— Архиепископы, — отрезал Алонсо. — Кардиналы, патриархи. А выше всех Папа. Я настоятельно рекомендую тебе, Хуан Британико, относиться к урокам падре Диего со всем вниманием и усердием. Если ты вообще хочешь конфирмоваться в церкви.
Разумеется, я не стал говорить ему, что не желаю иметь с церковью ничего общего, за исключением того, без чего никак не обойтись для осуществления моих личных планов. Но поскольку планы сии всё ещё пребывали в зачаточном состоянии, я продолжал посещать занятия по основам христианского вероучения. Занятия эти почти целиком сводились к заучиванию молитв и заклинаний вроде «Аве Мария»; причём большая часть их звучала на языке, который даже сами испанцы не пытались притвориться, будто понимают. Когда ученики, по настоянию тете Диего, отправлялись на церковную службу под названием месса, я несколько раз заходил туда вместе с ними и вынес из этих посещений глубокое убеждение, что всё, происходящее там, решительно непонятно ни для кого, кроме, может быть, самих совершающих этот ритуал священников и служек. Нам, туземцам, метисам и тому подобным, полагалось сидеть на задней верхней галерее, но запах немытых тел множества собравшихся вместе испанцев всё равно был нестерпим. Спасали только облака ладана, от которого, однако, кружилась голова.
Откровенно говоря, я и к своей-то собственной религии (не считая удовольствия, доставляемого множеством праздников) никогда не питал особого интереса, так стоит ли удивляться, что чужая вера интересовала меня ничуть не больше. Да и что, интересно, можно думать о религии, представители которой не способны считать в пределах пяти: ведь хотя число предметов её поклонения явно составляло четыре, а то и пять, всё это в совокупности именовалось Святой Троицей.
Несмотря на арифметическую несообразность собственной веры, тете Диего нередко порицал нашу старую религию как перенаселённую богами. Розовое лицо священника заметно побагровело, когда я однажды указал ему, что, в то время как формально христианство признает одного-единственного Господа Бога, на самом деле оно почти в равной степени почитает существа, именуемые святыми, ангелами и архангелами. Они не менее многочисленны, чем наши боги, и некоторые из них отличаются не меньшей злобностью и мстительностью, нежели наши мрачные божества, коих христиане называют демонами. Основное различие, которое я усматриваю между нашей старой религией и новой верой тете Диего, заключается в том, что мы кормили наших богов, тогда как христиане сами едят своих или, во всяком случае, делают вид, будто едят их, во время ритуала, именуемого причастием.
Помнится, я тогда заявил священнику:
— И во многих других отношениях христианство ничем не лучше нашего старого язычества, как вы его называете. Например, тете, мы тоже признавались в наших грехах доброй и всепрощающей богине Тласольтеотль — Пожирательнице Скверны, — которая побуждала нас к покаянию и давала отпущение точно так же, как делают ваши священники. Что же касается чуда непорочного зачатия, то несколько наших божеств появилось на свет точно таким же образом, как и сын Девы Марии. И не только божеств — так появился на свет даже один из смертных правителей Мешико. Речь идёт о Мотекусоме Первом, Мотекусоме Великом. Это был великий Чтимый Глашатай, доводившийся двоюродным дедом тому малозначительному правителю Мотекусоме, которого низложили вы, испанцы. Он был зачат, когда его мать ещё была невинной девушкой...
— Довольно! — воскликнул тете Диего, и вся его лысая голова побагровела. — В чувстве юмора, Хуан Британико, тебе не откажешь, но для одного дня ты насмешничал уже слишком много. Причём шуточки твои граничат с богохульством! С ересью! Выйди из класса и не возвращайся, пока не раскаешься и не исповедуешься в грехах, причём не какой-то там Пожирательнице Скверны, а христианскому исповеднику.
Ничего подобного я так и не сделал, ни тогда, ни потом, но постарался принять сокрушённый и покаянный вид, когда вернулся в класс на следующий день. И я продолжал посещать занятия по причине, которая не имела ничего общего со сравнением религиозных суеверий или с изучением испанских обычаев, необходимым для воплощения в жизнь моих повстанческих замыслов. Теперь я посещал занятия прежде всего для того, чтобы обращать на себя внимание Ребекки Канал луцы.
