— Тепицкуи, — повторил я. — Слово вроде бы наше, а не испанское, но никогда раньше мне его слышать не доводилось. А баррио, если я правильно понимаю, это часть общины, группа людей, живущих по соседству. Я прав?
— Да, так оно и есть. А тепицкуи — это глава баррио. Он один из нас, чиновник-мешикатль. Разумеется, над ним стоит более высокий чиновник — испанский алькальд, управляющий общиной. Ему подчиняются несколько тепицкуи и все их люди.
В общем, дело было так. Нецтлин и его жена продемонстрировали своему тепицкуи, сколь искусны и умелы они в плетении корзин. Тепицкуи доложил о них испанскому алькальду, тот — своему начальнику коррехидору, а этот, последний, губернатору королевской энкомьенды, включавшей в себя, как я знал, все районы и кварталы города Мехико, вместе со всеми их жителями. Губернатор поднял этот вопрос на очередном заседании Аудиенции, та приняла постановление, и оно, пройдя всю эту сложную цепочку обратно, вернулось к Нецтлину в качестве разрешения торговать на рынке. Где я его сегодня и застал.
— Ну и ну, — заметил я, — просто в голове не укладывается, что для продажи изделий собственных рук человеку может потребоваться столько всевозможных разрешений и дозволений, я уж не говорю о пустой трате времени.
Нецтлин, насколько позволяла его ноша, пожал плечами.
— Как мне известно, всякого рода волокиты в таких делах хватало и в ту пору, когда городом правил Мотекусома. Так или иначе, это разрешение освобождает нас от принудительных общественных работ, к которым белые норовят привлечь каждого, не имеющего определённого занятия.
— А почему ты решил заняться именно плетением корзин? — спросил я.
— Как почему? Именно этим мы с Ситлали занимались дома, в Тепице. Камыши и тростник, которые мы собирали в солоноватых болотах на севере, не слишком отличаются от тех, что растут здесь, по краям озера. По правде говоря, вдоль здешнего побережья, кроме болотной травы, ничего и не растёт, хотя мне рассказывали, что когда-то здесь была плодородная зелёная долина.
— Вот-вот, — кивнул я, — а нынче всё провоняло тиной и плесенью.
— По ночам, — продолжил Нецтлин, — я без устали брожу в грязи, собирая тростник, а днём торгую на рынке. Ситлали, в то время как я продаю готовые изделия, плетёт из собранного мной тростника новые корзины, так что товар у нас не кончается. Расходятся наши корзины хорошо, потому что они плотнее местных и более красивого плетения. Особенно охотно их приобретают для испанских домохозяев.
Последние слова вызвали у меня особый интерес.
— О, так, стало быть, вы имеете дело с испанцами! Наверное, и их язык выучили?
— Разве что самую малость, — ответил Нецтлин без особого сожаления. — Я имею дело не с самими испанцами, а с их слугами. Поварами и поварятами, прачками и садовниками. Все они из нашего народа, так что мне нет никакой надобности в попугайском языке чужеземцев.
Мне, однако, подумалось, что завести дружбу с домашней прислугой было бы для моих целей, пожалуй, даже полезнее, чем познакомиться с кем-нибудь из господ.
— Да и вообще, — продолжил Нецтлин. — Мы с Ситлали зарабатываем гораздо больше, чем большинство соседей по нашему баррио. Едим мясо или рыбу самое меньшее два раза в месяц, а однажды даже отведали диковинный и очень дорогой заморский фрукт, который испанцы называют лимоном.
— И это предел твоих мечтаний, куатль Нецтлин? — спросил я. — Плести корзины и продавать их на рынке?
— Но я всю жизнь только этим и занимался, — отозвался корзинщик с искренним удивлением. — Чего мне ещё желать?
— А что бы ты сказал, предложи тебе кто-нибудь путь к воинской славе. Если бы тебя призвали на войну ради избавления Сего Мира от белый людей?
— Аууа, куатль Тенамакстли! Белые покупают у меня корзины. Благодаря им я имею заработок и пропитание. Да и вообще: чтобы избавиться от испанцев, мне только и нужно, что покинуть этот город и вернуться в Тепиц. Там нет никаких испанцев, но и заработки совсем другие. Кроме того, у меня нет военного опыта, и я плохо представляю себе, что такое слава и какой в ней прок.
