарушали только размеренное дыхание ангела, каждый его вдох был влажным, теплым и щекотал шею Кроули, и приглушенное гудение случайной машины, проезжавшей мимо.
А потом пришли кошмары, как Кроули и боялся, заставляя ангела метаться и извиваться в его объятиях, но это было еще не самое страшное. Хуже всего было слушать приглушенный, почти придушенный звук беззвучного крика, полного ужаса, умирающего на губах Азирафаэля. Кроули боялся, что у него есть смутное — или, может быть, не совсем такое смутное, как ему хотелось бы, — представление о том, о чем именно был сон. Это могло быть только одно, и это вызывало умопомрачительно ужасное чувство постоянного Падения, Падения от благодати, от Его благодати, все дальше и дальше, Вниз, в бездонную черную пустоту, пока нигде не осталось ни света, ни благодати, ни любви. Одна только мысль об этом заставила Кроули вздрогнуть, его сердце болезненно сжалось в груди от осознания того, что он не в состоянии облегчить эту невыносимую боль для Азирафаэля.
После ряда безуспешных и довольно отчаянных попыток хоть как-то его успокоить Кроули в конце концов пришлось прижать ангела к матрасу и просто силой встряхнуть, чтобы он проснулся. Глаза Азирафаэля распахнулись, покрасневшие, влажные и совершенно перепуганные, но он продолжал бороться еще мгновение или два, прежде чем до него наконец дошло. Дрожащий вздох сорвался с его губ, и вся борьба, казалось, разом покинула его.
— Это я, Азирафаэль, — пробормотал Кроули, обнимая ангела вместо того, чтобы удерживать его на месте. — Это я…
— …хорошо, — хотел сказать он. Он хотел сказать, что это всего лишь глупый сон. Ему хотелось сказать Азирафаэлю, что он здесь, с ним, и велеть ему снова лечь спать. И он не мог найти в себе достаточно лицемерия, чтобы сделать это. Вместо этого он просто прижал ангела чуть ближе, чувствуя, как еще одна частичка его сердца разрывается, впервые за все время своего существования как демона по-настоящему ненавидя свою абсолютную неадекватность, когда дело доходило до успокоения.
— Кроули…
— Мне так жаль, — только и смог он сказать. И он тоже сожалел о стольких вещах. — Я должен был тебе сказать…
Он почувствовал, как Азирафаэль покачал головой.
— Я знаю, что тебе снятся кошмары столько, сколько… сколько я тебя знаю, — его голос звучал густо и необычно хрипло. — Просто я никогда не знал, насколько они плохи.