До сих пор мне не случалось вступать в акт ауилнема ни с белыми, ни с чёрными женщинами. Вполне возможно, что я так и не изведал бы ни тех ни других, однако при помощи Ребекки Каналлуцы я, в известном смысле, получил возможность познакомиться с обеими расами в одном лице.
Согласно классификации Алонсо, Ребекка была мулаткой, то есть в ней смешались мавританская и белая кровь.
Поскольку в Новой Испании пока ещё было очень мало чёрных женщин, чернокожим наверняка являлся отец девочки, а её мать была распутной или же обладавшей извращённым любопытством испанкой. Правда, на мать Ребекка походила мало, но этому удивляться не приходилось: так и кокосовое молоко, вылитое в чашку с чоколатль, ничуть его не осветляет.
По крайней мере, дочка унаследовала от матери симпатичные длинные и волнистые волосы, а не курчавую шерсть чистокровного мавра. Зато во всём остальном — аййа! — это была настоящая мавританка. С плоским носом, широкими ноздрями, чересчур полными, вывернутыми губами и кожей цвета какао-бобов. Кроме того, надо признать, что мавританки созревают в очень раннем возрасте. Ребекке было всего одиннадцать или двенадцать, а ростом она была мала даже для своих лет, однако при этом имела грудь, бёдра и ягодицы взрослой женщины. А вдобавок и взгляды, которые она на меня бросала, были похотливыми взглядами женщины, созревшей для соития.
Откровенно говоря, я никак не мог уразуметь, по какой причине девочке дали столь насмешливое, непристойное и даже унизительное прозвище. В куда большей степени унизительное, чем её христианское имя Ребекка. Среди поучительных коротких историй из Библии, которые время от времени рассказывал тете Диего, был и рассказ о некоей Ребекке — вроде бы, её было легко соблазнить золотыми и серебряными побрякушками. В переводе с испанского Каналлуца означало «Бродяжка» или «Распутница». Если так звали мать Ребекки, то, возможно, это ей и подходило. Но как, скажите на милость, могла мать Ребекки заслужить такое прозвание до того, как разделила ложе с чёрным любовником?!
Так или иначе, эта маленькая коричнево-чёрная Ребекка Каналлуца следила за мной алчным взглядом, а уж когда я явился в коллегиум в рубахе с длинными рукавами, панталонах и сапожках высотой до половины икры, её глаза вспыхнули огнём. Возможно, свою роль тут сыграло и то, что сама Ребекка всегда одевалась на испанский манер и теперь решила, что я сменил наряд в подражание ей. С этого момента она начала буквально следовать за мной по пятам: садилась рядом на скамью в классной комнате, стояла рядом со мной в те тоскливые моменты, когда нам приходилось отбывать мессу. Впрочем, я ничего не имел против. С тех пор как я покинул Ацтлан, мне приходилось довольствоваться лишь ласками уличных женщин, к тому же облик девочки пробуждал во мне своеобразное любопытство. Возможно, того же свойства, какое некогда испытала её мать по отношению к её чёрному отцу. Правда, хотелось бы, чтобы Ребекка была чуть постарше. Тем не менее я отвечал на призывные её взгляды, а потом улыбки, и в конце концов мы завели разговор, причём по-испански Ребекка говорила гораздо лучше меня.
— Это гадкое прозвище, — ответила она на мой вопрос, — мне дали по той причине, что я сирота. Как звали моих родителей, мне узнать не суждено. Меня, как и многих других младенцев, подкинули к дверям монастырского приюта Святой Бригитты, и с тех пор я живу здесь. Сёстры заботятся о сиротах, но получают какое-то извращённое удовольствие, давая нам недостойные имена, как детям позора.
С подобным испанским обычаем я ещё не сталкивался. Разумеется, и среди нас, индейцев, бывали случаи, когда дети, по причине болезни, войны или иного несчастья, лишались одного, а то и обоих родителей. Но слова «сирота» ни в одном из известных мне языков Сего Мира просто не было. По той причине, что ни один ребёнок не оказывался брошенным или отданным на попечение общества. Ребёнок считался драгоценным даром и, оставшись без родителей, тут же принимался в другую семью, хоть бездетную, хоть многодетную.
