— Мне довелось встретить на улицах двоих или троих чернокожих, — заметил я. — Кажется, эти мавры очень любят яркие одежды. Наряжаются они ещё более пышно и пестро, чем знатные испанцы. Возможно, это из-за того, что они так безобразны на вид: с приплюснутыми носами, огромными, вывороченными губами и волосами как свалявшаяся шерсть. Правда, чёрных женщин я не видел ни разу.
— Они такие же безобразные, поверь мне, — сказал Алонсо. — Большинство из мавров-конкистадоров, получивших пожалования, обосновались вокруг Вилья-Рика-де-ла-Вера-Крус. Некоторые из них привезли с собой чёрных жён, но в целом они предпочитают более светлых и, по правде говоря, более привлекательных местных женщин.
Воины-победители всегда и повсюду насилуют женщин побеждённого народа, и белые испанцы, естественно, тоже проделывали это весьма часто. Но, по словам Алонсо, солдаты-мавры по части похотливости намного превосходили даже испанцев. Они хватали и использовали решительно всех женщин, которые не успевали от них убежать. Приводило ли это к появлению таких чудовищ и уродов, как люди-тапиры и люди-аллигаторы, Алонсо сказать не мог, но точно знал, что и в Новой Испании, и в других, более старых колониях владельцы имений, как белые, так и чёрные, вовсю пользовались телами своих рабынь. Более того, хотя на сей счёт распространяться было не принято, случалось, что белые испанские женщины (причём не шлюхи, вывезенные из Испании, чтобы ублажать мужчин за деньги, а некоторые из жён и дочерей испанцев самого высокого происхождения), движимые похотью, извращённым любопытством или бог знает чем ещё, допускали к себе в постель мужчин других цветов кожи, в том числе и собственных рабов. Естественно, что при таком количестве совокуплений между людьми с разным цветом кожи на свет появлялось множество детей самых разнообразных оттенков: от абсолютно чёрного до почти белого.
— Ещё с тех пор, как Веласкес захватил Кубу, — сказал Алонсо, — мы для удобства стали различать потомков таких смешанных пар по тому, какая доля какой крови течёт в их жилах. Например, отпрысков белых мужчин и индейских женщин, или наоборот, называют метисами, а тех, в ком пополам белой и чёрной крови — мулатами: уж не знаю, содержится ли в этом намёк на внешнее сходство с мулами или же имеется в виду их упрямство. Детей мавров и индейцев принято называть «пардо», что значит «жёлто-коричневые». Потомок мулата и белого или пардо и белого считается квартероном, ну а если индейской или мавританской крови в жилах ребёнка четверть и меньше, его внешне вполне можно принять за моего соотечественника.
— Но зачем утруждать себя выяснением доли крови до такой незначительной степени? — поинтересовался я. — Разве это важно?
— Ещё как, Хуан Британико! Ведь может случиться так, что отец или мать бастарда-полукровки почувствует ответственность за его судьбу или вправду полюбит отпрыска. Как ты, наверное, заметил, родители отправляют таких полукровок на обучение, явно желая обеспечить им лучшее будущее. Кроме того, один из родителей может завещать такому отпрыску собственность или титул. Закон этого не запрещает, однако власти — особенно Святая Церковь — считают своим долгом вести точные записи, дабы предотвращать невольную порчу чистой испанской крови. Сам посуди, в противном случае квартерон, выглядящий совсем как белый, запросто может склонить чистокровного испанца на законный брак. Или наоборот. И такое случалось.
— А как вообще кто-то может это выявить?
— Бывает, что кровь предков проявляется через несколько поколений. Вот недавно на Кубе у одной вроде бы испанской четы родился чёрный ребёнок. Не смуглый, но совсем чёрный, как чистокровный мавр. Разумеется, женщина клялась, что невиновна, ссылаясь на безупречное кастильское происхождение и столь же безупречную супружескую верность. Ей не поверили, хотя уже по завершении дела на острове пошли слухи: говорили, что велись записи, про которые я тебе только что объяснял, со времени появления на Кубе первых поселенцев, вполне могло бы выясниться, что носителем чёрной крови был как раз муж. Но, конечно, к тому времени церковь приговорила женщину и младенца к сожжению. Этим и объясняется наше скрупулёзное внимание к сведениям о происхождении каждого жителя Новой Испании. Ведь даже незначительная примесь не белой крови метит человека как существо низшее.
