Например, Почотль первым поведал мне о чинах и званиях завоевателей и о самом порядке управления провинцией Новая Испания.
— Вообще-то, — сказал он, — самым главным у испанцев является некий человек по имени Карлос, живущий где-то за морем, в краю, именуемом ими Старым Светом. Сами они этого Карлоса называют по-разному — то «королём», то «императором», а то, имея в виду его же, почему-то говорят «двор» или «корона». Но, как его ни назови, ясно, что это высший правитель вроде Чтимого Глашатая, который раньше управлял нами, мешикатль. Много лет тому назад этот король посадил на корабли множество воинов и послал их в плавание, чтобы они завоевали и заселили большой остров, называемый Куба. Он находится в Восточном море, где-то за горизонтом.
— Я слышал об этом острове, — сказал я. — Теперь его населяют ублюдки разных цветов кожи.
— Что? — Мой собеседник недоумённо заморгал.
— Не обращай внимания. Продолжай, пожалуйста, куатль Почотль.
— Именно оттуда, с Кубы, лет примерно двенадцать или тринадцать назад к нам и явился, с намерением завоевать наши земли, посланец этого Карлоса, капитан-генерал Кортес. Кортес, естественно, ожидал, что король сделает его правителем и владыкой всех покорённых им земель. Нынче, однако, ни для кого не секрет, что такого рода честолюбивые замыслы породили зависть и неприязнь как у множества сановников в Испании, так и у некоторых из его собственных командиров. Эти люди сделали всё для того, чтобы король ограничил аппетиты завоевателя. Так что теперь Кортес обладает лишь пышным, но пустым титулом маркиза дель Валье, то есть Долины. Имеется в виду эта самая долина Мешико, где мы и находимся. Однако реальная власть принадлежит не ему, а нескольким людям, составляющим так называемую Аудиенцию. Насколько я понимаю, это что-то вроде Изрекающего Совета, какой был у нас при старых правителях. Возмущённый таким решением, Кортес удалился на юг, в своё имение Куаунауак...
— Насколько понимаю, — прервал я рассказчика, — это место уже не называется Куаунауак. — Испанцы именуют его иначе.
— Ну, в общем, и да и нет. Наше название Куаунауак, Окружённый Лесом, испанцы произносят как «Куэрнавака», что просто нелепо. На их языке это означает «Рог Коровы». Короче говоря, теперь Кортес сидит в своём имении и, обиженный на всех, просто раздувается от злости. Правда, я лично не понимаю, чего ему не хватает. Огромные стада овец, плантации сахарного тростника и дань, которую Кортес собирает со множества племён, делают его самым богатым человеком в Новой Испании. А может быть, и во всех испанских владениях.
— Вообще-то, — сказала, — мне нет дела до того, посредством каких интриг и козней белые люди разбираются между собой, да и нажитые ими богатства меня не очень интересуют. Расскажи лучше, да поподробнее, как они управляют нами.
— Среди наших соотечественников немало людей, которые вовсе не находят эту новую власть слишком уж жестокой и обременительной. Речь прежде всего идёт о тех, кто и в прежние времена относился к низшим слоям общества. Я имею в виду земледельцев, подёнщиков и им подобных. Они как работали, так и работают, и им настолько редко удаётся поднять глаза, дабы передохнуть, что иные, наверное, так и не заметили, что у господ сменился цвет кожи. Однако изменилась вся система управления. Теперь она не такая, как при юй-тлатоани.
И Почотль весьма подробно ознакомил меня с тем, каким образом осуществляется управление нашими землями. Высшим органом власти Новой Испании является Аудиенция, однако король Карлос нередко посылает за море своего представителя, так называемого визитадора. Этот сановник проверяет, хорошо ли ведёт дела Аудиенция, и по возвращении в Старую Испанию представляет доклад Совету по делам Индий. На этот Совет возложена забота о соблюдении прав всех, не только белых жителей провинции, а посему он наделён полномочиями вносить поправки или даже отменять действие любых законов, принятых Аудиенцией.
— Правда, — добавил Почотль, изложив всё это, — по моему разумению, этот Совет существует не для защиты чьих-то там прав, а лишь затем, чтобы следить за неукоснительным взиманием квинты.
— А что это такое?
