— Это угроза, стерпеть которую нельзя, — отозвался я. — По существу, ты не оставил мне иного выбора, кроме как навсегда покинуть этот город.
— Думаю, — холодно сказал Алонсо, — так будет лучше для тебя, для города и для всех, кто когда-либо был тебе близок.
На этом мы и расстались. Я ушёл, и какой-то индеец, служивший при соборе, даже не пытаясь делать это незаметно, следовал за мной по пятам до самого дома.
12
Откровенно говоря, решение покинуть Мехико я принял ещё до того, как Алонсо столь холодным тоном предложил мне это сделать. Дело в том, что я отчаялся поднять на восстание жителей города. Местные жители — как покойный Нецтлин или ныне здравствующий Почотль — слишком зависели от своих белых господ, связывали с ними своё благополучие и не хотели бунтовать против них. Впрочем, даже возникни у них такое желание, они уже настолько утратили дух воинственности и свободолюбия, что никогда не осмелились бы взяться за оружие. Для того чтобы найти людей подобных себе, возмущённых владычеством испанцев и готовых бросить им вызов, мне требовалось снова пройти тем же путём, каким я пришёл сюда. Вернуться на север, в непокорённые земли.
— Я был бы счастлив взять тебя с собой, — сказал я Ситлали. — Нет слов, чтобы выразить всё моё восхищение и благодарность за то, что ты для меня сделала. Но ты женщина, и старше меня на несколько лет, так что мои странствия могут оказаться тебе не по силам. Особенно если учесть, что тебе придётся вести за руку Ихикатля.
— Значит, ты уже точно решил уйти? — печально промолвила она.
— Да. Но не навсегда, несмотря на то, что я сказал нотариусу. Я непременно вернусь обратно. Во главе вооружённого войска, выметая белых людей с каждого поля и из каждого леса, из каждой деревни, каждого города, включая и Мехико. Однако это будет не скоро. Поэтому, дорогая Ситлали, я не прошу тебя ждать меня. Ты очень красивая женщина и вполне можешь найти себе другого, достойного и любящего мужа. И уж во всяком случае Ихикатль подрос достаточно, и теперь ты вполне можешь брать его с собой на рынок. Так что заработков (а я оставлю тебе все свои накопления), особенно с учётом того, что теперь тебе не придётся кормить меня, должно хватить...
Но Ситлали не дослушала мой монолог.
— Я готова ждать, дорогой мой Тенамакстли, сколько потребуется, пусть даже очень долго. Но как я могу надеяться, что ты вообще вернёшься? Ведь на чужбине ты будешь рисковать своей жизнью.
— Да, но ведь точно так же я рисковал ею и здесь. А вдобавок ещё и твоей. Поймай меня испанцы на улице во время опытов с порохом, ты разделила бы мою участь.
— Я не боялась, потому что мы шли на этот риск вместе. Я бы пошла куда угодно, делала бы что угодно, только бы оставаться с тобой.
— Но тебе нужно подумать и об Ихикатле...
— Да, — прошептала она, а потом неожиданно расплакалась. — Ну почему, — в отчаянии вопросила Ситлали, — почему ты так упорствуешь в своём безумии? Почему ты не можешь успокоиться, принять новую жизнь и смириться с ней, как другие?
— Почему? — отозвался я озадаченным эхом. — Неужели ты не понимаешь?
— Аййа, я знаю, что сделали белые люди с твоим отцом, но...
— А разве это не достаточная причина? — отрезал я. — У меня до сих пор перед глазами то, как он горит!
— И ещё испанцы убили твоего друга, моего мужа. Но что они сделали лично тебе? Согласись, Тенамакстли, ты не претерпел от них ни обид, ни оскорблений, кроме, может быть, тех нескольких слов, сказанных монахом в приюте. Более того, о всяком знакомом тебе белом человеке в отдельности ты всегда отзывался хорошо. И об этом Алонсо де Молине, и о других учителях, делившихся с тобой своими знаниями, и даже о том солдате, который впервые рассказал тебе о порохе...