— Хорошо хоть мне дали приличное первое имя, — продолжила Ребекка. — А вот тот убогий, — она украдкой указала на страшненького мальчонку, — сирота из приюта, получил от монахинь прозвание Нибла Цонцон.
— Аййа! — воскликнул я, отчасти смеясь, отчасти сочувствуя. — Оба его имени означают «Бестолковый, тупой, глупый»!
— Таков он и есть, — заметила Ребекка, обнажив в ухмылке жемчужные зубы. — Ты ведь слышал, как он, когда отвечает урок, заикается, запинается и пыхтит.
— По крайней мере, монахини дают вам, сиротам, образование, — сказал я. — Если, конечно, религиозные наставления можно назвать образованием.
— Для меня это и есть самое настоящее образование, — отвечала Ребекка. — Ведь я для того и учусь, чтобы в будущем самой постричься в монастырь. Надеть покрывало монахини.
— Я думал, что туфли, — растерянно пробормотал я.
— Какие ещё туфли?
— Не обращай внимания. А что это значит — надеть покрывало?
— Это значит, стать Христовой невестой.
— А я думал, Иисус Христос давно умер.
— Ох, Хуан Британико, ты и вправду не очень внимательно слушаешь нашего тете, — промолвила она столь же строгим тоном, как и Алонсо. — Я стану Христовой невестой не в этом смысле. Просто так называют всех монахинь.
— Что ж, это звучит лучше, чем Каналлуца, — согласился я. — А что, этот дурачок Нибла Цонцон тоже сменит имя?
— Вот уж нет! — расхохоталась она. — У него просто ума не хватит, чтобы вступить в какой-нибудь монашеский орден. Разве ты не знаешь, что после занятий в нашем классе тупица Цонцон спускается в подвал, где учится на подмастерье дубильщика. Вот почему от него всё время так скверно пахнет.
— Ладно, — сказал я, — тогда объясни мне, что это значит: быть невестой мёртвого божьего сына?
— Это значит, что, как и всякая невеста, я посвящу себя ему на всю оставшуюся жизнь. Я буду отвергать абсолютно всех смертных мужчин, любые плотские удовольствия, не допуская ни малейшей фривольности. Как только я пройду конфирмацию, приму первое причастие и стану послушницей в обители, моим долгом станет послушание, повиновение и... — она отвела глаза, — целомудрие.
— Но это время ещё не настало, — мягко заметил я.
— Однако настанет очень скоро, — промолвила девочка, не поднимая глаз.
— Ребекка, я почти на десять лет старше тебя.
— Ты красивый, — сказала она, всё ещё потупя очи. — Я хочу быть с тобой, чтобы это осталось в моей памяти на все те годы, когда у меня уже не сможет быть никого, кроме Иисуса Христа.
В этот момент маленькая девочка показалась мне достойной если не любви, то уж по крайней мере сочувствия. Я не мог отказать в столь робкой и нежной просьбе, даже если бы и захотел. А потому мы условились, когда стемнеет, встретиться в укромном месте, где я и одарил Ребекку тем, о чём она мечтала и что ей предстояло помнить всю жизнь.
Замечу, однако, что, несмотря на её полную готовность и наше обоюдное желание, осуществить соитие оказалось не так-то просто. Во-первых, как я и ожидал, испанская одежда, что мужская, что женская, плохо приспособлена для любовных игр. Снимать её трудно, и все эти неловкие движения способны отбить самое пылкое желание. Другое затруднение проистекало из существенной разницы в росте. Я гораздо выше большинства ацтеков и мешикатль (мать говорила, что рост я унаследовал от своего отца Микстли), а Ребекка при вполне развитых женских формах была низенькой, как маленькая девочка. Короче говоря, нам пришлось нелегко. Она просто не могла раздвинуть ноги достаточно широко, чтобы мне удалось ввести в её типили свой тепули — туда входил лишь самый его кончик. После нескольких неудачных попыток, что повлекло за собой взаимное раздражение, мы решили совокупиться на манер кроликов — Ребекка на локтях и коленях, а я покрываю её сверху и сзади. Этот опыт оказался удачнее, хотя и в таком положении её пышные ягодицы являлись своего рода помехой.