— Низшее, — повторил за ним я. — Да, конечно.
— Различия существуют даже среди нас самих, испанцев. Так дети белых, без всякой примеси иной крови, но родившиеся по эту сторону Моря-Океана, именуются креолами; тех, кто, как например я сам, приплыл из Старой Испании, называют «гачупино», буквально — «носящий шпоры». Это настоящие испанцы, родившиеся в Испании. Думаю, что со временем гачупино будут смотреть сверху вниз даже на креолов, как будто рождение под иными небесами влияет на состав крови. Так вот, будучи нотариусом, я должен при ведении нотариальных записей, реестров и переписей скрупулёзно вносить данные о происхождении каждого человека.
Я кивнул, показывая, что слушаю, хотя слова «нотариальный» или, скажем, «реестр» мне решительно ничего не говорили. Равно как и слово «шпоры».
— Разумеется, — продолжил Алонсо, — я сообщил тебе далеко не все названия, имеющие отношения к смешению крови. Например, дитя от союза квартерона и белого будет называться «октаво». Вообще, теоретически, могут существовать и «децимосексто» — то есть те, в чьих жилах примесь нечистой крови составляет лишь одну шестнадцатую. С виду, вероятно, такого ребёнка никак не отличишь от белого, хотя Новая Испания ещё слишком молодая колония, чтобы произвести подобное потомство.
Но существуют и другие названия, обозначающие различные пропорции смешения испанской, индейской и мавританской крови. В связи с этим при ведении записей приходится проявлять настоящую скрупулёзность, что бывает утомительно и требует усилий. Однако мы должны вести документы как следует и делаем это, ибо необходимо точно представлять кто есть кто, полностью знать иерархию общества: от человека самого благородного до самого низкого. Это очень важно.
— Очень важно, — снова повторил я.
Должен сказать, что многие мои соотечественники, во всяком случае в этом городе, так или иначе признали навязанное им захватчиками представление о высших и низших существах. Увы, они сами согласились с тем, что изначально ниже испанцев, что наглядно проявилось помимо всего прочего в их отношении к волосам.
Испанцы давно заметили, что отличаются от большинства народов Сего Мира обилием волос. У нас, индейцев, хорошо растут волосы на голове, но на лице и теле растительность весьма скудная. Да и той мы прежде стыдились, так что нашим мальчикам матери с младенчества мыли лица известковой водой, и в отрочестве у них не вырастало даже пушка. Конечно, маленькие девочки обходились без такой предварительной обработки, однако что касается волос на груди или под мышками, то они почти не растут ни у женщин, ни у мужчин, и лишь у немногих из нас в интимных местах имеется небольшой пушок имакстли.
Однако с появлением новых господ — белых испанцев, стоявших, по их собственному определению, неизмеримо выше индейцев, — отношение моих соотечественников к волосяному покрову изменилось. Как я понимаю, кровь белого предка, даже и сильно разбавленная через несколько поколений, придаёт каждому потомку некоторую склонность к волосатости, а следовательно, эта особенность может рассматриваться как признак испанского происхождения. Вот почему со временем наши мужчины перестали гордиться своей гладкой кожей. Матери больше не тёрли лица младенцев мужского пола, а подростки, у которых появлялась первая реденькая щетина, всячески её лелеяли, в надежде обзавестись чем-то похожим на бородку. Любой, у кого на груди или под мышками появлялись волосы, даже не помышлял о том, чтобы их выщипывать или брить.
Более того, молодые женщины — даже обладавшие во всех прочих отношениях привлекательной внешностью, но имевшие волосатые ноги или кустики под мышками, — не только не стыдились этого, но начинали носить короткие юбки и блузки без рукавов.