— Мне не нужны жалкие крохи с их стола! Богато накрытого стола, который прежде был нашим! Состоит ли мой тонали в том, чтобы преуспеть в возвращении этого стола нашему народу, мне неведомо, но знаю одно: он повелевает мне попытаться сделать это. Я отказываюсь поверить в то, что был рождён, чтобы довольствоваться крохами, и потому готов поставить на кон свою жизнь.
Ситлали тяжело вздохнула.
— Ну тогда скажи, как долго ты ещё пробудешь со мной? Или как недолго? Когда ты собираешься уходить?
— Не сразу, ибо я не желаю убраться, как собака течичи, опустив голову и поджав хвост. Нет, город Мехико, да и вся Новая Испания должны меня запомнить. Я имею в виду, Ситлали, что на прощание будет совершено громкое преступление, и мы совершим его вместе.
Справедливости ради следует признать правоту слов Ситлали: лично я действительно не испытал со стороны испанцев не только побоев или притеснений, но даже оскорблений или унижений. Однако за три года, проведённых в столице Новой Испании, я повидал немало соотечественников, которым пришлось со всем этим столкнуться. Прежде всего я имею в виду наших бывших воинов с клеймом военнопленных и других рабов, заклеймённых именами их хозяев. Я также веду речь о несчастных пьяных, мужчинах и женщинах, которых за одну лишь их безобидную слабость забивали до смерти, как бедного Нецтлина. Кроме того, я видел, как чистая кровь нашей расы загрязнялась и растворялась, смешиваясь с кровью испанцев и мавров.
И ещё — к счастью, не из личного опыта, но по рассказам тех, кому чудом удалось выбраться из этих страшных застенков, — я знал об ужасах так называемых obrajes — работных домов или каторжных тюрем. Они представляли собой огромные, с каменными стенами и железными дверьми мастерские, где мыли, чесали, пряли, окрашивали и ткали хлопок или шерсть, получая материю. Эти заведения были организованы испанскими коррехидорами для того, чтобы содержание осуждённых преступников (речь, разумеется, шла о преступниках-индейцах) не только не ложилось бременем на казну, но и приносило прибыль. Вместо того чтобы запирать провинившихся в темницах, их обрекали на грязную, нудную, тяжёлую (а для мужчин ещё и унизительную) работу. Им не платили никакого жалованья, предоставляли лишь грязные циновки в общих спальнях, скудно кормили, одевали в лохмотья, никогда не позволяли мыться — и ни разу не выпускали за стены obrajes, пока не истекал срок заключения. До каковой даты мало кто доживал.
Это дело оказалось настолько прибыльным, что некоторые испанцы стали создавать собственные заведения такого рода, причём власти бесплатно передавали им осуждённых и пленных. В конце концов таковых стало не хватать, и владельцы работных домов принялись выманивать у наших соплеменников их детей. Они уверяли, что эти мальчики и девочки будут обучаться полезному ремеслу, а родители тем временем смогут сэкономить на их прокорме. Хуже того, аббатов и аббатис христианских сиротских приютов, таких как приют Святой Бригитты, легко уговаривали предоставить их подопечным индейцам единственный выбор: только дети подрастали, им предлагалось или принять монашеский сан, или отправиться в работный дом. (На сирот смешанной крови, таких как Ребекка Каналлуца, это не распространялось, ибо содержатели христианских приютов не могли быть уверены в том, что кто-нибудь из родителей-испанцев не заинтересуется судьбой своего покинутого чада).
Заслуженно ли, нет ли отбывали наказание порабощённые преступники, но они, по крайней мере, являлись взрослыми людьми. А бедные, ни в чём не повинные сироты ещё не вошли в возраст, но их обрекали на такой же тяжкий, непосильный труд, как и преступников. Вдобавок эти несчастные страдали от унижений и становились жертвами разврата. Присматривали за работными домами не сами их владельцы-испанцы, но нанятые задешево мавры и мулаты, получавшие извращённое удовольствие от возможности демонстрировать своё превосходство, издеваясь над беззащитными индейскими детьми. Их били, морили голодом и принуждали девочек к аулинема, а мальчиков к куилонйотль.
Христианские коррехидоры и алькальды, а также христианские владельцы работных домов и принявшие христианскую веру местные тепицкуи — все они изощрялись в подобных жестокостях при полном попустительстве Святой Церкви.