— Квинта — это пятая часть доходов, отчисляемая в пользу короля. Что бы ни извлекли испанцы из нашей земли, что бы они тут ни добыли — будь то золото, серебро, сахар, какао-бобы, да что угодно, — одна пятая часть, прежде чем остальные смогут поделить добычу между собой, откладывается в сторону, ибо должна поступить в казну короля.
Законы и правила, принимаемые здесь, в городе Мехико, Аудиенцией, претворяются в жизнь официально назначенными испанскими чиновниками, имеющими резиденции в крупнейших городах Новой Испании и именуемыми коррехидорами, — продолжал Почотль, — а те осуществляют свою власть через энкомендеро, проживающих в провинциях и управляющих местным населением в соответствии с этими законами и указами.
Эти энкомендеро, разумеется, по большей части испанцы, но не только. Есть среди них и уцелевшие потомки нашей высшей знати. Скажем, сын и две дочери Мотекусомы получили в управление такие энкомьенды. Или, например, принц Чёрный Цветок, сын покойного великого и искренне оплакиваемого Чтимого Глашатая Тескоко Несауальпилли. Он, как известно, сражался на стороне завоевателей, принял их веру и теперь под именем Эрнандо Чёрный Цветок является богатым энкомендеро.
— Энкомендеро, энкомьенда, — повторил я новые для себя слова. Не совсем понятно. Растолкуй, что всё это значит.
— Энкомендеро — это тот, кто получает в управление энкомьенду. А энкомьенда — это территория, большая или малая, в пределах которой энкомендеро является полновластным владыкой. Все находящиеся на этой территории большие города или малые поселения платят ему дань деньгами, товарами или плодами своих трудов, все жители повинуются его власти, работают на его полях, пасут его скот, охотятся или ловят рыбу для его стола. Даже посылают ему на потребу своих жён и дочерей. Или, я думаю, сыновей, если энкомендеро не мужчина, а сладострастная женщина. Короче говоря, энкомендеро принадлежит всё, находящееся на земле энкомьенды, кроме самой земли.
— Конечно, — отозвался я. — Как кто-то может владеть землёй? Вот ерунда! Быть собственником какой-то части Сего Мира? Это просто в голове не укладывается.
— Это у тебя не укладывается, — заметил Почотль, предостерегающе подняв руку, — а испанцы считают иначе. Некоторым из них жалуют владения, именуемые «эстансия», которые включают в себя и землю. И, представь себе, эта земля даже передаётся по наследству, из поколения в поколение. Например, маркизу Кортесу принадлежат не только все доходы с Куаунауака, но и земля, на которой этот край расположен. А его бывшая наложница Малинцин, предательница своего народа, ныне почтительно именуемая вдовствующей сеньорой де Харамильо, владеет огромным островом посреди реки.
— Это полнейший вздор! — возмутился я. — Ни один человек не может владеть даже самой малой частицей мира. Мир создан и управляется богами, и человек помещён сюда тоже ими. В прошлые времена боги уже не раз очищали Сей Мир от людей. Он принадлежит только им.
— Хорошо бы боги снова очистили Сей Мир от людей, — произнёс Почотль со вздохом. — Я хочу сказать, от белых людей.
— Что ж, теперь мне понятно, что представляет собой энкомьенда, — продолжил я. — По правде сказать, наши правители управляли точно так же — собирали дань, посылали людей на работы. Уж не знаю, требовали ли они, чтобы те, кто находится в их власти, ещё и ублажали их на ложе, но, думаю, при желании вполне могли делать и это. Так что меня не удивляет, почему многие, как ты говоришь, не видят особой разницы между прежними и новыми господами.
— Я говорил о простонародье, — напомнил Почотль. — О тех, кого испанцы называют индейской чернью. О неотёсанных деревенских мужланах, о не владеющем никаким мастерством городском отребье, наконец, о жрецах наших старых богов. Обо всех тех неумехах, которых легко заменить. Но я принадлежу к классу, который называется «светлые индейцы», то есть к просвещённым людям, знающим себе цену. И, клянусь богом войны Уицилопочтли, уж я-то эту разницу понимаю. Как и всякий другой художник, ремесленник, писец и...
— Да-да, — оборвал я своего приятеля, ибо уже столько раз слышал его сетования, что теперь вполне мог воспроизвести их не хуже его самого. — А как насчёт этого города, Почотль? Ведь Мехико, должно быть, представляет самую большую и самую богатую энкомьенду из всех? Кому пожалована она? Может быть, епископу Сумарраге?