И по сей день многие из наших мужчин и женщин, у которых на лице или теле появляются волосы, пусть даже самая жалкая поросль, выставляют их напоказ. Хотя это и признак внебрачного происхождения, им всё равно гордятся, ибо обладатели такого «почётного отличия», демонстрируя его всем прочим, как бы заявляют:
«Пусть цвет кожи у нас и у вас, безволосых, одинаков, я уже не принадлежу к вашему низкому, презренному племени. Вы только взгляните на эти волосы и сразу поймёте, что в моих жилах течёт благородная испанская кровь. С первого взгляда видно, что я выше вас».
Однако должен признаться, что я несколько забежал вперёд в своём повествовании. В то время, когда я поселился в городе Мехико, метисов, мулатов и прочих полукровок было ещё относительно немного. Мне самому лишь незадолго до этого исполнилось девятнадцать (хотя сказать точно, когда именно по христианскому календарю это произошло, я не могу, поскольку тогда был не очень хорошо знаком с новым летоисчислением). В ту пору и белые, и чёрные завоеватели пробыли среди нас не так долго, чтобы произвести потомство более многочисленное, чем те юные отпрыски, которых я встречал на занятиях в коллегиуме.
Зато (и это я заметил с самого первого дня прибытия в город) в Мехико мне постоянно доводилось встречать больше пьяных, чем я видел у нас в Ацтлане даже в дни самых разнузданных религиозных праздников. В любое время суток на глаза попадалось множество мужчин (и немало женщин!),
которые шатались из стороны в сторону, а то и валились без сознания, так что трезвым прохожим приходилось переступать через бесчувственные тела. По правде сказать, мои соотечественники, даже наши жрецы, никогда не отличались особой воздержанностью, однако если и перебирали, то больше по праздникам, когда возлияния предписывались обычаем. В столице Новой Испании в ходу были разные опьяняющие напитки: наше, ацтланское, перебродившее кокосовое молоко; тесуино — его рарамури изготавливают из маиса; чипари — хмельной мёд пуремпеча; а также повсеместно распространённый октли, который испанцы называют пульке, — его делают из растения метль, прозванного белыми магуэй.
Я высказал предположение, что жители Мехико пристрастились к этому излишеству, пытаясь утопить во хмелю горечь своего поражения, но куатль Алонсо с этим не согласился.
— Существует достаточно доказательств того, что вся индейская раса весьма подвержена действию хмельного. Аборигены тянутся к выпивке и готовы предаваться пороку пьянства при любой возможности.
На этот раз возразил я:
— Не берусь утверждать насчёт здешних жителей, в отношении которых твои слова, куатль Алонсо, похоже, справедливы, но за индейцами, живущими в других краях, я такой слабости не замечал.
— Но ведь вы, индейцы, не единственный народ, покорённый испанцами. Мы победили берберов, магометан, иудеев, турок, французов. Но даже французы, сами по себе любители вина, не ударились после поражения в массовое пьянство. Нет, Хуан Британико, с фактами не поспоришь. Ещё первые наши матросы, высадившиеся на Кубе, отмечали пристрастие краснокожих к выпивке, и о том же самом докладывают стражи дальних рубежей Новой Испании. Де Леон подметил ту же особенность у коренных жителей Флориды. Судя по всему, это некий изъян, изначально присущий твоим соотечественникам, врождённая слабость индейцев, вроде того, что они часто умирают от таких заурядных хворей, как корь и ветрянка.
— Да, — согласился я, — заболевают и умирают. С этим не поспоришь.
— Власти, — продолжил нотариус, — особенно Мать Церковь, сострадают несчастным и делают всё возможное, чтобы уменьшить столь пагубное для слабых душ искушение пьянством. Мы хотели приучить туземцев к испанским винам и бренди, рассуждая так: поскольку эти благородные напитки опьяняют сильнее, то их, по крайней мере, будут меньше пить. Пьют их индейцы действительно мало, но лишь по той причине, что напитки очень дорогие и позволить их себе могут лишь богатые и знатные. В Сан-Антонио-де-Падуя, бывшем вашем Тескоко, губернатор даже построил пивоварню, в надежде приучить индейцев к пиву, напитку более дешёвому и слабому, однако пульке всё равно остаётся самым доступным пойлом. Стоит дешевле грязи, каждый может изготовлять его хоть у себя дома — не удивительно, что индейцы хлещут эту отраву сверх всякой меры. Нам даже пришлось принять закон против злоупотребления хмельным, и теперь напившихся до безобразия можно заключать в тюрьму. Хотя, должен признаться, толку от этого закона мало: чтобы соблюсти его как следует, нам пришлось бы посадить под замок почти всё индейское население.