Разумеется, в первую очередь существование подобных заведений объяснялось стремлением к обогащению, однако имелась и другая причина. Испанцы твёрдо убедили себя в том, что наши соплеменники, все до единого, ленивы, бездеятельны и ни за что не станут работать, если не заставлять их, пригрозив неминуемым наказанием, голодом или даже насильственной смертью.
Разумеется, это не было правдой. В прежние времена наши трудоспособные мужчины и женщины нередко призывались своими господами — местной знатью или Чтимыми Глашатаями на неоплачиваемые, по большей части тяжёлые и нудные работы на множестве общественных проектов. В этом городе, например, они варьировались от строительства акведука Чапультепек и до возведения Великой Пирамиды. И мои соплеменники всегда откликались охотно, с воодушевлением, потому что считали общественные работы не просто работами, а ещё одним способом общения. Они с энтузиазмом брались за любое поручение, если это преподносилось не как тягостная обязанность, но как возможность пообщаться и вместе поработать в хорошей компании. Испанские хозяева вполне могли использовать эту черту нашего народа с выгодой для себя, но они предпочитали плеть, меч, застенок, работный дом и угрозу сожжения на костре.
Я готов признать, что среди белых есть люди хорошие и даже достойные восхищения, тот же Алонсо де Молина, да и другие, кого мне ещё предстояло повстречать. А один чёрный мавр, близкий мне по духу авантюрист, стал моим верным союзником и другом. И ты, mi querida[4] Вероника. Но не будем забегать вперёд, о нашей встрече я расскажу в своё время.
Я готов признать также, что стремление свергнуть власть белых людей (а я очень надеялся на осуществление своих замыслов) объяснялось, по крайней мере отчасти, личной местью за страшную смерть моего отца. Возможно также, что мои помыслы не были полностью бескорыстны и благородны, но были в определённой мере сопряжены с честолюбием. Как и многим молодым людям, мне хотелось стать героем-победителем или, если тонали судит мне пасть в бою, быть с почестями встреченным всеми воинами прошлого в загробном царстве Тонатиукан. Однако клянусь, что первейшая и главная моя цель заключалась в том, чтобы поднять на бой все наши угнетённые народы и возродить из небытия старый Сей Мир.
Чтобы сделать свой уход из Мехико запоминающимся, я придумал поистине бурный прощальный салют. Хотя мне уже дважды удавалось устроить в городе переполох, всего за несколько дней тревога улеглась. Лишь порой на улице останавливали, обыскивали или раздевали подозрительного с виду человека, да и то и только на территории Тразы. Мне пришлось признать, что я по-прежнему нахожусь под неусыпным надзором шпиона из кафедрального собора, но я постарался, чтобы он не застал меня за занятием, которое вознаградило бы его бдительность.
Когда я рассказал Ситлали о своём замысле, она, пусть и поёжившись от смешанных чувств страха и радостного предвкушения, одобрительно рассмеялась и с охотой согласилась мне помогать. Так что, приступив к изготовлению целых четырёх плотно начиненных порохом глиняных шаров, каждый величиной с мяч для игры в тлачтли, я попутно стал посвящать её в детали своего плана.
— В последний раз, — посетовал я, — мне удалось лишь нанести пятно копоти на стену испанских казарм, да к тому же при этом случайно погиб проходивший мимо носильщик. На сей раз я хочу взорвать порох внутри здания. Уверен, это вызовет гораздо большие разрушения и не станет причиной смерти невинных людей. Правда, в таких местах всегда отирается несколько маатиме, но я не считаю продажных женщин невинными жертвами.
— Ты имеешь в виду то самое здание казарм в Траза?
— Нет. Улица там всегда полна прохожими. Но мне известно одно место, где — ни внутри, ни рядом — практически не бывает никого, кроме испанцев. И маатиме. Ты пронесёшь туда мои взрывчатые шары. Речь идёт о военной школе в укреплении на вершине холма Кузнечика, которое испанцы называют замком.
— Я должна внести эти смертоносные предметы внутрь? — воскликнула Ситлали. — Внутрь здания, заполненного и окружённого солдатами?