Но при всех сложностях этот опыт одарил меня новыми, любопытными познаниями. Хотя в интимных местах кожа Ребекки оказалась ещё более тёмной, стоило чёрным губам её типили раздвинуться, как внутри открылась такая же розовая плоть, как и у любой другой женщины, какую я знал ранее. Ну а поскольку Ребекка была девственницей и при первом соитии появилось небольшое пятнышко крови, кровь эта, как выяснилось, когда мы кончили, была такой же красной, как и у всех остальных. С тех пор я склонен считать, что внутри все люди, независимо от цвета кожи, совершенно одинаковы.
Первый опыт ауилнема привёл Ребекку в такой восторг, что с тех пор мы предавались с ней этому занятию при каждом удобном случае. Я постарался показать ей многое из того, чему научился у опытной ауаниме в Ацтлане и в чём впоследствии совершенствовался с помощью своей двоюродной сестры Амейатль. Последний раз мы насладились друг другом в ночь накануне того самого дня, когда епископ Сумаррага совершил над Ребеккой и несколькими другими сиротами обряд конфирмации.
Сам я на церемонию не пошёл, но всё же мельком увидел Ребекку в церемониальном одеянии. Должен сказать, выглядела она комично: коричнево-чёрная головка и руки резко контрастировали с ослепительной белизны платьем и такими же зубами, поблескивавшими в радостной, но в то же время нервной улыбке.
С того дня я больше никогда не прикасался к Ребекке и даже ни разу не видел её, ибо монахиням было запрещено покидать обитель Святой Бригитты.
9
— ¿A cuántos patos ha matado hoy? — спросил я не без робости.
— ¡Caray, cientos! ó Y a tenazón! — ответил он с гордой ухмылкой. — Unos gansos у cisnes además.
Ну что же, собеседник понял мой вопрос о том, сколько уток он убил в тот день, а я понял его ответ:
— О, сотни! И даже не целясь. А ещё гусей и лебедей.
То был первый случай, когда я решился опробовать своё знание испанского на ком-то кроме учителя и одноклассников. Моим собеседником был молодой испанский солдат, которого командиры отправили добывать на озере птицу. Ко мне он отнёсся вполне дружелюбно. Я говорил по-испански, был одет на испанский манер, и этот малый, скорее всего, посчитал меня одним из одомашненных, принявших христианство и забывших свои обычаи туземных слуг.
— Рог supuesto, no comemos los cisnes, — продолжил он, стараясь выговаривать каждое слово чётко и с расстановкой, чтобы мне было понятно. — Demasiado duro a mancar.
Что означало:
— Конечно, мы не едим лебедей. Они слишком жёсткие, не разжевать.
Я уже не в первый раз приходил на берег озера — понаблюдать за тем, что Почотль называл «необычным, но очень действенным способом», применявшимся испанцами для «сбора урожая» водяной дичи, которая спускалась на озеро каждый вечер. Способ и вправду был необычным, ибо птицу добывали с помощью гром-палок (на самом деле они назывались аркебузами), и очень действенным.
Изрядное количество аркебуз крепили к столбам, вбитым на берегу озера. Ещё одна батарея аркебуз таким же образом привязывалась к кольям, но торчавшим вверх под различными углами и в разных направлениях. Самое удивительное, что обслуживал всё это оружие и управлялся с ним один-единственный солдат.
Он дёргал за шнур, и первая батарея аркебуз залпом стреляла по поверхности озера, где плавали птицы. Часть их гибла, но целые тучи, испуганные, взмывали в воздух. Тогда охотник тянул за второй шнур, и аркебузы, нацеленные выше, сшибали десятки, а то и сотни птиц прямо в полёте.
Потом солдат обходил все свои орудия, проделывая с ними какие-то манипуляции. К тому времени, когда он заканчивал обход, птицы успокаивались, снова опускались на поверхность воды... и всё повторялось снова. Наконец, уже в сумерках, испанец отправлял лодочников собирать битую птицу в акали.
Наблюдал я эту удивительную процедуру уже неоднократно, но вот заговорить с испанцем решился впервые.
— Мы, индейцы, всегда ловили птиц только с помощью сетей, — сказал я молодому солдату. — Ваш способ не в пример действеннее. Но как вы это проделываете?