Да уж, стало очевидно, что в качестве воина мне Нецтлина не заполучить, но зато он вполне пригодится хотя бы для того, чтобы свести меня со слугами из какого-нибудь испанского дома. Должен с прискорбием заметить, что Нецтлин оказался не последним потенциальным воином, отказавшимся участвовать в моей кампании на том основании, что ему не обойтись без белых людей, ибо те дают ему пропитание. Каждый из этих несостоявшихся бойцов вполне мог бы (если бы знал) привести мне старую испанскую поговорку: «Лишь безумный калека станет ломать собственный костыль».
Нецтлин привёл меня в баррио Сан-Пабло Цокуипан, находившийся отнюдь не на самой убогой и запущенной городской окраине. Там мой земляк не без гордости сообщил, что они с Ситлали, как и большинство их соседей, своими руками построили собственный дом из высушенных на солнце глинобитных брикетов, которые испанцы называют сырцом. С не меньшей гордостью Нецтлин показал находившуюся в конце улицы глинобитную парилку, возведённую общими усилиями соседской общины. Через прикрывавшую вход занавеску мы вошли в его маленький, всего из двух комнат, домишко, и Нецтлин представил меня своей жене. Ситлали была примерно его ровесницей, — я прикинул, что обоим примерно лет по тридцать, — женщиной приятной наружности и весёлого нрава. К тому же я скоро понял, что жена умна в той же степени, в какой муж туповат. Когда мы вошли, Ситлали деловито работала над только что начатой корзиной, хотя находилась на такой стадии беременности, что ей во время работы приходилось сидеть на корточках, раздвинув ноги вокруг живота.
Когда я, как мне кажется, достаточно тактично, поинтересовался, можно ли в её деликатном положении заниматься физическим трудом, хозяйка рассмеялась и без тени смущения ответила:
— Вообще-то мой живот скорее помощь, чем помеха. Я могу использовать его как форму — шаблон — для корзины любого размера — от маленькой и мелкой до объёмной и вместительной.
— Как у тебя с жильём, Тенамакстли? — поинтересовался Нецтлин. — Где ты остановился?
— Я живу в христианском благотворительном приюте Сан-Хосе. Может быть, вы о нём слышали?
— Не только слышали, — ответил он, — но и сами, по прибытии сюда, провели несколько ночей под его кровом. Но для нас с Ситлали оказалось невыносимым разлучаться на каждую ночь.
«Может быть, воин Нецтлин и никудышный, — подумалось мне, — но муж, очевидно, преданный».
— Куатль Тенамакстли, — обратилась к мне Ситлали, — почему бы тебе не пожить здесь у нас, пока ты не сможешь позволить себе обзавестись собственным жилищем?
— Это удивительно любезное и великодушное предложение. Но если для вас было столь тягостно разлучаться на ночь в приюте, не будет ли присутствие постороннего тяготить вас ещё больше? Тем паче что у вас очень скоро появится ещё один маленький жилец.
Она тепло улыбнулась:
— Мы все чужие в этом городе, и ты окажешься в нашем доме чужаком не в большей степени, чем этот малыш, которого мы ждём.
— Ты очень любезна, Ситлали, — повторил я. — Но я не уверен, что мне сейчас стоит перебираться в другое место. У меня есть работа, которая оплачивается, по крайней мере, лучше, чем труд подёнщика. Но, главное, я изучаю испанский язык в коллегиуме, который находится совсем рядом с приютом. Так что мне удобнее всего жить там.
— Изучаешь язык белых людей? — переспросил Нецтлин. — Так ты явился в этот город для этого?
— Отчасти. Я хочу узнать их язык, обычаи, выведать об испанцах всё, что только возможно. Это нужно мне для того, чтобы поднять восстание и изгнать их из всех земель Сего Мира.
— Аййо... — тихонько выдохнула Ситлали, глядя на меня то ли с благоговейным страхом, то ли с восхищением. Хотя не исключено, что и с подозрением, что они с мужем привечают безумца.
— По дороге ты спрашивал меня насчёт войны и славы, — промолвил Нецтлин. — Надеюсь теперь, — он указал на чрево жены, — ты видишь, почему я не рвусь ни к тому ни к другому? Куда я отправлюсь, когда у меня вот-вот появится первенец?