— Заполненного, да, но вокруг частокола растут старые деревья, и охраны по периметру практически нет. Да тебе и не придётся лезть через стену. Недавно я провёл целый день, бродя по окрестностям замка, присматриваясь к крепости из-за деревьев, и никто меня не заметил. Уверен, что ты можешь легко войти в цитадель и выйти из неё, не подвергая себя ни малейшей опасности.
— Хотелось бы и мне самой быть в этом уверенной, — пробормотала Ситлали.
— Ворота замка всегда широко раскрыты, и кадеты, так у них называют новобранцев, свободно ходят туда-сюда. Так же как и их наставники, опытные солдаты. Беспрепятственно допускаются внутрь и другие испанцы, являющиеся туда по делам, и наши маатиме. Часовой у ворот есть, и вооружённый, но он просто стоит в ленивой позе, не обращая ни на что внимания. Он никого не окликает, даже шлюх. Полагаю, испанцы не считают нужным расставлять усиленную охрану, ибо никаких враждебных армий поблизости нет, и им трудно представить, что отдельный человек может причинить какой-то ущерб военному гарнизону! Или хотя бы, будучи в здравом уме, предпринять такую попытку.
— Выходит, на это способна только я? Ситлали Отважная и Безрассудная? — лукаво заметила она. — Пожалуйста, Тенамакстли, постарайся убедить меня, что я собираюсь сделать это в здравом уме.
— Когда я всё тебе растолкую, ты увидишь, насколько прост и практичен мой план. Так вот, сам я не могу пройти через ворота так, чтобы меня не остановили и, скорее всего, не арестовали. Другое дело ты.
— И как, интересно, я туда пройду? Выдав себя за маатиме? Аййя, разве я так уж похожа на шлюху?
— Едва ли. Ты гораздо красивее, чем любая из них. Ты просто понесёшь корзинку с фруктами и поведёшь с собой Ихикатля. Что может выглядеть более невинно, чем молодая мать, прогуливающаяся со своим ребёнком. Если же кто-нибудь всё равно спросит, что ты здесь делаешь, ответишь, что одна из здешних маатиме твоя двоюродная сестра и ты несёшь фрукты ей в подарок. Или что надеешься продать свои фрукты кадетам, потому что тебе нужны деньги на содержание увечного ребёнка. Я научу тебя, как сказать всё это по-испански. Тебя пропустят. Ну а оказавшись внутри укрепления, ты просто поставишь корзинку в неприметный уголок и не спеша выйдешь. Лучше всего, если тебе удастся оставить её рядом с чем-нибудь легко воспламеняющимся.
— Корзинка с фруктами? Но эти глиняные штуковины не очень-то похожи на фрукты.
— Дай мне закончить. Сейчас — видишь? — я вставлю в отверстие одного из этих шариков тонкий покуитль длиной с моё предплечье. Прежде чем ты подойдёшь к воротам, я подожгу его, но, чтобы прогореть полностью и воспламенить заряд, ему потребуется немало времени, так что вы с Ихикатлем успеете благополучно выйти за ворота. Один шарик, когда он взорвётся, воспламенит остальные три. Ну а уж все вместе взятые они устроят поистине незабываемый взрыв. Так вот, слушай. Когда эти шарики высохнут до твёрдости камня и пора будет выходить, я положу их в одну из твоих изящных корзинок, а сверху прикрою фруктами с рынка.
Помолчав, я добавил, уже не столько для неё, сколько для себя самого:
— Это должны быть плоды койакапули. И я обязательно постараюсь найти фрукты, внутри которых угнездились черви. Вроде меня.
— Что? — озадаченно спросила Ситлали.
— Да так — шутка, понятная лишь мне одному. Не обращай внимания. Плоды койакапули весят мало, так что корзинка не будет слишком тяжёлой. Тем более что, пока мы не доберёмся до замка, нести её всё равно буду я. Так вот. В первый солнечный день мы втроём выйдем из дома и неспешно, словно без особой цели, направимся к западной оконечности острова. Я с корзинкой, ты поведёшь Ихикатля.
Первый солнечный день выдался совсем скоро. В безупречно белых нарядах, изображая беззаботное веселье, мы вполне могли сойти за счастливое семейство, собравшееся прогуляться и закусить где-нибудь на свежем воздухе. Правда, было очевидно, что за нами всё равно увяжется неизменный соглядатай, один из наймитов собора.