— Нет. Хотя порой и создаётся впечатление, что Сумаррага здесь самый главный, однако на самом деле Теночтитлан, — прости, город Мехико, — это энкомьенда Короны. Самого короля. Карлоса. Так что из всего, что производится или продаётся в этом городе, от рабов до сандалий, королю принадлежит не одна пятая часть, а все. Каждый медный мараведи полученной здесь прибыли он присваивает себе. Не говоря уж о том, что этот Карлос полностью прибрал к рукам золото и серебро, с которыми я работал всю свою жизнь, чтобы...
— Да-да, — нетерпеливо повторил я, — ты это уже говорил.
— Кроме того, — продолжил Почотль, — каждому горожанину, чем бы он ни зарабатывал себе на жизнь, могут приказать бросить это занятие и превратиться в землекопа, каменщика, носильщика или плотника на работах по украшению столицы Новой Испании. Обрати внимание, большинство зданий, где размещаются представители Короны, уже завершены. Наверное, поэтому епископу Сумарраге до сих пор ещё не удалось закончить строительство нового кафедрального собора. Правда, я думаю, что сейчас он выжимает из своих работников все соки, ещё пуще, чем зодчие короля.
— Ясно... — задумчиво пробормотал я, — как это видится мне, выступление против испанцев желательно начать с бунта черни. Нужно расшевелить простой народ, пробудить в нём желание свергнуть своих угнетателей, хозяев эстансий и энкомьенд. И тогда мы, люди из высших сословий, возглавим это движение. Котёл должен начать закипать не сверху, а, как это и происходит с котлом, снизу. С самого дна.
— Аййа, Тенамакстли! — Почотль раздражённо схватился за волосы. — Снова ты за своё, опять стучишь в тот же самый барабан из плохо натянутой кожи? Я-то думал, что теперь, когда ты в такой чести у христианских жрецов, ты выбросишь эту вздорную мысль о восстании из головы.
— Возможность сблизиться с испанцами меня действительно радует, — признался я, — ибо это позволяет мне видеть, слышать и узнавать о них гораздо больше. Но от своего замысла я не отказался. Да, пока мой барабан слаб, но со временем я натяну кожу на нём так, что он зазвучит, подобно раскатам грома. Так, что оглушит всех своим призывом восстать против иноземцев!
8
Через некоторое время я уже овладел испанским языком довольно сносно и, хотя всё ещё слишком робел, чтобы говорить на нём за пределами классной комнаты нотариуса Алонсо, мне уже не составляло труда понимать большую часть того, что я слышу. Алонсо, будучи в курсе моих успехов, очевидно, предупредил всех клириков собора, где мы с ним работали, и других испанцев, регулярно являвшихся туда по делам службы, чтобы они в моём присутствии не позволяли себе разговоров, не предназначавшихся для ушей индейца. Я не мог не заметить, что всякий раз, когда двое или более испанцев начинали беседовать в моём присутствии, они в какой-то момент вдруг косились на меня и уходили в другое место. Однако, разгуливая по городу, где меня никто не знал, я мог подслушивать белых без зазрения совести. И однажды на рынке возле лотка с овощами услышал следующую беседу.
— Сказать тебе, кто он есть на самом деле? Да просто ещё один распроклятый поп, лезущий не в своё дело, — заявил один испанец, являвшийся, судя по дорогому платью, влиятельной персоной. — Льёт притворные слёзы, делая вид, будто сочувствует несчастным индейцам, с которыми жестоко обращаются. А на деле хочет установить правила, выгодные ему самому.
— Верно, — подхватил другой, в столь же богатом наряде. — Сан епископа не мешает ему быть столь же коварным, изворотливым и лицемерным, как и вся поповская свора. Он вроде бы соглашается с тем, что коль скоро мы принесли в эти земли бесценный дар Слова Господня и благодаря нам прозябавшие в язычестве дикари обрели возможность спасти свои доселе обречённые на погибель душонки, то, стало быть, индейцы обязаны испанцам послушанием и усердием. На деле же призывает нас к тому, чтобы мы не принуждали индейцев к тяжёлой работе, меньше их били и лучше кормили.
— Оно конечно, — вздохнул его собеседник, — если обращаться с ними слишком сурово, эти проклятые туземцы передохнут, как умерли многие во время Конкисты и последовавшей за ней чумы, ещё до того, как мы обратили их в Святую Христову Веру. Но тогда нечего уверять, будто он заботится не об их бренных жизнях, а о спасении их душ.