— Первенец, — рассмеялась Ситлали. — Он мечтает о сыне. А мне всё равно — сын это или дочь, главное, чтобы дитя было крепким и здоровым.
— У нас родится мальчик, — заявил Нецтлин. — Я настаиваю на этом.
— И, уж конечно, ты прав, — сказал я, — в такую пору тебе не до приключений. Правда, мне хотелось бы попросить тебя о другом одолжении, вполне мирном. Если твои соседи не станут возражать, можно мне будет иногда пользоваться местной парной?
— Ну конечно. Я знаю, что в странноприимном доме нет даже умывальни. Как ты вообще ухитряешься поддерживать сносную чистоту?
— Я обливаюсь из ведра. А потом стираю в нём свою одежду. Братья не возражают против того, что я грею воду над их огнём. Но с тех пор, как я покинул Ацтлан, по-настоящему попариться мне не удалось ни разу. Боюсь, что от меня воняет, как от белого человека.
— Нет-нет, — заверили они меня оба, а Нецтлин сказал: — Даже дикий цакачичимек, только что явившийся из пустыни, пахнет не так гадко, как белый человек. Вот что, Тенамакстли, пойдём прямо сейчас в парилку. А после мытья выпьем октли и выкурим парочку покуитль.
— А когда придёшь в следующий раз, — добавила Ситлали, — приноси всю свою сменную одежду. Я тебе постираю.
Таким образом, навещая этих милых людей (и не упуская случая побывать в их парилке), я стал проводить в их обществе столько же времени, сколько и в беседах с Почотлем. Ну и, разумеется, я по-прежнему постоянно встречался с Алонсо: и каждое утро на занятиях в коллегиуме, и каждый день после обеда в его рабочем кабинете в помещении собора. Нередко мы прерывали свою работу по разбору старинных изображений, чтобы посидеть, покурить и потолковать о чём-нибудь постороннем. Эти беседы особо способствовали моему совершенствованию в испанском, ибо частенько нам приходилось употреблять слова, которых на науатль просто не было.
— Хуан Британико, — сказал мне однажды Алонсо, — ты знаком с монсеньором Суаресом Бегегой, архидьяконом этого собора?
— Знаком? Нет. Я лишь видел его издали.
— Он, очевидно, тоже видел тебя. Ты знаешь, как архидьякон, он управляет здешними делами, надзирая затем, чтобы всё происходящее в соборе неукоснительно соответствовало правилам, обычаям и установлениям. Так вот, он попросил меня передать тебе предписание.
— Предписание? Для меня? От такого важного лица?
— Да. Он хочет, чтобы ты начал носить штаны.
Я заморгал в полном недоумении.
— Благородный монсеньор Суарес Бегега снизошёл до того, чтобы проявить интерес к моим голым лодыжкам? Но я одет точно так же, как и все мешикатль, которые здесь работают. Так всегда одевались наши мужчины.
— В том-то и дело, — сказал Алонсо. — Остальные работники — это слуги, строители, в лучшем случае — ремесленники. Для их деятельности ваши накидки и набедренные повязки вполне подходят. Твоя же работа даёт тебе право одеваться как белому человеку, как испанцу, — обязывает тебя к этому, по словам монсеньора.
— Если ему угодно, — последовал мой резкий ответ, — я могу вырядиться в отделанный мехом дублет, плотно облегающие штаны, нахлобучить шляпу с перьями, обвешаться цепочками и побрякушками, натянуть ботфорты и попытаться выдать себя за щёголя из испанских мавров.
Алонсо подавил улыбку.
— Нет, никаких мехов, перьев и побрякушек от тебя не требуется. Обычная рубаха, штаны и сапоги: этого будет вполне достаточно. И носить такую одежду тебе нужно будет только здесь и в коллегиуме. Сделай это для меня, куатль Хуан, чтобы архидьякон не изводил меня замечаниями из-за твоего вида.
Я проворчал, что попытка выдать себя за высокомерного бледнолицего испанца столь же нелепа и безвкусна, как желание прикинуться мавром, но наконец сдался:
— Только ради тебя, куатль Алонсо.
— Высокомерный бледнолицый испанец благодарит тебя.
— Я прошу прощения, — сказал я. — Лично ты, безусловно, не таков. Но позволь мне задать вопрос: ты постоянно говоришь о белых испанцах. Значит ли это, что в других местах есть не белые испанцы. А может, существуют и другие белые люди, которые не являются испанцами?