«Или перебить», — подумал я. Недавно мне довелось увидеть, как очень пьяную, шатавшуюся и выкрикивавшую что-то бессвязное женщину средних лет схватили трое солдат из испанского патруля.
Они начали с того, что обрушили на неё удары деревянных частей своих гром-палок, а когда несчастная лишилась сознания, взялись за мечи, но вовсе не с тем, чтобы убить женщину одним ударом. Нет, они нанесли ей множество порезов и бросили, так что, очнувшись (если, конечно, ей вообще суждено было очнуться), бедняга должна была осознать, что умирает от потери крови.
— Кстати о пульке, — сказал я, чтобы сменить тему, — этот напиток делается из метля, по-вашему — магуэя. Я почему вспомнил, куатль Алонсо, — мне довелось слышать, как ты называл магуэй кактусом. А это не так. Колючки у магуэя действительно как у кактуса, однако любой кактус имеет ещё и внутреннюю древесную основу, а метль — только мякоть. Так что это скорее трава, а не кактус.
— Спасибо, куатль Хуан. Я буду иметь это в виду. Итак, давай продолжим нашу работу.
Я по-прежнему ночевал и кормился в странноприимном доме Сан-Хосе, а свободное время проводил по большей части на городских рынках, выспрашивая торговцев и покупателей, не знают ли они людей по имени Нецтлин и Ситлали родом из Тепица. Пока мои поиски оставались безуспешными, однако время, проведённое мною как в городе, так и в приюте, не было потрачено зря.
Толкаясь среди горожан на рынке, я осваивал местный разговорный язык, обогащая словарный запас и таким образом приближая свой устаревший науатль к говору современного Мехико. Кроме того, я старался расширить круг знакомств за счёт чужеземцев, почтека, владельцев караванов, доставлявших издалека с юга различные товары, и мускулистых носильщиков тамемиме, на чьих крепких спинах переносились эти товары. С их помощью мне удалось познакомиться с несколькими южными наречиями: языком миштеков, именовавших себя народом Земли; сапотеков, звавшихся народом Туч; и даже в некоторой степени с языками, на которых говорят в землях чиапа и в Куаутемалане.
Ну а в странноприимном доме я, как уже упоминалось, проводил ночи в обществе выходцев с севера. Чичимеки в большинстве своём говорили на таком же, как я, устаревшем, но понятном науатль, но вот, общаясь с отоми, пуремпеча и так называемыми быстроногими, я приобретал полезные навыки разговора на их языках — отомитском, поре и рарамури.
Прежде, у себя на родине, мне почти не доводилось сталкиваться с представителями иных племён, так что я и не догадывался, что обладаю изрядными способностями к изучению иноземных языков. Однако теперь эти способности стали очевидными: похоже, я унаследовал их от отца, который, в свою очередь, приобрёл и развил эту склонность во время странствий по Сему Миру. Должен, однако, заметить, что языки наших народов, при всех их различиях и при том, что некоторые, как я полагаю, довольно трудны для произношения, вс` же не настолько отличаются один от другого, как все они от испанского. Соответственно, любое из местных наречий давалось мне легче и требовало гораздо меньше времени на освоение, чем говор белых людей.
Помимо знакомства с северными языками в странноприимном доме у меня имелась ещё и возможность вести по ночам беседы с коренным жителем города Почотлем. Правда, бывший золотых дел мастер, похоже, вознамерился провести остаток дней, пользуясь щедротами братьев Сан-Хосе, а часть наших разговоров сводилась к тому, что я, подавляя зевки, выслушивал его жалобы на не ценящих искусство испанцев да сетования по поводу горестного удела-тонали, определённого ему богами. Но порой я весь превращался во внимание, ибо Почотль знал и мог рассказать немало по-настоящему интересного.