— Точно, — согласился первый испанец. — Представь себе, что мы разбалуем этих скотов, откормим их, дадим им разлениться, особо не утруждая работой, а потом он возьмёт, да и заберёт их себе, чтобы они строили по всей этой проклятой стране церкви, монастыри и часовни. И поставит всё это себе в заслугу. При этом сам Сурриаго не колеблясь сожжёт любого индейца, который не угодит лично ему.
Некоторое время парочка продолжала беседовать в том же духе, и должен сказать, что я выслушал разговор не без удовольствия. Именно епископ Сумаррага приговорил моего отца к ужасной смерти. Правда, они выговаривали имя епископа как «Сурриаго», но моих познаний в испанском хватило, чтобы понять: это была не ошибка в произношении, а насмешка. Ведь слово «сурриаго» обозначало не что иное, как «плеть» или «кнут». Почотль рассказал мне о том, как маркиз Кортес был предан собственными командирами. Теперь же мне довелось услышать, как христиане злословят по адресу высшего из своих священников. Но, если и солдаты, и сановники позволяют себе поносить вышестоящих, стало быть, испанцы вовсе не так уж едины, а их сплочённость и готовность дать отпор любому посягательству на власть конкистадоров может дать трещину. Тот открывший мне глаза случай я счёл весьма показательным, полезным и заслуживающим того, чтобы запомнить всё услышанное.
В тот же самый день, на том же самом рынке я наконец нашёл тех самых разведчиков из Тепица, которых так долго искал. Возле киоска, увешанного плетёными тростниковыми корзинами, я уже невесть в который раз поинтересовался у продавца, не знает ли он что-нибудь об уроженце Тепица по имени Нецтлин или его жене по имени...
— Ну я Нецтлин, — отозвался тот, глядя на меня с некоторым удивлением и не без опаски. — Мою жену зовут Ситлали.
— Аййо, наконец-то! — воскликнула. — Какое удовольствие снова услышать старый добрый говор ацтеков! Меня зовут Тенамакстли, и я родом из Ацтлана.
— Тогда добро пожаловать, бывший сосед! — с воодушевлением отозвался продавец. — И впрямь приятно услышать науатль, слова в котором произносятся на старый лад, а не здешним, городским манером. Мы с Ситлали живём тут уже почти два года, и ты первый, чей голос напомнил мне о далёкой родине.
— И весьма возможно, что другого вы не услышите ещё очень долго. Мой дядя запретил жителям Ацтлана и соседних поселений знаться с испанцами.
— Твой дядя? Запретил? — с недоумением переспросил Нецтлин.
— Мой дядя Миксцин, юй-текутли Ацтлана.
— Аййо, сам юй-текутли. Я знал, что у него есть дети, но, прошу прощения, понятия не имел о том, что ты его племянник. Но если сам Миксцин запрещает водиться с испанцами, то что же тогда тут делаешь ты?
— Было бы предпочтительнее поговорить об этом с глазу на глаз, куатль Нецтлин, — ответил я, оглядевшись по сторонам.
— Ага, — сказал он и моргнул. — Ещё один тайный лазутчик, а? Что ж, куатль Тенамакстли, тогда позволь мне пригласить тебя в наше скромное жилище. Ты только подожди, пока я соберу свой товар. День заканчивается, так что вряд ли я потеряю многих покупателей.
Я помог Нецтлину сложить корзинки одна в другую, а затем и отнести домой, отметив, что, сложенные вместе, они, пожалуй, слишком тяжелы, чтобы таскать их на рынок в одиночку. Он повёл меня боковыми улочками из Траза, квартала белых людей, на юго-восток, к скопищу туземных жилищ, именовавшемуся Сан-Пабло Цокуипан. По дороге Нецтлин рассказывал мне, что, после того как они с женой решили поселиться в городе Мехико, он тут же нанялся на работу по починке акведуков, по которым в город поступает свежая пресная вода. Работа была тяжёлой, а платили за неё так мало, что хватало лишь на покупку маиса. Некоторое время они жили на одной только жиденькой каше атоли, которую готовила из этого зерна Ситлали. Но потом, когда Нецтлину удалось показать тепицкуи своего баррио, что они с женой владеют полезным ремеслом, позволяющим лучше зарабатывать на жизнь, им было позволено завести свою торговлю.