— Будь уверен, Хуан Британико, что все испанцы белые. За исключением, может быть, испанских евреев, которых обратили в христианство. Вот у них кожа цвета оливкового масла. Ну а что касается других белых людей, то да, действительно, их кроме испанцев существует великое множество: это представители всех народов Европы.
— Европы? А что это?
— Это большой, просторный континент, где расположено множество стран — и Испания лишь одна из них. Вспомни, каким раньше был ваш Сей Мир? Огромная территория, населённая множеством племён. Однако все исконные народы Европы белые.
— Значит, они равны по достоинству между собой — и равны вам, испанцам? Они все христиане? И все они, стало быть, выше людей с другим цветом кожи?
Нотариус почесал голову утиным пером, которым писал.
— Ох, Хуан Британико, ты задаёшь вопросы, способные озадачить даже философов. Но я постараюсь тебе ответить. Все белые превосходят всех не белых, да, это несомненно. Так говорит нам Библия. Это всё из-за разницы между Симом, Хамом и Иафетом.
— А кто они такие?
— Сыновья Ноя. Твой наставник, падре Диего, может растолковать тебе это лучше, чем я. Что же касается вопроса о том, все ли европейцы равны между собой, то...
Он рассмеялся, отчасти собственным мыслям.
— Каждая страна — включая и нашу любимую Испанию — предпочитает считать себя выше всякой другой. И каждый народ придерживается того же мнения. Не сомневаюсь, что и вы, ацтеки, мните себя выше прочих туземцев Новой Испании.
— Это верно, — согласился я. — Во всяком случае, так было раньше. Но теперь, когда нас уравняли с прочими племенами в качестве «индейцев», мы, возможно, поймём, что у нас гораздо больше общего, чем казалось прежде.
— Что касается твоего другого вопроса — да, все в Европе христиане — не считая некоторых еретиков и евреев там и сям, а также турок на Балканах. Как ни печально, но в последние годы даже среди христиан возникли разногласия и раздоры. Некоторые страны — Англия, Германия и другие — выступали против верховенства Святой Церкви.
Поражённый услышанным (мне трудно было и помыслить, что такое возможно), я спросил:
— Они перестали почитать четырёх членов Святой Троицы?
Очевидно, Алонсо был занят своими мыслями, ибо, явно не расслышав слово «четырёх», хмуро ответил:
— Нет-нет, все христиане по-прежнему верят в Троицу. Но в наше время некоторые из них отказываются почитать Папу.
— Папу? — изумлённым эхом отозвался я. При этом я подумал, хотя и не сказал вслух, что пятая сущность для почитания — это уж слишком! Что за причудливая арифметика — троица из пятерых? — А кто это?
— Папа Климент Седьмой, — пояснил Алонсо. — Епископ Рима. Преемник святого Симона Петра. Наместник Иисуса Христа на земле. Глава всей Римской католической церкви. Воплощение высшей и непогрешимой власти.
— Значит, это не очередной святой или дух святой? Он живой человек?
— Конечно, живой человек. Священник. Человек, как ты или я, только старше. И гораздо более святой, ибо он носит туфли рыбака.
— Туфли? — непонимающе переспросил я. — Рыбака?
В Ацтлане я знавал немало рыбаков. Никто из них не носил туфли и ни в малейшей степени не был святым.
Алонсо раздражённо вздохнул.
— Святой Пётр, прежде чем стать самым выдающимся учеником Иисуса Христа, наипервейшим среди апостолов, был рыбаком. Он считается первым Папой Римским. С тех пор сменилось много Пап, но повелось так, что каждый последующий Папа обувает те самые рыбацкие башмаки, таким образом приобретая значимость и власть. Хуан Британико, у меня возникло подозрение, что ты витаешь мыслями в воздухе на занятиях у падре Диего? Так?
— Нет, что ты! — покривил я душой и в своё оправление затараторил: — Я могу прочитать «Символ Веры», и «Отче Наш», и «Аве Мария». И ещё я запомнил ранги церковных священнослужителей: монахини и монахи, сёстры и братья, аббаты и аббатисы, дьяконы, священники, епископы... Э-э-э... А есть кто-нибудь выше нашего епископа Сумарраги?